Вот потаскушка! Она лучезарно улыбается директрисе, и та, забывшись на мгновение, любуется подругой, но тут же спохватывается и обращается к нам:
– Откройте тетради. Задание по истории: «Война семидесятых годов». Клодина, – добавляет она чуть мягче, – вы сможете написать сочинение, ведь два последних месяца вы проболели?
– Я попытаюсь, мадемуазель, если что, буду писать не так развёрнуто.
Быстренько настрочив коротенькое – короче некуда – сочинение, уже к концу, когда остаётся строчек пятнадцать, я сбавляю темп и без помех внимательно оглядываю класс. Директриса ничуть не изменилась; по-прежнему в её глазах читается сосредоточенная страсть и ревнивая отвага. Её Эме медленно диктует условия задачи, прохаживаясь взад-вперёд в соседнем классе. Зимой она не смела расхаживать так уверенно и кокетливо – словно избалованная кошечка. Теперь она напоминает холёного зверька с тираническими замашками: я перехватываю просительные взгляды мадемуазель Сержан, она молит Эме под каким-нибудь предлогом подойти, но взбалмошная девица только капризно качает головой – её смеющиеся глаза говорят «нет». Рыжая директриса, явно утратившая всякую независимость, не выдерживает, сама идёт к ней и громко осведомляется:
– Мадемуазель Лантене, классный журнал у вас?
Итак, ушла, теперь шёпотом о чём-то переговариваются. Я пользуюсь случаем, что мы остались без надзора, и сурово допрашиваю малышку Люс.
– Отложи-ка тетрадь и отвечай. Наверху есть спальня?
– Конечно, мы там и спим, пансионерки и я.
– Ну и дура!
– Почему?
– Неважно. По четвергам и воскресеньям у вас по-прежнему уроки пения?
– Ну, один раз попытались провести урок без вас, то есть без тебя, но ничего не получилось. Господин Рабастан не в состоянии нас ничему научить.
– Хорошо. А этот рукастый проказник приходил сюда, пока я болела?
– Кто?
– Дютертр.
– Не помню… А-а, да, однажды приходил, но в класс не зашёл, лишь несколько минут поболтал во дворе с моей сестрой и мадемуазель Сержан.
– А рыжая тебя привечает? Русалочьи глаза темнеют:
– Нет, она говорит, что я бестолковая, ленивая… что весь ум и вся красота нашей семьи достались старшей сестре. Впрочем, где бы мы ни появлялись вместе с Эме, все хором твердят одно и то же. Все обращают внимание только на неё, а меня в упор не видят.
Люс едва не плачет от обиды на свою более «казистую», как говорят у нас, сестру, которая отодвигает её на второй план, затирает. Однако я не думаю, что она много лучше Эме; разве что более робкая и дикая, потому что привыкла к одиночеству и молчанию.
– Бедняжка, у тебя, наверно, остались друзья там, где ты училась прежде?
– Нет, друзей у меня не было. Все девчонки были ужасные грубиянки и только потешались надо мной.
– Грубиянки? Значит, тебе не нравится, когда я тебя колочу или пихаю?
Не поднимая глаз, Люс усмехается.
– Нет, я же вижу, что вы… что ты делаешь это не со зла, не по грубости – и не взаправду, а в шутку. Вот и дурой ты меня зовёшь для смеху. Мне нравится, когда немножко страшно, но не по-настоящему, а понарошку.
Эге! Да эти две Лантене одним миром мазаны – трусливые, испорченные от природы, безнравственные эгоистки. Забавно! Что ж, зато Люс ненавидит сестру, и если как следует ею заняться, не жалея ни конфет, ни оплеух, можно будет узнать немало интересного об Эме.
– Ты кончила сочинение?
– Да, кончила… но я совсем ничего не знаю, наверняка оценка будет так себе…
– Дай сюда тетрадь.
Прочитав её весьма посредственное сочинение, я диктую то, что она упустила, потом слегка причёсываю стиль. Вне себя от радости и удивления Люс украдкой посматривает на меня, не веря своему счастью.
– Видишь, так лучше. А теперь скажи, спальня мальчишек напротив вашей?
Лицо Люс озаряется лукавством.
– Да, и вечером они ложатся спать в одно время с нами нарочно – и знаешь, ставней на окнах нет. Мальчишки пытаются подглядеть, когда мы в рубашках, мы тоже приподнимаем краешек занавески, чтобы их увидеть. Как ни следит за нами мадемуазель Гризе, пока горит свет, мы всегда отыскиваем способ поднять занавеску повыше, потому мальчишки и дежурят вечерами у окон.
– Наверно, рады-радёхоньки, когда вы раздеваетесь?
– Ещё бы!
Она оживляется, натянутости как не бывало. Директриса с мадемуазель Лантене по-прежнему шепчутся во втором классе. Эме показывает директрисе какое-то письмо, и та вполголоса хихикает.
– А ты не знаешь, куда подался пестовать своё горе бывший хахаль твоей сестрицы?
