чтобы развеселить её, я обратилась к ней с шутливым приветствием, назвав её «музой Леви-Дюрмера».
Она пропустила это мимо ушей.
– Я уезжаю, – сказала она.
– Да? Куда же вы направляетесь?
– Ещё не знаю. Но я в смертельной опасности, она убьёт меня. Либо увезёт на край света, где я буду в её власти… Она убьёт меня.
– Отравит? Застрелит из револьвера?
– Нет.
Она объяснила мне в нескольких словах, какая гибель её ожидает. В нескольких столь прозрачных словах, что хотелось закрыть на них глаза. Об этом не стоило бы упоминать, если бы Рене не прибавила:
– Когда я с ней, я не решаюсь ни притворяться, ни лгать, так как в этот момент она всегда прикладывает ухо к моему сердцу.
Я склоняюсь к мысли, что эта деталь и «опасность», словно заимствованные из «Господина дю Пора» П.-Ж. Туле, были придуманы под воздействием алкоголя. Быть может, подруги-мучительницы никогда не существовало. Быть может, её незримое могущество и почти осязаемая реальность проистекали от последнего усилия, последнего чуда воображения, которое, сбившись с пути, вместо нимф принялось создавать вампиров?..
Пока я разъезжала по гастролям с Баре и мюзик-холлом, я не подозревала, что Рене уже при смерти. Она таяла на глазах, по-прежнему отказываясь от еды. Во время голодных обмороков, когда у неё рябило в глазах от радужных перьев павлина и северного сияния, ей мерещились языки пламени католического ада. Неужели кто-то в её окружении раздувал этот огонь? Это остаётся загадкой. Утратив силу, она проникается смирением и обращается в иную веру. Её язычество так мало для неё значило… Кашель и лихорадка сотрясают её воздушную оболочку. Судьба избавила меня от вида умирающей и мёртвой Рене. Она унесла в могилу не одну тайну. Окутанная своим фиолетовым покрывалом, поэт Рене Вивьен, ворот которой осыпан лунными камнями, бериллами, аквамаринами и другими бескровными сокровищами, увела за собой фривольного ребёнка, невоздержанную на язык девочку, учившую меня с беззастенчивой искушённостью: «Существует меньше способов для занятий любовью, чем говорят, но больше, чем думают…»
Белокурая, с нежным улыбчивым ртом, щёчками в ямочках и кроткими большими глазами, она тем не менее тянулась к изнаночной стороне земли, ко всему тому, до чего живым нет никакого дела. Что за рука направляла её? Мне хотелось бы знать, в какой мере Неумолимый Рок благоприятствовал силам, увлекавшим вниз это призрачное хрупкое создание. Подобно всем тем, кто никогда не жил на пределе сил, я отношусь к одержимым с неприязнью. Добровольное саморазрушение неизменно представляется мне своего рода алиби. Я опасаюсь, что между привычкой к чувственному наслаждению и, скажем, привычкой к сигаретам – не столь уж большая разница. Любой курильщик или курильщица допускают в свою жизнь праздность и оправдывают эту праздность каждый раз, когда подносят огонь к сигарете.
Привычка к сладострастным утехам, хотя и не столь самовластная, как пристрастие к табаку, ухитряется навязать свою волю. О наслаждение, баран, бьющийся головой о стену снова и снова! По-видимому, это единственный вид неуместного любопытства, которое упорно стремится узнать, находясь по эту сторону смерти, что находится чуть дальше, по ту сторону жизни… Одержимые чувствами неизменно первым делом устремляются в бездну с помпой, присущей фанатикам. Но затем они возвращаются обратно. Таким образом они приобретают вкус к бездне: «Сейчас четыре часа… В пять мне пора в бездну…» Возможно, эта юная женщина-поэт, отвергавшая законы обычной любви, была осмотрительной, до тех пор пока не стала спускаться в свою персональную пропасть ежедневно в половине девятого вечера. Была ли эта пропасть воображаемой? Женщины-вампиры встречаются редко.
Демон в женском обличье, вампир… Так называли ныне покойную женщину, которая пользовалась крайне скверной славой лет тридцать пять–сорок тому назад. Моя старая приятельница Амалия X., актриса передвижного театра, описывала её как уродину, «носившую фрак с большим шиком».
– Где это видано, – заметила я, – чтобы такие люди вдобавок носили плохо скроенный фрак!
