» Над скотом на водопое с криками кружат ласточки. Непонятно, отчего плачет мать новобрачной. Жюли Давид запачкала своё платье; по мере того как темнеет, начинает фосфоресцировать голубое одеяние четырёх дочек Фолле. Свечи зажгут лишь для танцев… Блаженство не по возрасту, тонкое наслаждение пресытившегося гурмана пригвождают меня, притихшую, до краёв наполненную кроликом, цыплёнком и сладким вином, к месту…
Пронзительный звук скрипки Рупара вдруг словно пришпорил всех Фолле, Жюли, новобрачную и юных фермерш в плоёных чепцах. И понеслось! «Для кадрили становись!» Вместе с козлами и скамейками наружу вытаскивают и теперь уж ни на что не годных Лаббе и Буйу. Долгие июньские сумерки обостряют запахи, доносящиеся от близких поросятника и крольчатника. У меня отбило охоту хоть что-нибудь делать, танцевать тяжело, меня переполняют отвращение и высокомерие, характерные для обжоры. Кажется, для меня пирушка окончилась.
– Пошли пройдёмся, – предлагает Жюли Давид и тащит меня в сторону огородов.
Щавель, шалфей, зелёный лук-порей источают свои живительные ароматы, моя спутница без умолку стрекочет. Её завитые под барана и уложенные с помощью кучи двойных шпилек локоны растрепались, кожа на её щёчках блондинки лоснится.
– Сынок Кайона поцеловал меня… Я слышала всё, о чём говорили молодые. Он сказал: «Ещё один танец, и уходим не попрощавшись…» Армандину Фолле при всех вырвало…
Мне жарко. Потная рука моей спутницы приклеилась к моей, я высвобождаюсь. Мне не нравится касаться кожи других людей… Одно из окон с другой стороны дома открыто и освещено; вокруг коптящей керосиновой лампы водят хоровод комары и бабочки-бражники.
– Это спальня новобрачных! – вздыхает Жюли.
Спальня новобрачных… В комнате с невысокими потолками и белыми стенами над всем властвует огромный тёмный шкаф из грушевого дерева, соломенный стул между ним и кроватью по сравнению с ним просто пигмей. Два необъятных букета – из роз и из ромашек, перевязанных словно вязанки дров, – увядают на камине в вазах голубого стекла, до сада доносится их резкий сладковатый запах, тот же, что сопровождает похороны… Под кумачовыми занавесками стоит узкая, высокая кровать, с периной, распухшая от подушек из гусиного пера, ею, этой кроватью и заканчивается сегодняшний день, дымящийся от фимиама, человеческих испарений, дыхания скота, кухонных паров…
Шипит на пламени лампы и почти тушит его крылышко бабочки-пяденицы. Облокотившись о подоконник, я вдыхаю запах человеческого жилья, усиленный запахом мёртвых цветов и копоти лампы, оскверняющих сад. Скоро сюда придут молодые. Об этом я и не подумала. Погрузятся в бездну пера, за ними захлопнут массивные створки окон, двери, все выходы из этой удушливой могилы. Меж ними завяжется та непонятная борьба, о которой я благодаря отчаянному прямодушию мамы и наблюдениям над животными знаю слишком много и слишком мало… А что потом? Я боюсь этой комнаты, этой постели, о которой я и не думала. Моя подружка болтает и смеётся…
– А ты видела, как юный Фолле воткнул в петлицу розу, что я ему дала? А ты заметила, что Нана Буйу носит шиньон? И это в тринадцать лет! Когда я выйду замуж, я не постесняюсь сказать маме… Куда ты? Да куда же ты?
Я бегу, не разбирая дороги, по грядкам салата и холмикам спаржи.
– Подожди! Да что с тобой?
Жюли нагоняет меня лишь за огородом, в красном круге пыли, затопляющем свечи, зажжённые для танцев, возле сарая, гудящего от звуков тромбона, смеха, топанья и успокаивающе действующего на меня; здесь её нетерпение получает наконец самый неожиданный из ответов, проблеянный сквозь слёзы маленькой заблудшей овечкой: – Хочу к маме…
МОЯ ДЛИННОВОЛОСАЯ СЕСТРА
Мне было двенадцать лет, манера разговаривать и вести себя, как у интеллигентного, слегка угрюмого мальчика, но вовсе не мальчишеская угловатость из-за уже формирующихся женских форм и прежде всего двух длинных кос, свистящих вокруг меня, как хлысты. Чем только они мне не служили: и верёвками для ношения корзинки с полдником, и кисточками для чернил и красок, и ремнём для наказания непослушного пса, и бантиком для игры с котёнком. Мама только ахала, видя, как я издеваюсь над этими двумя хлыстиками шатенового золота, из-за которых мне каждое утро приходилось вставать на полчаса раньше моих школьных подруг. Зимой, в семь утра, сидя при свете электрической лампы на стуле перед камином, я засыпала, пока мама расчёсывала и заплетала в косы волосы на моей болтающейся из стороны в сторону голове. Именно в эти утренние тёмные часы я и заработала устойчивую неприязнь к длинным волосам… Находили их в самых неожиданных местах: на нижних ветках деревьев, в саду, на перекладине с трапецией и качелями. Цыплёнок с птичьего двора считался у нас калекой от рождения, пока мы не обнаружили, что длинный волос под кожицей в пупырышках накрепко держит одну его лапку, сковывая её и мешая развиваться.
