Вдруг оробела, испугалась сама себя. Зачем она пришла сюда? Зачем пробралась в чужой сад, почему озирается, боится, что кто-нибудь увидит?
Он опустился рядом. Тронул за руку и сказал, сказал голосом Винцаса: • – Не думай, что ты сама. . . Это я каждый день смотрю на тебя, с каждым днем все нетерпеливее жду, когда ты выйдешь к сирени.
Он осторожно гладил ее руки, потом плечи, шею. Она зажмурилась, и тогда он поцеловал ее. Она впитывала каждый поцелуй, каждое прикосновение. И не противилась. Она сама коснулась темных Винцасовых кудрей, только боялась открыть глаза. Так, с закрытыми глазами, ей было лучше. С закрытыми глазами и ямка на подбородке не казалась слишком глубокой. Каждый его поцелуй, каждое прикосновение обжигали. И она не противилась. Не позволила только тронуть грудь и обнять за талию.
Потом вдруг рванулась, вскочила. Откинув две доски, чуть ли не бегом устремилась вдоль забора, нагнувшись, придерживая рукой растрепавшуюся толстую пшеничную косу.
– Ты придешь? – крикнул он. – Завтра?!
Она кивнула и понеслась еще быстрее.
Пахло липой, и гудели пчелы, сбирая мед, самый хороший, липовый.
Она снова пришла.
И приходила каждый день.
Теперь она спешила после обеда еще скорей перемыть посуду, уложить мальчика.
Теперь ей было уже не до сирени.
Будь даже весна на дворе, и то бы вряд ли стала она выискивать в белых и фиолетовых гроздьях цветок из пяти лепестков.
Она отодвигала доски.
Он уже ждал в высокой траве, задрав подбородок с ямкой и глядя в небо серыми глазами.
Теперь она изредка осмеливалась глянуть на его лицо.
Все больше признавала в нем Винцаса.
Он целовал, и она не противилась.
Однажды – уже и липа отцвела, – зажмурившись, позволила обнять себя за талию.
Но он сам отпрянул.
Послышались чьи-то шаги, они быстро приближались.
Она прислушалась к топоту – кто-то пробежал совсем рядом, – а потом спросила:
– Ты все время боишься, правда?
– Тише… Молчи… – вспыхнул он. – Разве я виноват, что ты… ты… не дочь старшины?
Она встала, раздвинула две доски в заборе и ушла, на этот раз не спеша, с поднятой головой.
Жужжали пчелы, обирая сок с каждого цветка.
Она вошла в дом, села у окна. И долго еще видела, как он стоял, прислонясь к забору, за кустами сирени.
Она не обиделась, нет. Но если б снова была весна и снова цвела сирень, она уже не бегала бы искать сирень с пятью лепестками – ни белую, ни фиолетовую.
Если б снова было лето и снова пахло липой, она не спешила бы в сад, чтобы раздвинуть доски забора. Даже если бы гудели пчелы и сбирали мед, самый лучший, липовый…
Потом она своими глазами увидела, как дочь волостного старшины заходит в дом нотариуса. Бируте была хороша собой и гораздо моложе ее. Известное дело…
Известное дело.
Бируте птичкой прилетала в своем цветастом платьице, легкая, почти прозрачная, как материя в магазине с вывеской «Мануфактура». Широкополая соломенная шляпка, перехваченная лентой, да пара девичьих кос за плечами.
Известное дело…
Бируте прилетала и все поглядывала из-под длинных удивленных ресниц, то расплетая, то заплетая кончики свободно висящих кос. Стоило ей свернуть за угол дома, как откуда ни возьмись появлялся Римантас. Подкрадывался на цыпочках, неожиданно закрывал ей глаза ладонями и прижимал к груди, ничего не видящую беспомощно разводящую руками. Потом они, как дети, брались за руки и бежали в сад. Никого не боясь, не прячась, носились по садовым дорожкам.
А она, перемыв посуду после обеда и уложив мальчика, забиралась на чердак. Приникала горящим лицом к пыльному чердачному окошку. Стояла, упершись лбом в запыленное стекло, и час и два.
Никто за ней не следил, и можно было не спешить. Она не обиделась, нет.
Не обиделась даже тогда, когда он впервые поцеловал Бируте. Они были далеко, в глубине сада. Римантас обнял Бируте. Талия у нее, наверно, была тоненькой, как у ласточки. Она откинулась, уперлась руками ему в грудь, но он не выпускал. Он прижимал, прижимал ее к себе, пока ее руки не дрогнули, лица сблизились, и длинные пальцы зашевелились на его шее.
Иногда возле дома нотариуса останавливалась бричка. С большими колесами, высокая, как трон, и, как трон, мягкая. Она кренилась набок, едва ступят на подножку. Коротко взнузданный вороной выгибал лоснящуюся шею, нетерпеливо бил камни мостовой сильным, кованым копытом.
Смеясь и подталкивая друг друга, они валились в бричку и уезжали.
Она дожидалась их.
