– Какое чудо!
Прошло несколько лет, а малышка Буйу всё хорошела и хорошела. Иные даты даже запали нам в душу, например церемония награждения учащихся, во время которой робкая и неразборчиво лепечущая себе под нос басню малышка Буйу расплакалась и стала такой хорошенькой, как персик под проливным дождём…
Её первое причастие наделало шуму: после вечерни она отправилась со своим отцом, продольным пильщиком, в Коммерческое кафе пропустить по стаканчику, а затем, вся такая женственная и кокетливая, протанцевала весь вечер на публичном балу в своих белых туфельках.
С гордым видом, к которому она нас приучила, она сообщила нам на следующий день, что идёт в ученицы к швее.
– Вот как! И к кому же?
– К госпоже Адольф.
– Да? И сразу будешь зарабатывать?
– Нет, мне всего тринадцать лет, зарабатывать я буду только на будущий год.
Она без сожаления покинула нас, да и мы спокойно отнеслись к её уходу. Красота уже изолировала её от всех нас, подруг у неё не было, да и успехами в учёбе она не отличалась. Воскресные дни и четверги, которые могли бы сблизить нас, она полностью посвящала своей семье, что была в городе не на хорошем счету, своим восемнадцатилетним кузинам, имевшим привычку дерзко стоять на пороге дома, своим братьям – подмастерьям каретника, что с четырнадцати лет «носили галстук», курили и посещали то «Парижский тир» на ярмарке, то развесёлый «Винный погребок», что бесперебойно снабжался благодаря стараниям вдовы Пимель.
На следующее же утро я повстречалась с малышкой Буйу: направляясь к швейной мастерской, она поднималась вверх по нашей улице, я же спускалась по ней, идя в школу. Разинув рот от удивления и завистливого восхищения, я застыла как вкопанная на углу Сестринской улицы, глядя ей вслед. Вместо чёрной школьной формы до колен на ней была длинная юбка, блузка из розового сатина в складочку и передник из чёрной ангорской шерсти. Её волосы, скрученные и уложенные в «восьмёрочку», по-новому очаровательно обрамляли круглую, величественную головку, в которой от детского оставались лишь свежесть и бесстыдство – правда, ещё не осознанное – маленькой деревенской распутницы.
В то утро старшие классы прямо-таки гудели.
– Я видела Нану Буйу! В длинном, моя дорогая, в длинном. И с шиньоном! И с ножницами на боку!
В полдень я влетела, запыхавшись, в дом, уже с порога крича:
– Мама! Я видела Нану Буйу! Она проходила мимо нашей двери! В длинном, мамочка, в длинном платье! И с шиньоном! И на высоких каблуках, и с…
– Ешь, Киска, ешь, а то котлетка остынет.
– И в переднике, мама, ох и красивый у неё передник… шерстяной, а как будто шёлковый! А можно мне…
– Нет, Киска, тебе нельзя.
– Но раз Нане можно…
– Да, ей можно и даже нужно в тринадцать лет носить шиньон, короткий передник, длинную юбку – ведь это, к несчастью, форма всех тринадцатилетних малышек Буйу в этом мире.
– Но…
– Значит, ты хотела бы полную форму малышки Буйу? Тогда так: всё, что ты видела, плюс письмо в кармане передника, возлюбленный, от которого пахнет вином и грошовой сигарой, второй возлюбленный, третий… а потом, чуть позже… много слёз… и тщедушный, месяцами таимый и полузадушенный корсетом ребёнок… Вот что такое, Киска, полная форма малышек Буйу. Ты этого хочешь?
– Да нет же, мама… Я хотела только примерить шиньон…
Мама с хитрым и важным видом отрицательно водила головой.
– Нет, нет. Нельзя носить шиньон без передника, передник без письма, письмо без туфель на каблуках, а туфли без… остального. Или всё, или ничего!
Моя зависть скоро угасла. Сияющая малышка Буйу превратилась в обычную прохожую, на которую я едва ли обращала внимание. И зимой и летом с непокрытой головой, каждую неделю в яркой блузке какого-нибудь другого цвета. Когда было очень уж холодно, она набрасывала на свои худенькие плечи косынку, вряд ли согревавшую её. Прямая, ослепительная, как роза, с тенью от ресниц на щеках, с тёмными и влажными зрачками, она с каждым днём всё больше заслуживала право царить над толпой, носить украшения, красиво одеваться, быть центром всеобщего поклонения. Укрощённая курчавость её тёмно-русых волос всё же проглядывала на свету в их волнистости, в золотистом пушке возле ушей и на затылке. У неё всегда был слегка обиженный вид, а её аккуратные бархатистые ноздри наводили на мысль о лани. Ей, как и мне, исполнилось пятнадцать, затем шестнадцать лет. За исключением выходных, когда она много смеялась в компании братьев и кузин, чтобы показать свои зубки, Нана Буйу неплохо держалась.
– Честное слово, для малышки Буйу она ведёт себя безукоризненно! – гласило общественное мнение.
Ей исполнилось семнадцать-восемнадцать лет, цвет её лица стал словно у плода, укрытого от ветра, её взгляд заставлял опускать глаза, а походка была – просто залюбуешься. Она стала посещать танцплощадки на ярмарках и во время праздников, плясать до упаду, очень поздно гулять в обнимку с кавалерами. По-прежнему злючка, но смешливая, подзадоривающая тех, кто обратил на неё внимание.
Вечером на св. Иоанна она танцевала на плохо освещённой площади Большой Игры, где пахло керосиновыми лампами, а подбитые гвоздями ботинки танцоров выбивали пыль из дощатого помоста танцплощадки. Все кавалеры, как и положено, танцевали не снимая шляп. Блондинки в обтягивающих корсетах становились красными, как винная гуща, а загорелые от работы в поле брюнетки казались навеселе. Нана Буйу в летнем платье в цветочек в компании работниц, бросающих вокруг презрительные взгляды, пила лимонад, смешанный с красным вином, когда на танцах появились парижане.
Два парижанина, какие не редкость летом в деревне, друзья владельца замка из соседнего городка, в костюмах из белой саржи и в шёлковых рубашках со скуки и потехи ради пришли взглянуть на деревенский праздник в день св. Иоанна. Заметив Нану, они перестали отпускать шутки и присели выпить, чтобы поближе разглядеть её. Она сделала вид, что не слышала слов, которыми они вполголоса обменялись. Гордость совершенного создания запрещала ей поворачиваться в их сторону и прыскать от смеха, как её товарки. Она расслышала: «Лебёдушка среди гусынь… Грёз, да и только… Преступно зарывать в глуши такое чудо…» Когда парижанин в белом пригласил её на вальс, она нисколько не удивилась и танцевала серьёзно, молчаливо; её ресницы, превосходящие по красоте её взгляд, порой соприкасались со светлыми усами кавалера.
После вальса парижане ушли, а она, обмахиваясь веером, присела выпить лимонаду. Потом её приглашали молодой Лериш, Уэт и даже Онс, аптекарь, и Посси, краснодеревщик, прекрасный танцор, хоть и навеселе. Всем им она отвечала: «Благодарствую, я устала», а в половине одиннадцатого вовсе ушла с танцев.
А затем… затем ничего с ней не произошло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34