Длинные волосы, вы, варварское украшение, руно, в котором застаивается животный запах, вы, кого втайне и для тайны лелеют, вы, кого выставляют напоказ лишь перекрученными и убранными и не дай Бог распущенными, – кто купается в вашем захлёстывающем до поясницы потоке? Женщина, застигнутая врасплох, в ту минуту, когда она причёсывается, убегает, словно она нагая. Любовь и альков видят вас не больше, чем какой-нибудь прохожий. А распусти вас, так вы наполните постель сетями, с которыми плохо уживается чувствительная кожа, растительным миром, от которого отбивается застрявшая в нём рука. Есть, правда, мгновение вечером, когда сброшены на пол шпильки и пылает кажущееся таким диким в волнах волос лицо… Подобный миг есть и утром… Из-за этих-то двух мгновений всё, что я написала против вас, длинные волосы, не имеет совершенно никакого значения.
С волосами, убранными на эльзасский манер, с бантиками, взлетающими вместе с кончиками двух моих кос, пробором посреди головы, подурневшая оттого, что открылись виски и обнажились слишком далеко отстоящие от носа уши, я порой поднималась в спальню моей длинноволосой сестры. Завтрак кончался в одиннадцать, в полдень она уже читала. Утром, лёжа в постели, она ещё читала. Она едва оборачивала на скрип двери взгляд своих чёрных монгольских глаз, рассеянных, затуманенных чтением сентиментального романа или кровавого приключения. Догоревшая дотла свечка свидетельствовала о её долгом ночном бдении. Обои спальни с васильками по серовато-жемчужному фону возле кровати были в следах от спичек, которыми по ним с беспечной небрежностью чиркала моя длинноволосая сестра. Её целомудренная ночная рубашка с длинными рукавами и отложным воротничком скрывала всё, кроме странной головы, некрасивой и привлекательной одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Пронзительный звук скрипки Рупара вдруг словно пришпорил всех Фолле, Жюли, новобрачную и юных фермерш в плоёных чепцах. И понеслось! «Для кадрили становись!» Вместе с козлами и скамейками наружу вытаскивают и теперь уж ни на что не годных Лаббе и Буйу. Долгие июньские сумерки обостряют запахи, доносящиеся от близких поросятника и крольчатника. У меня отбило охоту хоть что-нибудь делать, танцевать тяжело, меня переполняют отвращение и высокомерие, характерные для обжоры. Кажется, для меня пирушка окончилась.
– Пошли пройдёмся, – предлагает Жюли Давид и тащит меня в сторону огородов.
Щавель, шалфей, зелёный лук-порей источают свои живительные ароматы, моя спутница без умолку стрекочет. Её завитые под барана и уложенные с помощью кучи двойных шпилек локоны растрепались, кожа на её щёчках блондинки лоснится.
– Сынок Кайона поцеловал меня… Я слышала всё, о чём говорили молодые. Он сказал: «Ещё один танец, и уходим не попрощавшись…» Армандину Фолле при всех вырвало…
Мне жарко. Потная рука моей спутницы приклеилась к моей, я высвобождаюсь. Мне не нравится касаться кожи других людей… Одно из окон с другой стороны дома открыто и освещено; вокруг коптящей керосиновой лампы водят хоровод комары и бабочки-бражники.
– Это спальня новобрачных! – вздыхает Жюли.
