С жёсткими волосами ты будешь походить на щётку для обметания потолков.
– Мне всё равно, лишь бы были завитые.
Ну раз она сама хочет! И ведь так думают все! Держу пари, что и Мари Белом…
– Ты, Мари, и так кудрявая, ты ведь не будешь завиваться?
Мари с негодованием восклицает:
– Я? Не буду завиваться? Что ты такое говоришь? Я заявлюсь на праздник с гладкими волосами!
– Но я ведь не завиваюсь.
– У тебя, дорогая, локон на локоне, и потом, волосы у тебя и так довольно пышные… и потом, всем известно, что ты у нас оригиналка.
И она с воодушевлением (даже чрезмерным) накручивает длинные пряди густющих волос цвета спелой ржи сидящей перед ней девчонки – голова у той напоминает взъерошенный шар, из которого порой вырываются пронзительные стоны.
Анаис из вредности делает больно своей клиентке, и та кричит благим матом.
– У неё слишком много волос! – говорит Анаис в своё оправдание. – Думаешь, кончила, глядь, ещё половина осталась. А ты не вопи, сама захотела.
И мы знай себе завиваем, завиваем… Застеклённый коридор полнится шуршанием бумаги, которую закручивают на волосах. Но вот дело сделано, и девчонки со вздохом встают, демонстрируя нам свои головы, усеянные бумажными стружками, на которых ещё можно различить: «Проблемы… мораль… герцог де Ришелье…» Четыре дня они такими чучелами разгуливают по улицам, сидят в классе и совсем не стесняются. Раз такой обычай! Что за жизнь пошла: дома мы почти не бываем, носимся по городу, снуём туда-сюда с цветами все четверо – Анаис, Мари, Люс и я; высматривая, реквизируя по дороге все розы, на этот раз живые, чтобы украсить банкетный зал. Мы являемся к людям, которых прежде в глаза не видели (нас посылает мадемуазель, которая рассчитывает что наши юные мордашки обезоружат самых суровых сухарей), например к Парада, чиновнику из отдела регистрации, – ходили слухи, что его карликовые розовые кусты в горшках – маленькое чудо. Отбросив всякую робость, мы вваливаемся в его тихое жилище и – «Здравствуйте, сударь! Мы слышали, у вас есть прекрасные розовые кусты, это для жардиньерок в банкетном зале, вы ведь знаете, нас послали те-то и те-то», – и т д. Бедолага что-то бубнит себе в большую бороду и ведёт нас к розам с секатором в руке. Мы уходим, нагруженные горшками с цветами, смеёмся, болтаем, без всякого стеснения отвечаем парням, которые на каждом перекрёстке возводят остовы триумфальных арок и заговаривают с нами: «Эй, девки! Если вам приглянулся кто-нибудь из нас, мы тут… Договоримся! Ой, у вас падает! Потеряли, подберите!» Здесь все друг друга знают все друг с другом на «ты».
Вчера и сегодня парни уезжали чуть свет на телегах и вернулись лишь на закате дня с огромными охапками веток самшита, лиственницы, туи, с полными возами пахнущего болотом зелёного мха. Потом, как и полагается, они отправляются выпить. Я никогда не видела, чтобы местные жители, эти разбойники, входили в такой раж, – обычно им всё до лампочки, даже политика. Они покидают свои леса, свои лачуги, рощи, где они подкарауливают крестьянок, пасущих скот, – и всё это для того, чтобы отметить приезд Жана Дюпюи. Поди пойми их! Целая шайка, шесть или семь громил, настоящих бандитов с большой дороги, проходят, горланя песни; их не видно за грудой гирлянд из плюща, которые с мягким шуршанием волочатся за ними по земле.
Улицы соперничают друг с другом. Монастырская сооружает три триумфальных арки, потому что Главная улица намеревалась соорудить две – по одной с каждого конца. Но Главная улица вошла в азарт и возвела настоящее диво, средневековый замок, весь в сосновых ветках, выровненных садовыми ножницами, башни замка увенчаны коническими крышами. Печная улица, что совсем рядом со школой, под влиянием артистических фантазий мадемуазель Сержан на сельскую тему ограничивается тем, что полностью завешивает свои дома пышными ветками, потом от дома к дому протягивает рейки и покрывает сверху свисающим сплетённым плющом – в результате получается тёмная зелёная прелестная аллея, где голоса звучат приглушённо, как в комнате, сверху донизу обитой тканью. Приятно прогуляться по такой аллее. Тогда Монастырская улица, взбеленившись, теряет всякое чувство меры и соединяет три свои триумфальные арки связками гирлянд, покрытых мхом и усеянных цветами, чтобы и у неё была своя аллея. На это Главная улица спокойненько ломает свои тротуары и устраивает лес – честное слово, настоящий небольшой лес из молодых пересаженных деревьев. Ещё две недели такого воинственного соперничества, и все перерезали бы друг другу глотки.
