Бормотанием, как голос Па, или рыком и рявканьем, словно голос Ма? Пока он обдумывал все это, сознание его окутала сонная пелена.
Юкриду приснилось, что он — призрак, медленно плывущий вдоль темных кривых тропинок беззакония. Он увидел мраморную луну в кровавых пятнах. Он почувствовал пышущий жар, жар борделя. Он увидел побитых шлюх на их ночной вахте и ухмыляющихся сутенеров в коридорах. Пьянчужки в обнимку с бутылками ползли, словно безногие собаки, а злые мальчишки поджигали спящих бродяг.
Какие–то толстомордые типы в машинах размахивали пачками денег в руках, проезжая сквозь Юкрида так, словно его вообще не существовало. Улицы становились все более горбатыми и выщербленными, и ему то и дело приходилось перескакивать через трещины. Проходя мимо открытого окна, Юкрид увидел внутри спящего ребенка, девочку, лежавшую головой к окну. Забравшись внутрь, Юкрид начал душить ее левой рукой, хохоча при этом так громко, что девочка проснулась. Она начала биться, выгибаться, колотиться и корчиться в своей постельке, но вскоре впала в беспамятство. Тогда Юкрид плотно прижал голову девочки к вышитой атласной подушке и начал наносить ей удары в горло заляпанными в грязи ножницами — много–много ударов, пока старая шлюха, стоявшая у Юкрида за спиной, не сказала: «Да благословит тебя Господь, ибо ты убил королеву зла] Кровь ее пролита. Сестры во блядстве, мы свободны! Мы вышли из долины тени бедной Бет нет нет Бед Бет нет нет бед…» Локоть сновидца скользнул в сторону, и голова его упала, ударившись лбом о край стола с болезненным стуком. Юкрид почувствовал во рту кислый и солоноватый вкус крови. Встав со стула, он побрел через всю комнату к пузатой печурке, на которой стоял тазик с водой. Голова раскалывалась, и Юкрид окунул ее в тазик и держал там, пока ледяная вода не смыла тенета сна и не остановила кровь, вытекавшую из ноздрей. С головой, целиком погруженной в тазик, Юкрид слушал, как вода шумит у него в ушах, различая в ее шуме глухие удары пульса, которые с каждой проходящей секундой звучали все чаще и чаще, с каждым ударом — все громче и громче, словно кто–то исполнял крещендо на литаврах, молотя изо всех сил, пытаясь разнести голову на клочки этим бум–бум бум–бум бум–бум…
Ну и как вы это назовете?
Лично я называю это актом милосердия — ибо в течение короткого времени, последовавшего за ним, не только Па, но и все наше скромное хозяйство были вознаграждены периодом тихого довольства. Несколько недель мы жили, наслаждаясь обществом друг друга. Па рассказывал, а я слушал. Голову мою переполняли мысли, они лились через край и изливались изо рта Па, словно он был глашатаем моих мыслей — так часто он повторял то, что я только что подумал сам. От дерзких речей Па мои мысли становились еще дерзостнее, и тут из глубин моего мозга стали рождаться думы, полные звучащей меди, — такая дикая и прекрасная поэзия, что языку моего старика только и оставалось, что придавать им форму и изрекать их. Ведь утренний крик петуха — это, в сущности, тоже только эхо — эхо безъязыкого красноречия первого, самого великолепного вдохновения рождающегося нового дня. В жилах наших текла особая кровь — сродная, если вы понимаете, о чем это я, созвучная — мы оба, отец и сын, в эти долгие вечера, пока наши души перекликались между собой, образовывали союз, и воздух вокруг нас был пропитан рвавшимся из нас наружу, словно газ, неукротимым духом родства. В первый раз Па назвал это актом милосердия, когда смешивал в ведре мел, клей и воду. Затем он принялся сперва скоблить, а потом белить предательскую стену с кровавыми пятнами на ней. Я очистил кирпичи от спекшейся крови, затем побелил и их и выставил на крыльцо сохнуть.
Солнце, насколько я помню, в тот день то и дело заслоняли плотные хлопковобелые облака, и тень сменила свет, а свет — тень, и наоборот, пока наконец не явилась ночь и не запихала и свет и тень в свой черный мешок. Я зашел в дом и взял спиртовую лампу. Па управился со стеной и сидел на стуле, уставившись на сверкающую белизной поверхность. Я зажег лампу и вернулся на крыльцо. Па что–то радостно мурлыкал себе под нос. Я наблюдал за ним в открытую дверь.
Вот он встал, взял молоток, подошел к стене и вогнал в свежеокрашенные доски три четырехдюймовых гвоздя в ряд. Затем он пошел в другой конец комнаты и скрылся из виду. Я поставил лампу рядом с кирпичами и тут же обрушил проклятия на голову отряда Thusanoptera: оба кирпича были покрыты сонмищами прилипших блядских мотыльков. Я столкнул кирпичи с крыльца в пыль.
