Немец нагнулся, потом выпрямился, снова присел, склонив голову. Пригнувшись, на цыпочках прокрался в огород и выхватил что-то из-под широких листьев. Сдул землю…
– Ха-ха! Дас шмект герлих!
И в крепких челюстях хрустнул зеленый огурец.
– Лос, лос, – говорил он, смачно жуя.
– Ну? – снова спросил Антанас, улыбаясь. – Видишь, идти надо. Зовет. А то, может, еще побрешешь? Он дернул шнур, и Юозукас вскочил.
– Будто сам не вижу: кузнеца парнишка… Знала, знала, что сама виновата. Сама!
Своими руками беду впустила.
Раза три уже заходили к ним во двор старички. Такие благостные, обходительные, приятные.
– Вы тут, милая, навсегда поселились или как?
– Не знаю, – ответила она. – Может, потом подыщу себе место, на деревню уйду. Трудно с тремя ребятами… А вам-то что, отцы?
– Ничего, милая, ничего. Не знаем, куда деваться, пристанища ищем.
– Пол-избы пустует, живите, если понравится, – пригласила она.
– Нет, нет, мы еще потерпим. Обойдется. Не станем вас стеснять, зачем… Такие детки славные! Пусть летают по всей избе. А тот, старший, светленький, уж не кузнеца ли сынок, а?
– Нет! – отрезала она. – Мой… Винцукас.
– А-а-а… Ну да… Ну да…
В другой раз они просто так заглянули.
На третий старички явились с двухколесной тачкой.
– Если дозволите, милая, оставим это где-нибудь в уголке на сеновале.
Разве ей жалко?
Оставили замызганную кадушку, лохань с гнутой трубкой и большой черный котел. От этой утвари все еще шел тяжелый дух браги. Но что ей, места мало? Чем только сейчас, в войну, не промышляют люди? Каждому есть надо. Первым делом человеку надо поесть.
Антанас снова дернул шнурок, поднимая Юозукаса, и она поняла, что все равно уведут, не отпустят ребенка.
Хотела опять просить: «Погоди… Погоди еще, Антанас…»
Но он встал с камня, а немец покрикивал, махал рукой и прямиком через огурцы шагал к дороге.
Тогда она крикнула:
– Твой! Твой ребенок, Антанас! Он разозлился не на шутку:
– Тьфу! Ври! Ври больше! Будто я сам не вижу… Смотри, чернявый какой. И нос горбатый.
– Ведь это у тебя нос горбом, у тебя! – снова крикнула она.
– Рассказывай…
Тут ему в голову пришла отличная мысль.
– Ну, покажи того, если не врешь. Где другой, покажи, ну! Она точно приросла к земле – не могла двинуться с места.
– Где это видано, чтобы родное дите за какого-то черномазого отдать, хо!
Ему было весело. Отличная мысль и, главное, вовремя пришла в голову!
Он дернул шнур.
А в самом деле…
В самом-то деле как?..
Она увидела, как они шли к кузнице, эти двое, и велела Винцукасу бежать на чердак. Велела спрятаться в углу за всякой рухлядью и не вылазить оттуда, что бы ни было.
В самом деле… Не может ведь она, не может отпустить Юозукаса. Уведут, сейчас уведут ребенка, и не вернется больше. Никогда. Она не может отпустить родное дитя, в самом деле… Надо самой забраться на чердак и позвать Винцукаса. Как быть… Силы в человеке не бесконечные. Рано или поздно приходит им конец.
Да никак не двинуться с места. Так и приросла к земле.
Надо еще раз попросить Антанаса.
Сказать: «Погоди… Погоди, Антанас, еще немного… Пусть не торопится твой немец, пусть еще огурцы поищет. Погоди!..»
Но не в силах и слова вымолвить.
Она все глотала, глотала и никак не могла проглотить слюну: горло сухое, как выжженное.
Она еще не видела, что Винцукас вышел на порог избы.
Не видела, что Винцукас подходит.
Только почуяла, как ребенок прильнул к ней.
