Солнце, оставленное в мае на подоконнике, стало августовским солнцем и не поднималось выше атласного ствола тюльпанного дерева напротив дома. «Как состарилось лето», – подумал Ален. Нагой, он вылез из постели, принялся искать, во что одеться, нашёл куцую пижамку с узкими рукавами и вылинявший банный халат, который с удовольствием и натянул на себя. Его манило окно, но в изголовье кровати он наткнулся на забытую там фотографию Камиллы. Он с любопытством рассматривал маленький глянцевый снимок – некачественная работа, тут недодержано, тут передержано. «А она больше походит на неё, чем мне казалось, – пришло ему в голову. – Как же я не замечал? Четыре месяца назад я говорил: "Очень мало сходства: она утончённее и мягче…", но я ошибался…»
Ровно дующий ветер шумел в древесной листве, словно река. Объятый радостью, чувствуя, как сосёт под ложечкой от голода, Ален вкушал тихое блаженство. «Какое счастье чувствовать, что выздоравливаешь!..» Как бы в довершение сказочной мечты в дверь стукнули согнутым пальцем, и вошла Басканка с подносом в руках.
– Но я позавтракал бы в саду. Жюльетта! Некое подобие улыбки изобразилось среди седой поросли вокруг рта.
– Я подумала… Но если господину Алену угодно, я отнесу поднос в сад!
– Нет-нет, оставьте здесь! Страсть как проголодался! Саха влезет в окно…
Он кликнул кошку. Она явилась из незримого убежища, точно сгустившись из воздуха при звуке своего имени, прянула вверх по стеблям ползучих растений и соскользнула наземь – забыла о сломанных когтях.
– Подожди, сейчас спущусь!
Он принёс её на руках, и оба наелись всласть: она – сухариков с молоком, а он – бутербродов, запиваемых обжигающим кофе. Под ручку горшочка с медом на краешке подноса была воткнута маленькая роза. «Это не с материнских кустов», – определил Ален. То была небольшая, нескладная, какая-то худосочная роза, сорванная, судя по всему, с нижней ветки куста, издававшая терпкий запах, присущий жёлтым розам. «Это мне личное приношение от Басканки».
Блаженствовавшая Саха, казалось, прибавила в весе со вчерашнего дня. Распушив грудку, она взирала на сад глазами ублаготворённой властительницы. Четыре дымчатые полоски ясно обозначились между ушами.
– Видишь, как всё просто. Саха? Да? Для тебя, во всяком случае…
Явился старый Эмиль и попросил обувь Алена.
– Один шнурок совсем истёрся… У господина Алена нет запасного? Пустяки, вдёрну свой, – умилённо блеял он.
«Сегодня положительно мой день», – думал Ален. Это было так не похоже на его вчерашние заботы: одеваться, собираться в урочный час в контору Ампара, возвращаться в урочный час обедать в обществе Камиллы…
– Но мне не во что одеться! – воскликнул он.
В ванной комнате он нашёл свою тронутую ржавчиной бритву, круглый кусочек розового мыла и старенькую зубную щётку, которыми и воспользовался с восторгом жертвы воображаемого кораблекрушения. Но сойти пришлось в кургузой пижамке, понеже Жюльетта унесла его одежду.
– Саха! Саха! Пошли…
Кошка бросилась вперёд, он неловко пустился следом, скользя в обтрёпанных сандалиях из рафии.
Он подставил плечи благостному солнечному жару, прикрыв веками глаза, отвыкшие от зелёного блеска лужайки, от горячего цветного света, отражённого густо толпящимися амарантами с их мясистыми гребнями, клумбой красного шалфея, обсаженной гелиотропами.
– Всё тот же, всё тот же шалфей!
Сколько помнил Ален, это насаждение, сделанное в виде сердца, всегда имело красный цвет, его неизменно окаймляли гелиотропы и осеняла старая чахлая вишня, на которой в иной год поспевала в сентябре пригоршня ягод…
– …Шесть… Семь… Семь зелёных вишен!
Он обращался к кошке, которая, глядя перед собой золотистыми пустыми глазами, одурманенная необыкновенно густым благоуханием гелиотропов, приоткрыла пасть, выказывая признаки близкого к тошноте упоения, которое овладевает кошками от непомерно сильных запахов.