– Не знаю. Эме ничего не рассказывает мне про свои дела.
– Я так и думала. А у неё наверху своя комната?
– Да, такая удобная и миленькая – куда лучше и теплее, чем у мадемуазель Гризе. Мадемуазель Сержан распорядилась повесить там занавески в розовый цветочек, постелить линолеум, положить козлиную шкуру, кровать покрасили белой лаковой краской. Эме даже попыталась меня убедить, будто все эти шикарные вещи она купила сама, на собственные сбережения. А я и говорю: «Спрошу у мамы, правда ли это?» А она: «Скажешь об этом маме – отправлю тебя обратно: скажу, что ты совсем не занимаешься». Сама понимаешь, я сразу заткнулась.
– Тише! Мадемуазель возвращается. Мадемуазель Сержан и впрямь подходит к нам, нежное весёлое выражение на её лице сменяет суровая маска педагога.
– Закончили, барышни? Теперь я продиктую вам задачу по геометрии.
Раздаётся жалобный ропот, все умоляют хотя бы о пятиминутном перерыве. Но мадемуазель Сержан не снисходит до нашей просьбы, которую выслушивает по три раза на дню, и спокойно принимается диктовать. Пропади пропадом эти проклятые треугольники!
Я не забываю почаще приносить конфеты, чтобы окончательно подкупить юную Люс. Она берёт их горстями, принимая почти как должное, и прячет в старое яйцо для перламутровых чёток. За мятные леденцы, которым цена десять су, она продаст не только сестру, но и кого-нибудь из братьев в придачу. Сквозь полураскрытые губы она втягивает в себя воздух, чтобы посмаковать мятный холодок, и млея говорит: «Прямо язык онемел!» Анаис нахально клянчит у меня леденцы, набивает ими щёки и, состроив гримасу отвращения, тут же требует новые:
– Скорей, скорей, дай ещё, нужно перебить этот ужасный вкус – мне попались испорченные!
Когда мы играем в «журавля», Рабастан как бы случайно входит во двор с тетрадями в руках, но тетради – не более чем повод. При виде меня он изображает на лице любезное удивление, потом, пользуясь случаем, подсовывает мне любовный романс и воркующим голосом читает слова. Дуралей ты эдакий, теперь ты мне ни к чему! Впрочем, и раньше от тебя было мало прока. Хотя, почему бы ещё не позабавиться? Главное, чтобы девчонки бесились от зависти. А пока шёл бы ты…
– Сударь, вы можете застать наших наставниц в классной комнате, вроде они уже спустились, правда, Анаис?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Откройте тетради. Задание по истории: «Война семидесятых годов». Клодина, – добавляет она чуть мягче, – вы сможете написать сочинение, ведь два последних месяца вы проболели?
– Я попытаюсь, мадемуазель, если что, буду писать не так развёрнуто.
Быстренько настрочив коротенькое – короче некуда – сочинение, уже к концу, когда остаётся строчек пятнадцать, я сбавляю темп и без помех внимательно оглядываю класс. Директриса ничуть не изменилась; по-прежнему в её глазах читается сосредоточенная страсть и ревнивая отвага. Её Эме медленно диктует условия задачи, прохаживаясь взад-вперёд в соседнем классе. Зимой она не смела расхаживать так уверенно и кокетливо – словно избалованная кошечка. Теперь она напоминает холёного зверька с тираническими замашками: я перехватываю просительные взгляды мадемуазель Сержан, она молит Эме под каким-нибудь предлогом подойти, но взбалмошная девица только капризно качает головой – её смеющиеся глаза говорят «нет». Рыжая директриса, явно утратившая всякую независимость, не выдерживает, сама идёт к ней и громко осведомляется:
– Мадемуазель Лантене, классный журнал у вас?
Итак, ушла, теперь шёпотом о чём-то переговариваются. Я пользуюсь случаем, что мы остались без надзора, и сурово допрашиваю малышку Люс.
– Отложи-ка тетрадь и отвечай. Наверху есть спальня?
– Конечно, мы там и спим, пансионерки и я.
– Ну и дура!
– Почему?
– Неважно. По четвергам и воскресеньям у вас по-прежнему уроки пения?
– Ну, один раз попытались провести урок без вас, то есть без тебя, но ничего не получилось. Господин Рабастан не в состоянии нас ничему научить.
– Хорошо. А этот рукастый проказник приходил сюда, пока я болела?
– Кто?
– Дютертр.
– Не помню… А-а, да, однажды приходил, но в класс не зашёл, лишь несколько минут поболтал во дворе с моей сестрой и мадемуазель Сержан.
– А рыжая тебя привечает? Русалочьи глаза темнеют:
– Нет, она говорит, что я бестолковая, ленивая… что весь ум и вся красота нашей семьи достались старшей сестре. Впрочем, где бы мы ни появлялись вместе с Эме, все хором твердят одно и то же. Все обращают внимание только на неё, а меня в упор не видят.