Спальня новобрачных… В комнате с невысокими потолками и белыми стенами над всем властвует огромный тёмный шкаф из грушевого дерева, соломенный стул между ним и кроватью по сравнению с ним просто пигмей. Два необъятных букета – из роз и из ромашек, перевязанных словно вязанки дров, – увядают на камине в вазах голубого стекла, до сада доносится их резкий сладковатый запах, тот же, что сопровождает похороны… Под кумачовыми занавесками стоит узкая, высокая кровать, с периной, распухшая от подушек из гусиного пера, ею, этой кроватью и заканчивается сегодняшний день, дымящийся от фимиама, человеческих испарений, дыхания скота, кухонных паров…
Шипит на пламени лампы и почти тушит его крылышко бабочки-пяденицы. Облокотившись о подоконник, я вдыхаю запах человеческого жилья, усиленный запахом мёртвых цветов и копоти лампы, оскверняющих сад. Скоро сюда придут молодые. Об этом я и не подумала. Погрузятся в бездну пера, за ними захлопнут массивные створки окон, двери, все выходы из этой удушливой могилы. Меж ними завяжется та непонятная борьба, о которой я благодаря отчаянному прямодушию мамы и наблюдениям над животными знаю слишком много и слишком мало… А что потом? Я боюсь этой комнаты, этой постели, о которой я и не думала. Моя подружка болтает и смеётся…
– А ты видела, как юный Фолле воткнул в петлицу розу, что я ему дала? А ты заметила, что Нана Буйу носит шиньон? И это в тринадцать лет! Когда я выйду замуж, я не постесняюсь сказать маме… Куда ты? Да куда же ты?
Я бегу, не разбирая дороги, по грядкам салата и холмикам спаржи.
– Подожди! Да что с тобой?
Жюли нагоняет меня лишь за огородом, в красном круге пыли, затопляющем свечи, зажжённые для танцев, возле сарая, гудящего от звуков тромбона, смеха, топанья и успокаивающе действующего на меня; здесь её нетерпение получает наконец самый неожиданный из ответов, проблеянный сквозь слёзы маленькой заблудшей овечкой: – Хочу к маме…
МОЯ ДЛИННОВОЛОСАЯ СЕСТРА
Мне было двенадцать лет, манера разговаривать и вести себя, как у интеллигентного, слегка угрюмого мальчика, но вовсе не мальчишеская угловатость из-за уже формирующихся женских форм и прежде всего двух длинных кос, свистящих вокруг меня, как хлысты. Чем только они мне не служили: и верёвками для ношения корзинки с полдником, и кисточками для чернил и красок, и ремнём для наказания непослушного пса, и бантиком для игры с котёнком. Мама только ахала, видя, как я издеваюсь над этими двумя хлыстиками шатенового золота, из-за которых мне каждое утро приходилось вставать на полчаса раньше моих школьных подруг. Зимой, в семь утра, сидя при свете электрической лампы на стуле перед камином, я засыпала, пока мама расчёсывала и заплетала в косы волосы на моей болтающейся из стороны в сторону голове. Именно в эти утренние тёмные часы я и заработала устойчивую неприязнь к длинным волосам… Находили их в самых неожиданных местах: на нижних ветках деревьев, в саду, на перекладине с трапецией и качелями. Цыплёнок с птичьего двора считался у нас калекой от рождения, пока мы не обнаружили, что длинный волос под кожицей в пупырышках накрепко держит одну его лапку, сковывая её и мешая развиваться.
Длинные волосы, вы, варварское украшение, руно, в котором застаивается животный запах, вы, кого втайне и для тайны лелеют, вы, кого выставляют напоказ лишь перекрученными и убранными и не дай Бог распущенными, – кто купается в вашем захлёстывающем до поясницы потоке? Женщина, застигнутая врасплох, в ту минуту, когда она причёсывается, убегает, словно она нагая. Любовь и альков видят вас не больше, чем какой-нибудь прохожий. А распусти вас, так вы наполните постель сетями, с которыми плохо уживается чувствительная кожа, растительным миром, от которого отбивается застрявшая в нём рука. Есть, правда, мгновение вечером, когда сброшены на пол шпильки и пылает кажущееся таким диким в волнах волос лицо… Подобный миг есть и утром… Из-за этих-то двух мгновений всё, что я написала против вас, длинные волосы, не имеет совершенно никакого значения.
С волосами, убранными на эльзасский манер, с бантиками, взлетающими вместе с кончиками двух моих кос, пробором посреди головы, подурневшая оттого, что открылись виски и обнажились слишком далеко отстоящие от носа уши, я порой поднималась в спальню моей длинноволосой сестры. Завтрак кончался в одиннадцать, в полдень она уже читала. Утром, лёжа в постели, она ещё читала. Она едва оборачивала на скрип двери взгляд своих чёрных монгольских глаз, рассеянных, затуманенных чтением сентиментального романа или кровавого приключения. Догоревшая дотла свечка свидетельствовала о её долгом ночном бдении. Обои спальни с васильками по серовато-жемчужному фону возле кровати были в следах от спичек, которыми по ним с беспечной небрежностью чиркала моя длинноволосая сестра. Её целомудренная ночная рубашка с длинными рукавами и отложным воротничком скрывала всё, кроме странной головы, некрасивой и привлекательной одновременно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34