В гостиной Па вновь уселся на стул и принялся с гордостью созерцать побеленную стену. Черный Ублюдок, смазанный и требующий пищи, висел на вбитых гвоздях всеми своими тридцатью фунтами, оскалив челюсти, достойные ископаемого хищника.
Я ловко прихлопнул ладонью крылатую тварь, подумав при этом: «Вот вам за кирпичи!», а затем мне пришло в голову, что минуло уже две недели с тех пор, как мы отправили Ма поплавать. Целых две недели мы просидели в нашей лачуге, отгоняя тучи алчущих крови комаров. Па словно чего–то ждал, прежде чем побелил стену–убийцу. И даже сейчас, влипший в топкую грязь, словно та мошкара, что влипла в побелку на кирпичах, я по–прежнему так и не понимаю, почему он медлил.
Время наших простых радостей, время нашей близости как отца и сына закончилось так резко, словно кто–то опустил свинцовую штору или захлопнул у меня перед носом дверь. Сколько я ни размышлял, я так до конца и не разобрался, что случилось. Вот послушайте.
Прошло ровно две недели моей жизни без Ма. Был чудный вечер, и Па отправился в постель в отличном настроении. Но на утро следующего дня глазам моим явился совсем другой Па. Мрачным и сгорбленным был он, словно какойнибудь жестокий инкуб, или суккуб, или как их там просидел всю ночь у него на груди и высосал соки из его счастливого сердца, впрыснув туда ужас и отчаяние.
Было такое ощущение, словно Па знал, что ему отмерено жизни совсем ничего.
Он уныло бродил по двору, будто больной пес. Выволакивал стул на крыльцо и часами сидел там, глядя в сторону топей. Он ничего не говорил; казалось, его грызет ужасное, безысходное уныние, такое всеохватное, что уже невозможно назвать его причину или обозначить его источник.
Сердце его было погребено в бездонном колодце черной скорби, в котором нет никаких «потому что», поскольку нет никаких «почему», но я не знал, в чем тут было дело. Не знаю и до сих пор.
Неоднократно я возвращался в мыслях к последнему вечеру перед тем, как с Па случилась эта таинственная перемена. В тот вечер наш дом в последний раз был пропитан духом радости. Я помог Па собрать все пожитки Ма, которых набралось всего–то несколько узлов. Затем мы свалили эти затхлые тряпки в прикаченную мною аж с самых Вершин Славы сорокачеты–рехгаллонную железную бочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Юкриду приснилось, что он — призрак, медленно плывущий вдоль темных кривых тропинок беззакония. Он увидел мраморную луну в кровавых пятнах. Он почувствовал пышущий жар, жар борделя. Он увидел побитых шлюх на их ночной вахте и ухмыляющихся сутенеров в коридорах. Пьянчужки в обнимку с бутылками ползли, словно безногие собаки, а злые мальчишки поджигали спящих бродяг.
Какие–то толстомордые типы в машинах размахивали пачками денег в руках, проезжая сквозь Юкрида так, словно его вообще не существовало. Улицы становились все более горбатыми и выщербленными, и ему то и дело приходилось перескакивать через трещины. Проходя мимо открытого окна, Юкрид увидел внутри спящего ребенка, девочку, лежавшую головой к окну. Забравшись внутрь, Юкрид начал душить ее левой рукой, хохоча при этом так громко, что девочка проснулась. Она начала биться, выгибаться, колотиться и корчиться в своей постельке, но вскоре впала в беспамятство. Тогда Юкрид плотно прижал голову девочки к вышитой атласной подушке и начал наносить ей удары в горло заляпанными в грязи ножницами — много–много ударов, пока старая шлюха, стоявшая у Юкрида за спиной, не сказала: «Да благословит тебя Господь, ибо ты убил королеву зла] Кровь ее пролита. Сестры во блядстве, мы свободны! Мы вышли из долины тени бедной Бет нет нет Бед Бет нет нет бед…» Локоть сновидца скользнул в сторону, и голова его упала, ударившись лбом о край стола с болезненным стуком. Юкрид почувствовал во рту кислый и солоноватый вкус крови. Встав со стула, он побрел через всю комнату к пузатой печурке, на которой стоял тазик с водой. Голова раскалывалась, и Юкрид окунул ее в тазик и держал там, пока ледяная вода не смыла тенета сна и не остановила кровь, вытекавшую из ноздрей. С головой, целиком погруженной в тазик, Юкрид слушал, как вода шумит у него в ушах, различая в ее шуме глухие удары пульса, которые с каждой проходящей секундой звучали все чаще и чаще, с каждым ударом — все громче и громче, словно кто–то исполнял крещендо на литаврах, молотя изо всех сил, пытаясь разнести голову на клочки этим бум–бум бум–бум бум–бум…
Ну и как вы это назовете?
