А надо было спросить.
Надо было.
– А… в тюрьму сажать будут? Этого она не могла знать.
А если б знала, спросила бы? Спросила бы сейчас, если б тот пожилой боец очутился рядом?
Не стала бы спрашивать, нет. Уж про это не стала бы. Ждать. Надо ждать. Она знает. Многое знает.
Нет, – ответила она, – нельзя отдать другому.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
А это что еще?
Отец?
Отец зовет.
Уже и в газетах было. Не раз.
Нет, ошибка, не иначе. Мало ли Антоновых на свете, а?
Она не выходила из дому, сидела, примолкнув, съежившись, как мышь под метлой. И девочке ничего не говорила. Ни к чему ребенка дразнить, может, это еще ошибка, путаница какая-то.
Только долго ли будешь молчать?
Не мышь ведь. Не под метлой сидишь.
Стоит она, простоволосая, с растрепавшейся седой косой.
Стоит и платочком машет.
Отец ведет Таню по дорожке, вот сейчас за деревья, на большак свернет. Ведет отец, а она все боком, боком – оборачивается, рукою машет и косичками машет, двумя синими лентами.
Не дождалась девчушка Винцукаса. И проститься не смогла.
Ведь не станет ее отец ждать тут десять, а может, и все пятнадцать лет.
– Берегите девочку, – просила она. – Такая хрупкая. Не забудьте ленту заплетать и молоко давайте. Любит молоко-то. А еще если б козье! Жирное оно, полезное. У нас не всегда было, что поделаешь. Зато теперь уже есть.
В самом деле…
Вот стоит она, платочком машет.
И останется вечером молоко – два с половиной стакана. Радовался бы человек. Только нечего радоваться. Может, Винцасу отнести? Разве отнесешь? Постоит, скиснет, куда девать его потом? А ведь немало, чуть ли не три стакана.
И вдруг вспомнила. Господи! Боже мой! Как она могла забыть?
– Таня! Танюша! Таня! Постой!
Побежала в избу, нашла тот желтый конверт – грубый, остистый, послевоенный, что был засунут в букварь. Стиснула в руке.
Догнала, запыхавшись, обняла еще раз.
– Бери, детка, храни на счастье… Пока вырастешь, а там и пока состаришься. Самый красивый цветок для последнего держала. С шестью лепестками. Береги, не сломай. Сухой он, цветок. Свежих ведь нет сейчас.
Потом вернулась в дом. Повеселела чуток. Еще минутку с Таней побыла, еще слово сказала. Еще минуту вместе, не одна.
Только, известное дело…
Стоит она, простоволосая, с растрепавшейся косой.
Платочком машет.
Долго.
А в сарае коза блеет.
Чего ей? Вроде доить не время еще.
– Нет, – ответила она, – человек не птица.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ждать?
Хорошо, когда знаешь, чего ждешь.
Слава Богу, знала теперь.
А газеты пишут, а радио говорит.
И слово такое вышло – реабилитация.
Вот и скажи теперь… Человек и ягненок, ягненок и человек. Не одно и то же?
Когда за скотину, а когда и за человека…
Вот и скажи теперь: человек или ягненок?
Только, конечно, ждать еще трудней.
Сидит она в большом кабинете, в мягком кресле, таком, что даже неловко как-то, а Юодейка ей подмигивает и телефон крутит. И уже не спрашивает, а сам кричит в трубку:
– Как там? Да, да, насчет того самого. Нельзя ли ускорить? То-то!
Только вдруг опустились руки у Юодейки, и трубку положил. Поднял отяжелевший взгляд, на нее смотрит. Еще улыбнуться пробует. Только улыбка-то кривая…
Подошел, руки ей гладит, говорит:
– Прости меня… Прости нас… если можешь. Реабилитирован он, да только… Нет больше Винцукаса.
– Что?! – кричит она. – Ты что это выдумал?.. Нет! Господи! Боже мой! Хорошо, когда знаешь, чего ждешь. Вот шагает от большака. С торбой на спине. Запыленный, должно быть, усталый, голодный. Беда, что запыленный? Ждет горячей воды котел. Беда, что голодный? Стол всегда накрыт, и хлеба досыта. Ну и что ж такого, если устал? Кровать постелена, лишь бы отоспаться дали.
