Восхищение кошкой и способность понимать её были у него врождёнными, и эта способность – пережиток древних времен – дала ему впоследствии возможность без труда истолковывать поступки кошки. Ален читал в ней, как читают шедевр, с того самого дня, когда, вернувшись с выставки кошек, поставил на коротко подстриженную траву пятимесячную киску, которую приобрёл, пленившись её безупречной мордочкой, чувством собственного достоинства, развитым в ней не по возрасту, и скромностью, которая за решёткой клетки становилась безнадёжной.
– Почему вы не купили ангору? – спросила в тот день Камилла.
«В ту пору она обращалась ко мне на «вы», – подумал Ален. – Я принес в дом не просто кошечку, но и кошачье благородство, беспредельное кошачье бескорыстие, кошачью воспитанность, сродство кошки с избранными среди людей…» Ален покраснел – ему стало неловко за себя. «Избранные, Саха, – это те, кто понимает тебя лучше всех…»
Но ему не приходила в голову мысль, что здесь было не просто понимание, а общность. Не приходила потому, что он принадлежал среде, где не только считалось приличным находить в людях общее с четвероногими, но и даже просто допускать в мыслях такую возможность. Как бы то ни было, в годы, когда молодые люди мечтают об автомобиле, о путешествиях, о книгах в дорогих переплётах, о лыжах, Ален стал Юношей-Который-Купил-Кошку. Новость наделала шума в его тесном мирке, служащие торгового дома «Ампара и Сын» на улице Пети-Шам удивились, а господин Вейе осведомился о «зверушке»… «Если бы я не выбрал тебя, Саха, я, вероятно, так никогда и не узнал бы, что значит выбрать. Что же до прочего… И Камилла, и все довольны этим браком. Порою и я доволен, но…»
Он поднялся с зелёной скамейки, изобразил важную улыбку сына господина Ампара. милостиво берущего в жёны юную дочь торговца стиральными машинами господина Мальмера, «девушку не вполне нашего круга», как выразилась госпожа Ампара. Между тем Алену было известно, что родня владельца торгового заведения «стиральные машины Мальмера», толкуя между собой об «этих шёлкоторговцах Ампара», не упускали случая повторить, высоко задирая голову: «Ампара уже отошли от дела. Так, кое-какие проценты с капитальца набегают у матери с сынком, да сынок там не Бог весть какая птица…»
Образумившись и устремив на Алена кроткий взор золотистых глаз, кошка словно ждала возобновления безмолвной доверительной беседы, сверхчувствительного шелеста мыслей, чутко насторожив подбитые серебристой шёрсткой уши.
«Да и ты сама – не всегда совершенное воплощение духа кошачьего племени, – продолжал свою думу Ален. – Вспомни своего первого соблазнителя, белого бесхвостого кота, о моя страшилка, моя беглянка под дождём, блудница моя…»
– Какая же плохая мать ваша кошка! – негодующе вскричала тогда Камилла. – Она и думать забыла об отобранных у неё котятах! («Но то были девичьи речи, – с сомнением думал Ален. – На первых порах девицы всегда прекрасные матери».)
В тишине послышался вдруг низкий решительный звук звонка у ворот, и, заслышав хруст гравия под колёсами, Ален вскочил на ноги, точно провинившийся в чем-то.
– Камилла! Половина двенадцатого… Что же это я?
Он запахнул пижамную куртку и потуже затянул поясной ремень с такой торопливостью, что сам себя выбранил: «Да что это я, в самом деле? То ли ещё будет через неделю… Саха, пойдем встречать!»
Но Сахи и след простыл, да и Камилла уже подходила, твёрдо шагая по лужайке. «Ах, как она хороша!» Сердце Алена сладко забилось, горло перехватило, щёки зарумянились, он ничего уже не видел, кроме Камиллы в белом платье, с короткой щёткой тщательно подстриженных волос на висках, узким красным галстуком на шее и помадой того же оттенка на губах. Она была накрашена умело, умеренно, так что лишь по происшествии некоторого времени становилась очевидна её юность: под слоем грима угадывалась белизна щёк, из-под тонкого налёта желтовато-красной пудры проглядывали упругие веки, окаймляющие большие почти чёрные глаза. Новёхонький бриллиант на пальце левой руки дробил свет на бесчисленные сверкающие осколки.
– Вот так на! – вскричала она. – Ещё не готов? В такую-то погоду?
Но при виде беспорядка в белокурых непокорных волосах, голой груди за отворотами пижамы, зардевшихся от смущения щёк Алена на лице Камиллы столь явственно отобразилась участливая женская снисходительность, что тот не дерзнул подойти к ней с поцелуем, которым полагалось обмениваться без четверти двенадцать либо в саду, либо в Булонском лесу.