Однако шедевр, украшение всего праздника, – наша школа, обе наши школы. Когда всё будет готово, ни единой пяди стены не будет видно за зеленью, цветами и знамёнами. Мадемуазель приставила к делу целую армию – самых старших учеников, младших учителей, – она всем распоряжается, держит всех в ежовых рукавицах, и они, не пикнув, подчиняются её приказам. Наконец школьный вход украсила триумфальная арка; мадемуазель и мы четверо, забравшись на лестницы, битых три часа «выписываем» розовыми розами на фронтоне
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
А парни развлекаются тем, что таращатся на наши лодыжки. С крыш, окон, со всех выступов и карнизов льётся, струится такое множество веток, гирлянд, трёхцветной материи, не видимых за плющом верёвок, висячих роз, зелени, что всё здание снизу доверху при малейшем дуновении ветра колышется и покачивается. Приподнимая шелестящую занавеску из плюща, входишь в школу, и феерия продолжается: розы на верёвках обозначают углы, соединяют стены, свисают с окон – зрелище восхитительное!
Несмотря на все наши старания, несмотря на дерзкие вторжения в чужие сады, мы сегодня утром вдруг обнаружили, что цветов нам не хватает. Настроение у всех подавленное. Понурив головы в папильотках, все топчутся вокруг мадемуазель, которая, нахмурив брови, погружается в размышления.
– Ничего не поделаешь, нужно ещё! – заявляет она. – На весь левый стеллаж. Нужны цветы в горшках. Ну-ка, быстроногие, сюда!
– Мы тут, мадемуазель!
В ту же минуту наша четвёрка (Анаис, Мари, Люс, Клодина) выныривает из гудящего водоворота: мы готовы мчаться куда угодно.
– Послушайте меня. Вы пойдёте к папаше Кайаво…
– Не-е-ет…
Мы не даём ей закончить фразу. Папаша Кайаво – старый, повредившийся в уме Гарпагон, злобный, как тысяча чертей, и непомерно богатый; у него великолепный дом и великолепные сады, куда заказан вход всем, кроме него самого и его садовника. Папашу Кайаво боятся из-за его чудовищной зловредности, ненавидят за жадность и почитают как некое таинственное существо. И мадемуазель хочет, чтобы мы пошли к нему за цветами? Совсем рехнулась!
– …не нет, а да! Можно подумать, я отправляю вас на заклание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Мне всё равно, лишь бы были завитые.
Ну раз она сама хочет! И ведь так думают все! Держу пари, что и Мари Белом…
– Ты, Мари, и так кудрявая, ты ведь не будешь завиваться?
Мари с негодованием восклицает:
– Я? Не буду завиваться? Что ты такое говоришь? Я заявлюсь на праздник с гладкими волосами!
– Но я ведь не завиваюсь.
– У тебя, дорогая, локон на локоне, и потом, волосы у тебя и так довольно пышные… и потом, всем известно, что ты у нас оригиналка.
И она с воодушевлением (даже чрезмерным) накручивает длинные пряди густющих волос цвета спелой ржи сидящей перед ней девчонки – голова у той напоминает взъерошенный шар, из которого порой вырываются пронзительные стоны.
Анаис из вредности делает больно своей клиентке, и та кричит благим матом.
– У неё слишком много волос! – говорит Анаис в своё оправдание. – Думаешь, кончила, глядь, ещё половина осталась. А ты не вопи, сама захотела.
И мы знай себе завиваем, завиваем… Застеклённый коридор полнится шуршанием бумаги, которую закручивают на волосах. Но вот дело сделано, и девчонки со вздохом встают, демонстрируя нам свои головы, усеянные бумажными стружками, на которых ещё можно различить: «Проблемы… мораль… герцог де Ришелье…» Четыре дня они такими чучелами разгуливают по улицам, сидят в классе и совсем не стесняются. Раз такой обычай! Что за жизнь пошла: дома мы почти не бываем, носимся по городу, снуём туда-сюда с цветами все четверо – Анаис, Мари, Люс и я; высматривая, реквизируя по дороге все розы, на этот раз живые, чтобы украсить банкетный зал. Мы являемся к людям, которых прежде в глаза не видели (нас посылает мадемуазель, которая рассчитывает что наши юные мордашки обезоружат самых суровых сухарей), например к Парада, чиновнику из отдела регистрации, – ходили слухи, что его карликовые розовые кусты в горшках – маленькое чудо. Отбросив всякую робость, мы вваливаемся в его тихое жилище и – «Здравствуйте, сударь! Мы слышали, у вас есть прекрасные розовые кусты, это для жардиньерок в банкетном зале, вы ведь знаете, нас послали те-то и те-то», – и т д. Бедолага что-то бубнит себе в большую бороду и ведёт нас к розам с секатором в руке. Мы уходим, нагруженные горшками с цветами, смеёмся, болтаем, без всякого стеснения отвечаем парням, которые на каждом перекрёстке возводят остовы триумфальных арок и заговаривают с нами: «Эй, девки! Если вам приглянулся кто-нибудь из нас, мы тут… Договоримся! Ой, у вас падает! Потеряли, подберите!» Здесь все друг друга знают все друг с другом на «ты».