Только б вернулся. Только вернулся бы наконец.
Вот стоит она, прикрыв лицо ладонью от утреннего солнца.
Бежать бы навстречу, да с места не сдвинется. Крикнуть – в горле пересохло. Сухо в горле, а глаза – мокрые.
Потом уже и ноги начинают слушаться, и горло.
Бежит по дорожке. Седая коса упала, по плечам бьется.
«Сынок… Сыночек мой…»
Он сбрасывает торбу, обнимает ее сухие плечи.
«Видишь, я говорил, ерунда, чепуха какая-то».
Она улыбается, хоть видит морщинки на лбу и у рта.
«Еще какая чепуха-то», – отвечает она, пальцами разглаживая его лоб.
Чепуха? Как для кого…
Кто за материнскую обиду воздаст? Кто сыновние морщины разгладит?
«Молчал бы уж… – говорила она Винцасу. – Молчал бы лучше».
Замолк. Да надолго ли?
Поспал часок-другой, и снова на ногах. «Кажется, целый век не был дома. Как там мои колхозы? Может, знаешь что-нибудь?»
Подумать только, она и колхозы его блюсти должна. Больше, видишь ли, заботы не было. Только о них и думала все эти годы, о его колхозах пеклась.
Так сразу и пошло.
Опять все заново.
Может, и не было ничего?
Или было?
Смешные эти дети, нет? Ну, скажите. И мужчинами вырастают, а все равно смешные.
Будь еще другие здесь, будь хотя бы Таня при ней. Все-таки иное создание, женское.
«Разве нам вдвоем плохо? Ма… Ведь нам с тобой хорошо. Снова вместе».
Конечно, разве плохо вдвоем, вместе… Чего уж там. Только вот…
«Мама, идти ли мне в колхоз?»
Она только руками всплескивает.
«Куда тебе, сынок!»
«Предлагают мне тут неподалеку. Председатель там очень нужен».
«Какой же председатель из тебя? Хватит, я с малых лет по полям на коленках ползала. А в войну? Мало самому тебе довелось? Мало? Хоть бы усы отрастил. Не стыдно было бы стариков учить, которые получше твоего разбираются. Молод ты еще, парень».
Но смотрит на его лоб в морщинах, на складки у рта.
Молчит.
«Осталась я одна с тобой. А с тобою-то самое и горе».
Знает, что не один он в колхоз собрался.
Знает.
Мог бы найти себе моложе, красивее. И без ребенка. Без пересудов людских. Подумаешь, докторша. Поди разбери, что там у него – любовь или жалость. Вытащил из воды, когда она с моста бросилась, а ей только того и надо было. Уже и на шею парню. Так не скажешь, конечно, может, хорошая женщина. И жаль ее… Только как же это вдруг сразу?
Знает мать, не один он в колхоз собирается.
Он ведь говорил:
«Там доктор требуется. И ей подальше от города лучше будет».
Хочет она спросить, очень хочет:
«Может, доктор там больше председателя требуется, а?»
Но молчит.
Ведь не скажешь: может, жалость-то проходит, а за ней приходит другое что-то.
Видно, такое уж его счастье.
Какой парень… Мог бы помоложе. И без ребенка.
Теперь лишь наездами бывает. Может, и чаще приезжал бы, да все времени в обрез.
Наездами.
Вымоет его, носки выстирает. Не важно, грязные они или чистые. Выстирает, а чтобы высохнуть успели, утюгом просушит. Не беда, угли раздувать не надо. В штепсель воткнула и гладь.
А Винцас все про то же. Уши прожужжал. То не посеял, это не уродилось, то посеял уже, а это вот-вот уродится…
Смотрит она на его сапоги, грязные, стоптанные, смотрит на загнанную лошадь со впалыми боками, смотрит на лицо Винцаса, побуревшее, обветренное, потрескавшееся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26