Она вскрикнула.
– Я пойду. Пусть он останется, – сказал Винцукас. – Ведь они меня ищут.
И он сделал шаг к Антанасу.
– Постой… Погоди… – простонала она.
Антанас посмотрел, прищурясь, и вдруг рассмеялся. Ему можно было смеяться. Он был прав.
Показывая пальцем на Винцукаса, светловолосого, сероглазого, он смеялся и орал:
– Вот! Этот мой! Этот! Вот он, чистый литовец, вот! Все вы брешете, да не на того напали! Ганс! Ганс! – Немец обернулся. – Меня не проведешь, я за власть! Что?!
Немец кивнул.
И тут она заметила, что Антанас выпустил шнурок.
Выпустил из рук…
Она вся сжалась и крикнула Юозукасу:
– Беги! Беги, сынок!
Юозукас дернул рукой и бросился бежать. По огороду, через дорогу. Бежал. Слава Богу, бежал.
– Ха-ха-ха! – загоготал Антанас. – Гансо!
Немец тоже видел.
Они одновременно приставили к животам железные приклады автоматов и открыли огонь. Крест-накрест. Очередь. Еще одна. Юозукас споткнулся и вдруг исчез. Сразу за дорогой. Они подошли, сперва один пнул его ногой, потом – другой. Антанас крикнул с дороги:
– Теперь забирай! Нам он больше не нужен!
Она оттолкнула Винцукаса.
Путаясь в недлинном платье, оступаясь, выбралась на дорогу, склонилась над сыном, встряхнула его окровавленную голову. Потом встала, упираясь руками в землю.
Она встала, вскинула над головой руки, измазанные землей и кровью, и смотрела на мир черными, полными ненависти глазами.
Она молчала.
Она ничего не видела.
Но ее черные глаза, ее стиснутые пальцы, измазанные землей и кровью, извергали черное проклятье.
Проклятье!
Проклятье.
– Нет… Второй раз не спрашивайте, – просила она.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Чудно.
Больно чудно уж.
Кто бы мог поверить?
И снова была весна и цвела сирень. Белая, фиолетовая. Ее было полно вокруг усадьбы – все кусты и кусты: бело-зеленые, фиолетово-зеленые.
Теперь уже дети искали счастье. Прибежали оба, и Таня с ними.
– Бери, мама, – тянулся Римукас с цветком из пяти лепестков.
– Тетенька, возьмите…
Это принесла свое счастье Таня – голову нагнула, а сама поглядывает исподлобья: возьмет тетя или нет. Вдруг не возьмет… А ее цветочек самый красивый.
– У меня шесть лепестков… – говорит она, все еще не подымая головы.
Почему ж не отнесет она цветок своей матери? Она взяла у всех троих, понюхала и вернула.
– Нельзя свое счастье другому отдать, – сказала. – Тогда уже и счастье – не счастье больше… Сказала и задумалась. Так ли на самом деле?
Верно ли, что нельзя отдать другому? Тогда уже и счастье – не счастье?
Она кончила кормить свиней, чисто вымыла руки, потерла песком, снова окунула в воду. И сама пошла за усадьбу.
Руки потрескавшиеся, пальцы толстые, неуклюжие, но она перебирала ветки, листья – все искала.
Виктор пригнал лошадей, соскочил на землю, подошел тихонечко, боясь спугнуть.
– Бог помочь, – сказал, смеясь.
Она обернулась.
– Что ищешь? – спросил он.
– Счастье…
– А его можно найти?
– Можно, – ответила она.
Чудно.
Невозможно поверить, да придется.
Наступило лето, и зацвели липы.
Старая развесистая липа, что росла на дворе, вдруг пожелтела, унизанная усатыми бусинками.
И, глядя на эти тысячи цветков, вбирая вместе с гудящими пчелами запах липового меда, можно было на минуту забыть про все.
Про все, что творится вокруг.
Больно чудно уж, что даже в такое время приходит весна и распускается сирень, белая и фиолетовая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26