– Поцелуй же меня! – умоляюще прошептала Камилла, словно прося о помощи.
Скованный, беспокойный, чувствующий себя беззащитным под тонким покровом пижамы, он молча указал на цветущие жёлтыми цветами кусты, откуда доносилось щёлканье садовых ножниц и стук граблей. Камилла не посмела кинуться ему на шею. Она потупилась, сорвала листок, убрала с щеки блестящую прядку волос, но по тому, как она вытягивала шею и как по-звериному трепетали её ноздри, Ален понял, что она ловит в воздухе запах белокожего едва прикрытого тела. И заключил про себя, что его плоть ещё слишком страшит её.
Проснувшись, он не сел порывистым движением на край постели. Во сне его преследовало ощущение незнакомого покоя. Он едва раздвинул ресницы, удостоверился, что хитрость и собранность не вполне оставили его во сне: левая рука, простёршись через полотняную равнину к её пределам, оставалась в готовности не только исследовать, но и отвергать… Однако обширная кровать слева была пуста и успела остыть. Когда бы не слегка закруглённый угол трёхстенной спальни, напротив кровати, непривычные зелёные потёмки, полоска яркого жёлтого света, похожего на янтарную трость, разделяющая две тёмные негнущиеся занавеси, Ален уснул бы вновь, тем более, что откуда-то доносилась негритянская мелодия, напеваемая с закрытым ртом. Он осторожно повернул голову, приоткрыл глаза и увидел казавшуюся то белой, то голубоватой – смотря по тому, попадала она в узкий поток солнечного света или отодвигалась в полумрак – молодую обнажённую женщину с гребнем в руках и сигаретой во рту, что-то напевавшую про себя. «Какая наглость! – мелькнуло у него в голове. – Совершенно голая! Да она с ума сошла!»
Он узнавал красивые, давно уже ему знакомые ноги, но живот, казавшийся укороченным из-за низковато расположенного пупка, привёл его в удивление. Крепкие ягодицы – молодость есть молодость, – маленькие груди над выступающими ребрами. «Она что, похудела?» Ален неприятно удивился, обнаружив, что в спине она так же широка, как в груди. «Спина простолюдинки…» Камилла как раз облокотилась на подоконник, выгибая спину и приподнимая плечи. «Спина домашней работницы». Вдруг она выпрямилась, сделала два танцевальных прыжка, пленительным движением обняла пустоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Почему вы не купили ангору? – спросила в тот день Камилла.
«В ту пору она обращалась ко мне на «вы», – подумал Ален. – Я принес в дом не просто кошечку, но и кошачье благородство, беспредельное кошачье бескорыстие, кошачью воспитанность, сродство кошки с избранными среди людей…» Ален покраснел – ему стало неловко за себя. «Избранные, Саха, – это те, кто понимает тебя лучше всех…»
Но ему не приходила в голову мысль, что здесь было не просто понимание, а общность. Не приходила потому, что он принадлежал среде, где не только считалось приличным находить в людях общее с четвероногими, но и даже просто допускать в мыслях такую возможность. Как бы то ни было, в годы, когда молодые люди мечтают об автомобиле, о путешествиях, о книгах в дорогих переплётах, о лыжах, Ален стал Юношей-Который-Купил-Кошку. Новость наделала шума в его тесном мирке, служащие торгового дома «Ампара и Сын» на улице Пети-Шам удивились, а господин Вейе осведомился о «зверушке»… «Если бы я не выбрал тебя, Саха, я, вероятно, так никогда и не узнал бы, что значит выбрать. Что же до прочего… И Камилла, и все довольны этим браком. Порою и я доволен, но…»
Он поднялся с зелёной скамейки, изобразил важную улыбку сына господина Ампара. милостиво берущего в жёны юную дочь торговца стиральными машинами господина Мальмера, «девушку не вполне нашего круга», как выразилась госпожа Ампара. Между тем Алену было известно, что родня владельца торгового заведения «стиральные машины Мальмера», толкуя между собой об «этих шёлкоторговцах Ампара», не упускали случая повторить, высоко задирая голову: «Ампара уже отошли от дела. Так, кое-какие проценты с капитальца набегают у матери с сынком, да сынок там не Бог весть какая птица…»
Образумившись и устремив на Алена кроткий взор золотистых глаз, кошка словно ждала возобновления безмолвной доверительной беседы, сверхчувствительного шелеста мыслей, чутко насторожив подбитые серебристой шёрсткой уши.