Желая несколько привести себя в чувство, она пожевала какой-то травки, прислушалась к голосам, потёрлась мордочкой о жёсткие стебли подстриженной бирючины, но не позволила себе никакой неприличности, никакой безрассудной шалости – она шествовала достойно, окружённая серебристым нимбом. «Её сбросили с десятого этажа, – размышлял, глядя на неё, Ален. – Её схватили и швырнули вниз… Наверное, она отбивалась, может быть, вырвалась, но была схвачена вновь и сброшена… Казнена…»
Игрой воображения он старался разжечь в себе праведный гнев и не мог. «Если бы я на самом деле всей душой любил Камиллу, что бы сейчас творилось со мною…» Вокруг него блистало его королевство, и, как всякому королевству, ему грозила беда. «Мать уверяет, что не пройдёт и двадцати лет, как станет невозможно держать такие усадьбы, такие сады. Наверное, она права, и я готов их лишиться, но не желаю никого пускать сюда…» Он встревожился, услышав телефонный звонок в доме. «Полно, неужто я боюсь? Да и не настолько глупа Камилла, чтобы звонить мне. Надо отдать ей должное: никогда не встречал молодой женщины, более умеренно пользующейся этим аппаратом…»
Однако, помимо воли, он побежал неуклюже, роняя сандалии, оступаясь на круглых камушках и крича на ходу:
– Мама, кто звонит?
На крыльце появился белый пухлый пеньюар, и Ален устыдился своего крика.
– Как я люблю на вас этот толстый белый пеньюар, мама! Всё тот же, всё то же…
– Благодарю тебя за пеньюар, – отвечала госпожа Ампара. – Она ещё немного помедлила, испытывая терпение сына. – Звонил господин Вейе. Половина десятого. Начинаешь забывать обычаи дома?
Она расчесала пальцами волосы сына, застегнула пуговицы куцей пижамы.
– Нечего сказать, хорош! Надеюсь, ты когда-нибудь снимешь эти опорки?
Ален испытывал благодарность матери за ловкость, с которой она сообщала разговору нужное направление.
– Не беспокойтесь, мама! Непременно займусь всем этим…
Госпожа Ампара нежно остановила широкое и неопределённое движение его руки.
– Где ты будешь вечером?
– Здесь! – воскликнул Ален, чувствуя, что слёзы подступают к глазам.
– Боже мой! Какой же ты ребёнок! – укорила его мать.
Он ухватился за слово с серьёзностью бойскаута.
– Не спорю, мама. Я как раз собирался поразмыслить над тем, как мне поступить, чтобы выбраться из детского возраста…
– И как же? Через развод? Но эта дверь скрипит!
– Зато впустит свежий воздух! – дерзко возразил Ален, набравшись смелости.
– Не кажется ли тебе, что разлука… на какое-то время… отдых или путешествие… могли бы дать не худшие результаты?
Ален негодующе воздел руки.
– Но, бедная моя мама, вы даже не знаете… Вы даже вообразить себе не можете…
Он собирался всё рассказать, поведать ей о покушении.
– Предпочитаю оставаться в неведении!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Ровно дующий ветер шумел в древесной листве, словно река. Объятый радостью, чувствуя, как сосёт под ложечкой от голода, Ален вкушал тихое блаженство. «Какое счастье чувствовать, что выздоравливаешь!..» Как бы в довершение сказочной мечты в дверь стукнули согнутым пальцем, и вошла Басканка с подносом в руках.
– Но я позавтракал бы в саду. Жюльетта! Некое подобие улыбки изобразилось среди седой поросли вокруг рта.
– Я подумала… Но если господину Алену угодно, я отнесу поднос в сад!
– Нет-нет, оставьте здесь! Страсть как проголодался! Саха влезет в окно…
Он кликнул кошку. Она явилась из незримого убежища, точно сгустившись из воздуха при звуке своего имени, прянула вверх по стеблям ползучих растений и соскользнула наземь – забыла о сломанных когтях.
– Подожди, сейчас спущусь!
Он принёс её на руках, и оба наелись всласть: она – сухариков с молоком, а он – бутербродов, запиваемых обжигающим кофе. Под ручку горшочка с медом на краешке подноса была воткнута маленькая роза. «Это не с материнских кустов», – определил Ален. То была небольшая, нескладная, какая-то худосочная роза, сорванная, судя по всему, с нижней ветки куста, издававшая терпкий запах, присущий жёлтым розам. «Это мне личное приношение от Басканки».
Блаженствовавшая Саха, казалось, прибавила в весе со вчерашнего дня. Распушив грудку, она взирала на сад глазами ублаготворённой властительницы. Четыре дымчатые полоски ясно обозначились между ушами.
– Видишь, как всё просто. Саха? Да? Для тебя, во всяком случае…
Явился старый Эмиль и попросил обувь Алена.
– Один шнурок совсем истёрся… У господина Алена нет запасного? Пустяки, вдёрну свой, – умилённо блеял он.