Вчера и сегодня парни уезжали чуть свет на телегах и вернулись лишь на закате дня с огромными охапками веток самшита, лиственницы, туи, с полными возами пахнущего болотом зелёного мха. Потом, как и полагается, они отправляются выпить. Я никогда не видела, чтобы местные жители, эти разбойники, входили в такой раж, – обычно им всё до лампочки, даже политика. Они покидают свои леса, свои лачуги, рощи, где они подкарауливают крестьянок, пасущих скот, – и всё это для того, чтобы отметить приезд Жана Дюпюи. Поди пойми их! Целая шайка, шесть или семь громил, настоящих бандитов с большой дороги, проходят, горланя песни; их не видно за грудой гирлянд из плюща, которые с мягким шуршанием волочатся за ними по земле.
Улицы соперничают друг с другом. Монастырская сооружает три триумфальных арки, потому что Главная улица намеревалась соорудить две – по одной с каждого конца. Но Главная улица вошла в азарт и возвела настоящее диво, средневековый замок, весь в сосновых ветках, выровненных садовыми ножницами, башни замка увенчаны коническими крышами. Печная улица, что совсем рядом со школой, под влиянием артистических фантазий мадемуазель Сержан на сельскую тему ограничивается тем, что полностью завешивает свои дома пышными ветками, потом от дома к дому протягивает рейки и покрывает сверху свисающим сплетённым плющом – в результате получается тёмная зелёная прелестная аллея, где голоса звучат приглушённо, как в комнате, сверху донизу обитой тканью. Приятно прогуляться по такой аллее. Тогда Монастырская улица, взбеленившись, теряет всякое чувство меры и соединяет три свои триумфальные арки связками гирлянд, покрытых мхом и усеянных цветами, чтобы и у неё была своя аллея. На это Главная улица спокойненько ломает свои тротуары и устраивает лес – честное слово, настоящий небольшой лес из молодых пересаженных деревьев. Ещё две недели такого воинственного соперничества, и все перерезали бы друг другу глотки.
Однако шедевр, украшение всего праздника, – наша школа, обе наши школы. Когда всё будет готово, ни единой пяди стены не будет видно за зеленью, цветами и знамёнами. Мадемуазель приставила к делу целую армию – самых старших учеников, младших учителей, – она всем распоряжается, держит всех в ежовых рукавицах, и они, не пикнув, подчиняются её приказам. Наконец школьный вход украсила триумфальная арка; мадемуазель и мы четверо, забравшись на лестницы, битых три часа «выписываем» розовыми розами на фронтоне
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!
А парни развлекаются тем, что таращатся на наши лодыжки. С крыш, окон, со всех выступов и карнизов льётся, струится такое множество веток, гирлянд, трёхцветной материи, не видимых за плющом верёвок, висячих роз, зелени, что всё здание снизу доверху при малейшем дуновении ветра колышется и покачивается. Приподнимая шелестящую занавеску из плюща, входишь в школу, и феерия продолжается: розы на верёвках обозначают углы, соединяют стены, свисают с окон – зрелище восхитительное!
Несмотря на все наши старания, несмотря на дерзкие вторжения в чужие сады, мы сегодня утром вдруг обнаружили, что цветов нам не хватает. Настроение у всех подавленное. Понурив головы в папильотках, все топчутся вокруг мадемуазель, которая, нахмурив брови, погружается в размышления.
– Ничего не поделаешь, нужно ещё! – заявляет она. – На весь левый стеллаж. Нужны цветы в горшках. Ну-ка, быстроногие, сюда!
– Мы тут, мадемуазель!
В ту же минуту наша четвёрка (Анаис, Мари, Люс, Клодина) выныривает из гудящего водоворота: мы готовы мчаться куда угодно.
– Послушайте меня. Вы пойдёте к папаше Кайаво…
– Не-е-ет…
Мы не даём ей закончить фразу. Папаша Кайаво – старый, повредившийся в уме Гарпагон, злобный, как тысяча чертей, и непомерно богатый; у него великолепный дом и великолепные сады, куда заказан вход всем, кроме него самого и его садовника. Папашу Кайаво боятся из-за его чудовищной зловредности, ненавидят за жадность и почитают как некое таинственное существо. И мадемуазель хочет, чтобы мы пошли к нему за цветами? Совсем рехнулась!
– …не нет, а да! Можно подумать, я отправляю вас на заклание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59