«Да и ты сама – не всегда совершенное воплощение духа кошачьего племени, – продолжал свою думу Ален. – Вспомни своего первого соблазнителя, белого бесхвостого кота, о моя страшилка, моя беглянка под дождём, блудница моя…»
– Какая же плохая мать ваша кошка! – негодующе вскричала тогда Камилла. – Она и думать забыла об отобранных у неё котятах! («Но то были девичьи речи, – с сомнением думал Ален. – На первых порах девицы всегда прекрасные матери».)
В тишине послышался вдруг низкий решительный звук звонка у ворот, и, заслышав хруст гравия под колёсами, Ален вскочил на ноги, точно провинившийся в чем-то.
– Камилла! Половина двенадцатого… Что же это я?
Он запахнул пижамную куртку и потуже затянул поясной ремень с такой торопливостью, что сам себя выбранил: «Да что это я, в самом деле? То ли ещё будет через неделю… Саха, пойдем встречать!»
Но Сахи и след простыл, да и Камилла уже подходила, твёрдо шагая по лужайке. «Ах, как она хороша!» Сердце Алена сладко забилось, горло перехватило, щёки зарумянились, он ничего уже не видел, кроме Камиллы в белом платье, с короткой щёткой тщательно подстриженных волос на висках, узким красным галстуком на шее и помадой того же оттенка на губах. Она была накрашена умело, умеренно, так что лишь по происшествии некоторого времени становилась очевидна её юность: под слоем грима угадывалась белизна щёк, из-под тонкого налёта желтовато-красной пудры проглядывали упругие веки, окаймляющие большие почти чёрные глаза. Новёхонький бриллиант на пальце левой руки дробил свет на бесчисленные сверкающие осколки.
– Вот так на! – вскричала она. – Ещё не готов? В такую-то погоду?
Но при виде беспорядка в белокурых непокорных волосах, голой груди за отворотами пижамы, зардевшихся от смущения щёк Алена на лице Камиллы столь явственно отобразилась участливая женская снисходительность, что тот не дерзнул подойти к ней с поцелуем, которым полагалось обмениваться без четверти двенадцать либо в саду, либо в Булонском лесу.
– Поцелуй же меня! – умоляюще прошептала Камилла, словно прося о помощи.
Скованный, беспокойный, чувствующий себя беззащитным под тонким покровом пижамы, он молча указал на цветущие жёлтыми цветами кусты, откуда доносилось щёлканье садовых ножниц и стук граблей. Камилла не посмела кинуться ему на шею. Она потупилась, сорвала листок, убрала с щеки блестящую прядку волос, но по тому, как она вытягивала шею и как по-звериному трепетали её ноздри, Ален понял, что она ловит в воздухе запах белокожего едва прикрытого тела. И заключил про себя, что его плоть ещё слишком страшит её.
Проснувшись, он не сел порывистым движением на край постели. Во сне его преследовало ощущение незнакомого покоя. Он едва раздвинул ресницы, удостоверился, что хитрость и собранность не вполне оставили его во сне: левая рука, простёршись через полотняную равнину к её пределам, оставалась в готовности не только исследовать, но и отвергать… Однако обширная кровать слева была пуста и успела остыть. Когда бы не слегка закруглённый угол трёхстенной спальни, напротив кровати, непривычные зелёные потёмки, полоска яркого жёлтого света, похожего на янтарную трость, разделяющая две тёмные негнущиеся занавеси, Ален уснул бы вновь, тем более, что откуда-то доносилась негритянская мелодия, напеваемая с закрытым ртом. Он осторожно повернул голову, приоткрыл глаза и увидел казавшуюся то белой, то голубоватой – смотря по тому, попадала она в узкий поток солнечного света или отодвигалась в полумрак – молодую обнажённую женщину с гребнем в руках и сигаретой во рту, что-то напевавшую про себя. «Какая наглость! – мелькнуло у него в голове. – Совершенно голая! Да она с ума сошла!»
Он узнавал красивые, давно уже ему знакомые ноги, но живот, казавшийся укороченным из-за низковато расположенного пупка, привёл его в удивление. Крепкие ягодицы – молодость есть молодость, – маленькие груди над выступающими ребрами. «Она что, похудела?» Ален неприятно удивился, обнаружив, что в спине она так же широка, как в груди. «Спина простолюдинки…» Камилла как раз облокотилась на подоконник, выгибая спину и приподнимая плечи. «Спина домашней работницы». Вдруг она выпрямилась, сделала два танцевальных прыжка, пленительным движением обняла пустоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25