То и дело выходила во двор – за дровами или воды принести. Заглядывала из кухни в комнаты – еще раз вытереть пол. Или – хорошо, если было ко времени! – выводила мальчика погулять.
Бывало, самое милое дело – выйти с книжицей какой-нибудь на крыльцо, сесть на лавочку, читать медленно-медленно, в свое удовольствие, и ждать.
Была в том ожидании сладкая, манящая истома. Римантас и Бируте возвращались на взмыленном вороном. Привстав на дыбы, конь как вкопанный застывал у калитки. Лоснилась черная шерсть, и белая пена висела на удилах.
Они соскакивали с высокого трона, увенчанные ромашками, одуванчиками или чабрецом.
Она смотрела с крыльца, со двора или сквозь пыльное стекло и не обижалась.
Когда гуляла с мальчиком и рассказывала сказки, то в сказках этих жил-был королевич, темные кудри, серые глаза, а принцесса все заплетала и заплетала кончики распустившихся кос. Она была в соломенной шляпке с лентой.
Свадьбу сыграли шумно, весело. Было много гостей. Да что ей гости!
Она терпеливо стояла на чердаке, перед пыльным стеклом, смотрела вниз, на ярко освещенную комнату в соседнем доме, на широкую, взбитую постель. Дождалась. Очень поздно, а может, и рано – под утро – в комнату вошла Бируте. Отстегнула, бросила в угол белую фату с венком из руты. Белым кругом осело на пол подвенечное платье. Хрупкая фигурка юркнула в постель, спряталась под одеялом вся, до самых глаз.
Тогда вошел он.
Потом, уже гораздо позже, они забыли погасить свет.
Замутилось пыльное стекло окошка.
Она уже не смотрела – зажмурилась.
А сирень цвела и цвела каждую весну. Хоть бы один раз не цвела!
В той же комнате появился на свет маленький Римукас. Она сама видела, как он забился в руках у доктора.
Каждое лето липы источали желтый волнующий запах. Хоть бы единственный раз не пахли!
С каждым днем все крепче прижимала она к сердцу хозяйского мальчика – своего мальчика. Так же крепко, как Юозаса, Юозукаса своего, по воскресеньям в избе Ятаутасов.
И рассказывала сказки, каких больше никто не знал. И отвечала на все вопросы – и на те, что задавал, и на те, что не задавал.
– Видишь? Это понас Римантас.
– Видишь? Это поня Бируте.
– А малыш? Видишь? Это понайтис. Их сынок Римукас. Тогда мальчик спрашивал:
– А где же твой муж, твой понас?
– Мне не нужно… – отвечала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Он опустился рядом. Тронул за руку и сказал, сказал голосом Винцаса: • – Не думай, что ты сама. . . Это я каждый день смотрю на тебя, с каждым днем все нетерпеливее жду, когда ты выйдешь к сирени.
Он осторожно гладил ее руки, потом плечи, шею. Она зажмурилась, и тогда он поцеловал ее. Она впитывала каждый поцелуй, каждое прикосновение. И не противилась. Она сама коснулась темных Винцасовых кудрей, только боялась открыть глаза. Так, с закрытыми глазами, ей было лучше. С закрытыми глазами и ямка на подбородке не казалась слишком глубокой. Каждый его поцелуй, каждое прикосновение обжигали. И она не противилась. Не позволила только тронуть грудь и обнять за талию.
Потом вдруг рванулась, вскочила. Откинув две доски, чуть ли не бегом устремилась вдоль забора, нагнувшись, придерживая рукой растрепавшуюся толстую пшеничную косу.
– Ты придешь? – крикнул он. – Завтра?!
Она кивнула и понеслась еще быстрее.
Пахло липой, и гудели пчелы, сбирая мед, самый хороший, липовый.
Она снова пришла.
И приходила каждый день.
Теперь она спешила после обеда еще скорей перемыть посуду, уложить мальчика.
Теперь ей было уже не до сирени.
Будь даже весна на дворе, и то бы вряд ли стала она выискивать в белых и фиолетовых гроздьях цветок из пяти лепестков.
Она отодвигала доски.
Он уже ждал в высокой траве, задрав подбородок с ямкой и глядя в небо серыми глазами.
Теперь она изредка осмеливалась глянуть на его лицо.
Все больше признавала в нем Винцаса.
Он целовал, и она не противилась.
Однажды – уже и липа отцвела, – зажмурившись, позволила обнять себя за талию.
Но он сам отпрянул.
Послышались чьи-то шаги, они быстро приближались.
Она прислушалась к топоту – кто-то пробежал совсем рядом, – а потом спросила:
– Ты все время боишься, правда?
– Тише… Молчи… – вспыхнул он. – Разве я виноват, что ты… ты… не дочь старшины?
Она встала, раздвинула две доски в заборе и ушла, на этот раз не спеша, с поднятой головой.
Жужжали пчелы, обирая сок с каждого цветка.
Она вошла в дом, села у окна. И долго еще видела, как он стоял, прислонясь к забору, за кустами сирени.