Лично я называю это актом милосердия — ибо в течение короткого времени, последовавшего за ним, не только Па, но и все наше скромное хозяйство были вознаграждены периодом тихого довольства. Несколько недель мы жили, наслаждаясь обществом друг друга. Па рассказывал, а я слушал. Голову мою переполняли мысли, они лились через край и изливались изо рта Па, словно он был глашатаем моих мыслей — так часто он повторял то, что я только что подумал сам. От дерзких речей Па мои мысли становились еще дерзостнее, и тут из глубин моего мозга стали рождаться думы, полные звучащей меди, — такая дикая и прекрасная поэзия, что языку моего старика только и оставалось, что придавать им форму и изрекать их. Ведь утренний крик петуха — это, в сущности, тоже только эхо — эхо безъязыкого красноречия первого, самого великолепного вдохновения рождающегося нового дня. В жилах наших текла особая кровь — сродная, если вы понимаете, о чем это я, созвучная — мы оба, отец и сын, в эти долгие вечера, пока наши души перекликались между собой, образовывали союз, и воздух вокруг нас был пропитан рвавшимся из нас наружу, словно газ, неукротимым духом родства. В первый раз Па назвал это актом милосердия, когда смешивал в ведре мел, клей и воду. Затем он принялся сперва скоблить, а потом белить предательскую стену с кровавыми пятнами на ней. Я очистил кирпичи от спекшейся крови, затем побелил и их и выставил на крыльцо сохнуть.
Солнце, насколько я помню, в тот день то и дело заслоняли плотные хлопковобелые облака, и тень сменила свет, а свет — тень, и наоборот, пока наконец не явилась ночь и не запихала и свет и тень в свой черный мешок. Я зашел в дом и взял спиртовую лампу. Па управился со стеной и сидел на стуле, уставившись на сверкающую белизной поверхность. Я зажег лампу и вернулся на крыльцо. Па что–то радостно мурлыкал себе под нос. Я наблюдал за ним в открытую дверь.
Вот он встал, взял молоток, подошел к стене и вогнал в свежеокрашенные доски три четырехдюймовых гвоздя в ряд. Затем он пошел в другой конец комнаты и скрылся из виду. Я поставил лампу рядом с кирпичами и тут же обрушил проклятия на голову отряда Thusanoptera: оба кирпича были покрыты сонмищами прилипших блядских мотыльков. Я столкнул кирпичи с крыльца в пыль.
В гостиной Па вновь уселся на стул и принялся с гордостью созерцать побеленную стену. Черный Ублюдок, смазанный и требующий пищи, висел на вбитых гвоздях всеми своими тридцатью фунтами, оскалив челюсти, достойные ископаемого хищника.
Я ловко прихлопнул ладонью крылатую тварь, подумав при этом: «Вот вам за кирпичи!», а затем мне пришло в голову, что минуло уже две недели с тех пор, как мы отправили Ма поплавать. Целых две недели мы просидели в нашей лачуге, отгоняя тучи алчущих крови комаров. Па словно чего–то ждал, прежде чем побелил стену–убийцу. И даже сейчас, влипший в топкую грязь, словно та мошкара, что влипла в побелку на кирпичах, я по–прежнему так и не понимаю, почему он медлил.
Время наших простых радостей, время нашей близости как отца и сына закончилось так резко, словно кто–то опустил свинцовую штору или захлопнул у меня перед носом дверь. Сколько я ни размышлял, я так до конца и не разобрался, что случилось. Вот послушайте.
Прошло ровно две недели моей жизни без Ма. Был чудный вечер, и Па отправился в постель в отличном настроении. Но на утро следующего дня глазам моим явился совсем другой Па. Мрачным и сгорбленным был он, словно какойнибудь жестокий инкуб, или суккуб, или как их там просидел всю ночь у него на груди и высосал соки из его счастливого сердца, впрыснув туда ужас и отчаяние.
Было такое ощущение, словно Па знал, что ему отмерено жизни совсем ничего.
Он уныло бродил по двору, будто больной пес. Выволакивал стул на крыльцо и часами сидел там, глядя в сторону топей. Он ничего не говорил; казалось, его грызет ужасное, безысходное уныние, такое всеохватное, что уже невозможно назвать его причину или обозначить его источник.
Сердце его было погребено в бездонном колодце черной скорби, в котором нет никаких «потому что», поскольку нет никаких «почему», но я не знал, в чем тут было дело. Не знаю и до сих пор.
Неоднократно я возвращался в мыслях к последнему вечеру перед тем, как с Па случилась эта таинственная перемена. В тот вечер наш дом в последний раз был пропитан духом радости. Я помог Па собрать все пожитки Ма, которых набралось всего–то несколько узлов. Затем мы свалили эти затхлые тряпки в прикаченную мною аж с самых Вершин Славы сорокачеты–рехгаллонную железную бочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88