«Сегодня положительно мой день», – думал Ален. Это было так не похоже на его вчерашние заботы: одеваться, собираться в урочный час в контору Ампара, возвращаться в урочный час обедать в обществе Камиллы…
– Но мне не во что одеться! – воскликнул он.
В ванной комнате он нашёл свою тронутую ржавчиной бритву, круглый кусочек розового мыла и старенькую зубную щётку, которыми и воспользовался с восторгом жертвы воображаемого кораблекрушения. Но сойти пришлось в кургузой пижамке, понеже Жюльетта унесла его одежду.
– Саха! Саха! Пошли…
Кошка бросилась вперёд, он неловко пустился следом, скользя в обтрёпанных сандалиях из рафии.
Он подставил плечи благостному солнечному жару, прикрыв веками глаза, отвыкшие от зелёного блеска лужайки, от горячего цветного света, отражённого густо толпящимися амарантами с их мясистыми гребнями, клумбой красного шалфея, обсаженной гелиотропами.
– Всё тот же, всё тот же шалфей!
Сколько помнил Ален, это насаждение, сделанное в виде сердца, всегда имело красный цвет, его неизменно окаймляли гелиотропы и осеняла старая чахлая вишня, на которой в иной год поспевала в сентябре пригоршня ягод…
– …Шесть… Семь… Семь зелёных вишен!
Он обращался к кошке, которая, глядя перед собой золотистыми пустыми глазами, одурманенная необыкновенно густым благоуханием гелиотропов, приоткрыла пасть, выказывая признаки близкого к тошноте упоения, которое овладевает кошками от непомерно сильных запахов.
Желая несколько привести себя в чувство, она пожевала какой-то травки, прислушалась к голосам, потёрлась мордочкой о жёсткие стебли подстриженной бирючины, но не позволила себе никакой неприличности, никакой безрассудной шалости – она шествовала достойно, окружённая серебристым нимбом. «Её сбросили с десятого этажа, – размышлял, глядя на неё, Ален. – Её схватили и швырнули вниз… Наверное, она отбивалась, может быть, вырвалась, но была схвачена вновь и сброшена… Казнена…»
Игрой воображения он старался разжечь в себе праведный гнев и не мог. «Если бы я на самом деле всей душой любил Камиллу, что бы сейчас творилось со мною…» Вокруг него блистало его королевство, и, как всякому королевству, ему грозила беда. «Мать уверяет, что не пройдёт и двадцати лет, как станет невозможно держать такие усадьбы, такие сады. Наверное, она права, и я готов их лишиться, но не желаю никого пускать сюда…» Он встревожился, услышав телефонный звонок в доме. «Полно, неужто я боюсь? Да и не настолько глупа Камилла, чтобы звонить мне. Надо отдать ей должное: никогда не встречал молодой женщины, более умеренно пользующейся этим аппаратом…»
Однако, помимо воли, он побежал неуклюже, роняя сандалии, оступаясь на круглых камушках и крича на ходу:
– Мама, кто звонит?
На крыльце появился белый пухлый пеньюар, и Ален устыдился своего крика.
– Как я люблю на вас этот толстый белый пеньюар, мама! Всё тот же, всё то же…
– Благодарю тебя за пеньюар, – отвечала госпожа Ампара. – Она ещё немного помедлила, испытывая терпение сына. – Звонил господин Вейе. Половина десятого. Начинаешь забывать обычаи дома?
Она расчесала пальцами волосы сына, застегнула пуговицы куцей пижамы.
– Нечего сказать, хорош! Надеюсь, ты когда-нибудь снимешь эти опорки?
Ален испытывал благодарность матери за ловкость, с которой она сообщала разговору нужное направление.
– Не беспокойтесь, мама! Непременно займусь всем этим…
Госпожа Ампара нежно остановила широкое и неопределённое движение его руки.
– Где ты будешь вечером?
– Здесь! – воскликнул Ален, чувствуя, что слёзы подступают к глазам.
– Боже мой! Какой же ты ребёнок! – укорила его мать.
Он ухватился за слово с серьёзностью бойскаута.
– Не спорю, мама. Я как раз собирался поразмыслить над тем, как мне поступить, чтобы выбраться из детского возраста…
– И как же? Через развод? Но эта дверь скрипит!
– Зато впустит свежий воздух! – дерзко возразил Ален, набравшись смелости.
– Не кажется ли тебе, что разлука… на какое-то время… отдых или путешествие… могли бы дать не худшие результаты?
Ален негодующе воздел руки.
– Но, бедная моя мама, вы даже не знаете… Вы даже вообразить себе не можете…
Он собирался всё рассказать, поведать ей о покушении.
– Предпочитаю оставаться в неведении!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25