Она не обиделась, нет. Но если б снова была весна и снова цвела сирень, она уже не бегала бы искать сирень с пятью лепестками – ни белую, ни фиолетовую.
Если б снова было лето и снова пахло липой, она не спешила бы в сад, чтобы раздвинуть доски забора. Даже если бы гудели пчелы и сбирали мед, самый лучший, липовый…
Потом она своими глазами увидела, как дочь волостного старшины заходит в дом нотариуса. Бируте была хороша собой и гораздо моложе ее. Известное дело…
Известное дело.
Бируте птичкой прилетала в своем цветастом платьице, легкая, почти прозрачная, как материя в магазине с вывеской «Мануфактура». Широкополая соломенная шляпка, перехваченная лентой, да пара девичьих кос за плечами.
Известное дело…
Бируте прилетала и все поглядывала из-под длинных удивленных ресниц, то расплетая, то заплетая кончики свободно висящих кос. Стоило ей свернуть за угол дома, как откуда ни возьмись появлялся Римантас. Подкрадывался на цыпочках, неожиданно закрывал ей глаза ладонями и прижимал к груди, ничего не видящую беспомощно разводящую руками. Потом они, как дети, брались за руки и бежали в сад. Никого не боясь, не прячась, носились по садовым дорожкам.
А она, перемыв посуду после обеда и уложив мальчика, забиралась на чердак. Приникала горящим лицом к пыльному чердачному окошку. Стояла, упершись лбом в запыленное стекло, и час и два.
Никто за ней не следил, и можно было не спешить. Она не обиделась, нет.
Не обиделась даже тогда, когда он впервые поцеловал Бируте. Они были далеко, в глубине сада. Римантас обнял Бируте. Талия у нее, наверно, была тоненькой, как у ласточки. Она откинулась, уперлась руками ему в грудь, но он не выпускал. Он прижимал, прижимал ее к себе, пока ее руки не дрогнули, лица сблизились, и длинные пальцы зашевелились на его шее.
Иногда возле дома нотариуса останавливалась бричка. С большими колесами, высокая, как трон, и, как трон, мягкая. Она кренилась набок, едва ступят на подножку. Коротко взнузданный вороной выгибал лоснящуюся шею, нетерпеливо бил камни мостовой сильным, кованым копытом.
Смеясь и подталкивая друг друга, они валились в бричку и уезжали.
Она дожидалась их.
То и дело выходила во двор – за дровами или воды принести. Заглядывала из кухни в комнаты – еще раз вытереть пол. Или – хорошо, если было ко времени! – выводила мальчика погулять.
Бывало, самое милое дело – выйти с книжицей какой-нибудь на крыльцо, сесть на лавочку, читать медленно-медленно, в свое удовольствие, и ждать.
Была в том ожидании сладкая, манящая истома. Римантас и Бируте возвращались на взмыленном вороном. Привстав на дыбы, конь как вкопанный застывал у калитки. Лоснилась черная шерсть, и белая пена висела на удилах.
Они соскакивали с высокого трона, увенчанные ромашками, одуванчиками или чабрецом.
Она смотрела с крыльца, со двора или сквозь пыльное стекло и не обижалась.
Когда гуляла с мальчиком и рассказывала сказки, то в сказках этих жил-был королевич, темные кудри, серые глаза, а принцесса все заплетала и заплетала кончики распустившихся кос. Она была в соломенной шляпке с лентой.
Свадьбу сыграли шумно, весело. Было много гостей. Да что ей гости!
Она терпеливо стояла на чердаке, перед пыльным стеклом, смотрела вниз, на ярко освещенную комнату в соседнем доме, на широкую, взбитую постель. Дождалась. Очень поздно, а может, и рано – под утро – в комнату вошла Бируте. Отстегнула, бросила в угол белую фату с венком из руты. Белым кругом осело на пол подвенечное платье. Хрупкая фигурка юркнула в постель, спряталась под одеялом вся, до самых глаз.
Тогда вошел он.
Потом, уже гораздо позже, они забыли погасить свет.
Замутилось пыльное стекло окошка.
Она уже не смотрела – зажмурилась.
А сирень цвела и цвела каждую весну. Хоть бы один раз не цвела!
В той же комнате появился на свет маленький Римукас. Она сама видела, как он забился в руках у доктора.
Каждое лето липы источали желтый волнующий запах. Хоть бы единственный раз не пахли!
С каждым днем все крепче прижимала она к сердцу хозяйского мальчика – своего мальчика. Так же крепко, как Юозаса, Юозукаса своего, по воскресеньям в избе Ятаутасов.
И рассказывала сказки, каких больше никто не знал. И отвечала на все вопросы – и на те, что задавал, и на те, что не задавал.
– Видишь? Это понас Римантас.
– Видишь? Это поня Бируте.
– А малыш? Видишь? Это понайтис. Их сынок Римукас. Тогда мальчик спрашивал:
– А где же твой муж, твой понас?
– Мне не нужно… – отвечала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26