«ПАРИЖСКАЯ МОДА»
Двадцать су – места в первом ряду, десять су – во втором, пять су – детские и стоячие места». Таким был некогда тариф на спектаклях бродячих комедиантов, на один вечер заглядывавших в наш городок. Глашатай из мэрии, в чью обязанность входило предупредить тринадцать сотен душ главного города кантона, часам к десяти утра под барабанную дробь объявлял о приезде артистов. По мере его продвижения город охватывала горячка. Дети моего возраста начинали с пронзительным криком скакать на месте. Девушки в рожках бигудей с минуту неподвижно стояли на месте во власти счастливого оцепенения, затем кидались бежать, словно спасаясь от града. Мама для виду принималась жаловаться: «Великий Боже! Киска, ты же не потащишь меня на "Казнь женщины"? Это такая скучища! И казнённой буду я…» – а сама уже готовила ножницы и инструменты, необходимые для того, чтобы самой сделать гофре на своём самом красивом кружевном корсаже из батиста…
Дым от ламп с жестяными рефлекторами, банкетки жёстче, чем школьные, облупившиеся декорации на клеёнке, актёры, угрюмые, как звери в неволе, – все вы своим неподражаемым убожеством облагораживали удовольствие, испытанное мною на тех постановках… Я, тогда ещё кроха, холодела на них от ужаса, если давали драму, так и не смогла развеселиться ни на одном из жалких водевилей, так и не смогла расхохотаться над номерами тщедушного, в чём душа держится, клоуна.
Какой случай привёл к нам однажды настоящую труппу бродячих комедиантов? Они явились без декораций и костюмов, зато все опрятно одетые, неизмождённые, главным же у них был человек, своими сапогами и манишкой из белого пике напоминающий наездника. Мы – папа, мама и я без колебаний отдали по три франка каждый, чтобы посмотреть «Нельскую башню». Однако большинство наших прижимистых земляков ужаснулось новому тарифу, и потому на следующий день труппа уже покинула нас и разбила свои шатры в X. – соседнем городке, притаившемся в тени замка, распростёршегося у ног его титулованных обитателей, городке с аристократическими замашками и не лишённом кокетства. «Нельская башня» собрала полный зал, и после спектакля владелица замка публично поздравила с успехом господина Марселя д'Аврикура, исполнителя главной роли, долговязого молодого человека, приятного в обхождении, обращавшегося со шпагой, как с тросточкой, и под густыми бровями скрывающего прекрасные глаза антилопы. Но и без того на следующий вечер, когда давали «Денизу», зал был набит битком. А потом – это было в воскресенье – господин д'Аврикур, во фраке присутствовавший на одиннадцатичасовой обедне, протягивал чашу со святой водой двум красным как мак молодым девушкам и, щадя их, не поднимал на них глаз – его такт был оценен всем X. и превозносился ещё несколько часов спустя на дневном представлении «Эрнани», когда зал уже не смог вместить всех желающих.
Жена городского нотариуса была не робкого десятка: она копировала платья «этих дам из замка», подыгрывала себе на рояле и носила коротко подстриженные волосы, словом, позволяла себе некоторые детские шалости и выходки. На следующее утро после «Эрнани» она отправилась заказать слоёный пирог в Почтовую гостиницу, где как раз остановился господин д'Аврикур. Вот что она там услышала:
– На восемь персон, госпожа? В субботу, к семи. Не беспокойтесь, заказ будет выполнен! Минутку, я только налью горячего молока господину д'Аврикуру и запишу ваш заказ… Да, он проживает здесь… Ах, госпожа, ни за что не подумаешь, что комедиант! Голос, как у девушки… Отобедает, погуляет и тотчас к себе, за рукоделие.
– Какое «рукоделие»?
– Он вышивает! Фея, да и только! Заканчивает накидку на пианино крестом, для выставки. Дочка перевела рисунок…
Жена нотариуса в тот же день подстерегла господина д'Аврикура, меланхолично бродившего под липами, завязала с ним разговор и поинтересовалась некой накидкой на пианино, чей рисунок и исполнение… Господин д'Аврикур покраснел, прикрыл рукой свои глаза газели, издал несколько странных звуков и в замешательстве проговорил:
– Ребячество… поощряемое парижской модой… Грациозно-жеманный жест, напоминающий взмах опахалом, закончил фразу. Жена нотариуса ответила приглашением на чай.
– О-о! Чай в тесном кругу, каждый может прийти со своим изделием…
Всю неделю «Зять господина Пуарье», вместе с «Эрнани», «Горбуном» и «Двумя скромниками» шли с неизменным аншлагом, на волне энтузиазма неугомонной публики. Поочерёдно у почтарши, аптекарши и фининспекторши господин д'Аврикур демонстрировал цвет своих галстуков, манеру ходить, приветствовать, перемежать свой заливистый смех пронзительным хохотком, подбочениваться, как на эфесе шпаги, держа руку на бедре, и вышивать. Знавал наездник в сапогах и сладостные минуты: когда посылал денежные переводы в «Лионский кредит» или сиживал в кафе «Жемчужина» в компании исполнителя роли благородного отца, клоуна с большим носом и слегка курносой кокетки.
Именно это время и выбрал хозяин замка, отсутствовавший в течение двух недель, чтобы вернуться из Парижа и выслушать из уст нотариуса хвалу в честь заезжего гостя. Жена нотариуса в это время как раз разливала чай в гостиной. Возле неё сидел письмоводитель нотариуса – честолюбивый костлявый верзила – и считал стежки на кисее, натянутой на пяльцах. Сын аптекаря – кутила с физиономией кучера – вышивал вензеля на скатерти, а толстяк Глом, вдовец на выданье, реставрировал с помощью шерстяных ниток тёмно-красного цвета и цвета старинного золота клетчатую ткань на тапке. Даже дряхлый господин Деманж трясущимися руками пробовал себя в вышивке по канве… Господин д'Аврикур, стоя, декламировал стихи под фимиам праздных вздохов присутствующих дам, на которых не задерживался его восточный взгляд.
Я так и не узнала, как именно: словами или более сильно действующим молчанием – владелец замка заклеймил «последнюю парижскую моду» и развеял странное затмение, поразившее всех этих бравых людей с иголкой в руке.
Но я много раз слышала рассказ о том, как на следующее утро труппа снялась с места и в Почтовой гостинице от Лагардера, Эрнани, наглеца зятя господина Пуарье не осталось ничего, кроме забытого клубка шёлковых ниток с напёрстком.
МАЛЫШКА БУЙУ
Малышка Буйу была так хороша собой, что мы это заметили. Нечасто девочки признают в одной из подружек красавицу и воздают ей должное. Но неоспоримое совершенство малышки Буйу нас обезоруживало. Когда моя мама встречала её на улице, она останавливала её и склонялась над ней, как склонялась над своей шафранной розой, кактусом, увенчанным красным цветком, или бабочкой, облюбовавшей сосну и доверчиво уснувшей на её чешуйчатой коре. Мама дотрагивалась до вьющихся волос, тронутых золотом, как наполовину созревший каштан, до розовой прозрачной щеки девочки, смотрела, как двигаются её огромные ресницы, то открывая, то закрывая тёмные влажные глаза, как блестят за несравненными по форме губами зубки, а затем отпускала её и, глядя ей вслед, вздыхала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34