Люс едва не плачет от обиды на свою более «казистую», как говорят у нас, сестру, которая отодвигает её на второй план, затирает. Однако я не думаю, что она много лучше Эме; разве что более робкая и дикая, потому что привыкла к одиночеству и молчанию.
– Бедняжка, у тебя, наверно, остались друзья там, где ты училась прежде?
– Нет, друзей у меня не было. Все девчонки были ужасные грубиянки и только потешались надо мной.
– Грубиянки? Значит, тебе не нравится, когда я тебя колочу или пихаю?
Не поднимая глаз, Люс усмехается.
– Нет, я же вижу, что вы… что ты делаешь это не со зла, не по грубости – и не взаправду, а в шутку. Вот и дурой ты меня зовёшь для смеху. Мне нравится, когда немножко страшно, но не по-настоящему, а понарошку.
Эге! Да эти две Лантене одним миром мазаны – трусливые, испорченные от природы, безнравственные эгоистки. Забавно! Что ж, зато Люс ненавидит сестру, и если как следует ею заняться, не жалея ни конфет, ни оплеух, можно будет узнать немало интересного об Эме.
– Ты кончила сочинение?
– Да, кончила… но я совсем ничего не знаю, наверняка оценка будет так себе…
– Дай сюда тетрадь.
Прочитав её весьма посредственное сочинение, я диктую то, что она упустила, потом слегка причёсываю стиль. Вне себя от радости и удивления Люс украдкой посматривает на меня, не веря своему счастью.
– Видишь, так лучше. А теперь скажи, спальня мальчишек напротив вашей?
Лицо Люс озаряется лукавством.
– Да, и вечером они ложатся спать в одно время с нами нарочно – и знаешь, ставней на окнах нет. Мальчишки пытаются подглядеть, когда мы в рубашках, мы тоже приподнимаем краешек занавески, чтобы их увидеть. Как ни следит за нами мадемуазель Гризе, пока горит свет, мы всегда отыскиваем способ поднять занавеску повыше, потому мальчишки и дежурят вечерами у окон.
– Наверно, рады-радёхоньки, когда вы раздеваетесь?
– Ещё бы!
Она оживляется, натянутости как не бывало. Директриса с мадемуазель Лантене по-прежнему шепчутся во втором классе. Эме показывает директрисе какое-то письмо, и та вполголоса хихикает.
– А ты не знаешь, куда подался пестовать своё горе бывший хахаль твоей сестрицы?
– Не знаю. Эме ничего не рассказывает мне про свои дела.
– Я так и думала. А у неё наверху своя комната?
– Да, такая удобная и миленькая – куда лучше и теплее, чем у мадемуазель Гризе. Мадемуазель Сержан распорядилась повесить там занавески в розовый цветочек, постелить линолеум, положить козлиную шкуру, кровать покрасили белой лаковой краской. Эме даже попыталась меня убедить, будто все эти шикарные вещи она купила сама, на собственные сбережения. А я и говорю: «Спрошу у мамы, правда ли это?» А она: «Скажешь об этом маме – отправлю тебя обратно: скажу, что ты совсем не занимаешься». Сама понимаешь, я сразу заткнулась.
– Тише! Мадемуазель возвращается. Мадемуазель Сержан и впрямь подходит к нам, нежное весёлое выражение на её лице сменяет суровая маска педагога.
– Закончили, барышни? Теперь я продиктую вам задачу по геометрии.
Раздаётся жалобный ропот, все умоляют хотя бы о пятиминутном перерыве. Но мадемуазель Сержан не снисходит до нашей просьбы, которую выслушивает по три раза на дню, и спокойно принимается диктовать. Пропади пропадом эти проклятые треугольники!
Я не забываю почаще приносить конфеты, чтобы окончательно подкупить юную Люс. Она берёт их горстями, принимая почти как должное, и прячет в старое яйцо для перламутровых чёток. За мятные леденцы, которым цена десять су, она продаст не только сестру, но и кого-нибудь из братьев в придачу. Сквозь полураскрытые губы она втягивает в себя воздух, чтобы посмаковать мятный холодок, и млея говорит: «Прямо язык онемел!» Анаис нахально клянчит у меня леденцы, набивает ими щёки и, состроив гримасу отвращения, тут же требует новые:
– Скорей, скорей, дай ещё, нужно перебить этот ужасный вкус – мне попались испорченные!
Когда мы играем в «журавля», Рабастан как бы случайно входит во двор с тетрадями в руках, но тетради – не более чем повод. При виде меня он изображает на лице любезное удивление, потом, пользуясь случаем, подсовывает мне любовный романс и воркующим голосом читает слова. Дуралей ты эдакий, теперь ты мне ни к чему! Впрочем, и раньше от тебя было мало прока. Хотя, почему бы ещё не позабавиться? Главное, чтобы девчонки бесились от зависти. А пока шёл бы ты…
– Сударь, вы можете застать наших наставниц в классной комнате, вроде они уже спустились, правда, Анаис?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59