В её изображении эта женщина представала смуглой, костлявой, с тонкогубым ртом и заносчивой, как старая дева, переодетая в мужской костюм. На её счету числились безутешные девушки, молодая женщина, наложившая на себя руки под её окном, разбитые семьи и поединки за первенство, подчас с кровопролитием… Порог её дома всегда утопал в цветах, а вспышки её презрения считались неподражаемыми. Как же так! Столько соискательниц и так мало избранниц? Но это ещё не окончательный список жертв людоедки. Скорее это можно назвать игрой, довольно жестокой игрой знатока, искушённого в интеллектуальных забавах. Творить зло, практически воздерживаясь от греха, не по плечу заурядной женщине…
Фотография, подписанная её псевдонимом Люсьена де Н., запечатлела её в брючном костюме, прилично одетой, но с признаками дурного, то бишь женского, вкуса. Загнутый угол носового платка в нагрудном кармане торчит на два пальца выше положенного. Края и раструбы отворотов фрака небезупречны, как и ботинки. Чувствуется, что женская фантазия, скованная под открытым челом лжемужчины, сожалеет о том, что не может выплеснуться в жабо, лентах и шелковистой ткани… Странно думать, что у этой женщины, разочаровывавшей мужчин, была всего лишь одна печаль и единственный образец: «прекрасный рыцарь». Она никак не могла расстаться со своей вызывающей маской; она, как и её напористый стиль письма, принадлежала к эпохе бесстыдниц. Амалия X., неплохая актриса бродячей труппы, которая умерла в начале войны, рассказывала мне о ней как соперница, оспаривавшая у «Люсьены» не одну победу, а также репутацию опасной авантюристки. Амалия, если верить её словам, без колебаний оставляла ночью пресытившегося уснувшего султана и, закутавшись в покрывало, шла пешком по улицам Константинополя в гостиничный номер, где не смыкала глаз, ожидая её, нежная белокурая и очень юная женщина…
– А тебе известно, – говорила мне славная Амалия, тасуя карты таро за каким-нибудь круглым железным столиком, в мрачном кафе Тарба или Валансьена, – тебе известно, что ночной Константинополь был в ту пору не таким безопасным местом, как бульвар де ля Шапель…
Страдающая ревматизмом, немощная и весёлая Амалия с пробивающимися усиками выглядела тогда на шестьдесят с хвостиком и прекрасно рассказывала о своём прошлом. «У меня всего было вдоволь, – утверждала она, – и красоты, и счастья, и горя, и мужчин, и женщин… Вот что называется жизнью!» Её большие красивые иудейские глаза устремлялись к потолку как бы в раздумье.
– Но если бы тебя не отделяли от подруги тёмные улицы, полные опасностей и теней, и старик, которого ты бросала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Она пропустила это мимо ушей.
– Я уезжаю, – сказала она.
– Да? Куда же вы направляетесь?
– Ещё не знаю. Но я в смертельной опасности, она убьёт меня. Либо увезёт на край света, где я буду в её власти… Она убьёт меня.
– Отравит? Застрелит из револьвера?
– Нет.
Она объяснила мне в нескольких словах, какая гибель её ожидает. В нескольких столь прозрачных словах, что хотелось закрыть на них глаза. Об этом не стоило бы упоминать, если бы Рене не прибавила:
– Когда я с ней, я не решаюсь ни притворяться, ни лгать, так как в этот момент она всегда прикладывает ухо к моему сердцу.
Я склоняюсь к мысли, что эта деталь и «опасность», словно заимствованные из «Господина дю Пора» П.-Ж. Туле, были придуманы под воздействием алкоголя. Быть может, подруги-мучительницы никогда не существовало. Быть может, её незримое могущество и почти осязаемая реальность проистекали от последнего усилия, последнего чуда воображения, которое, сбившись с пути, вместо нимф принялось создавать вампиров?..
Пока я разъезжала по гастролям с Баре и мюзик-холлом, я не подозревала, что Рене уже при смерти. Она таяла на глазах, по-прежнему отказываясь от еды. Во время голодных обмороков, когда у неё рябило в глазах от радужных перьев павлина и северного сияния, ей мерещились языки пламени католического ада. Неужели кто-то в её окружении раздувал этот огонь? Это остаётся загадкой. Утратив силу, она проникается смирением и обращается в иную веру. Её язычество так мало для неё значило… Кашель и лихорадка сотрясают её воздушную оболочку. Судьба избавила меня от вида умирающей и мёртвой Рене. Она унесла в могилу не одну тайну. Окутанная своим фиолетовым покрывалом, поэт Рене Вивьен, ворот которой осыпан лунными камнями, бериллами, аквамаринами и другими бескровными сокровищами, увела за собой фривольного ребёнка, невоздержанную на язык девочку, учившую меня с беззастенчивой искушённостью: «Существует меньше способов для занятий любовью, чем говорят, но больше, чем думают…»
Белокурая, с нежным улыбчивым ртом, щёчками в ямочках и кроткими большими глазами, она тем не менее тянулась к изнаночной стороне земли, ко всему тому, до чего живым нет никакого дела. Что за рука направляла её? Мне хотелось бы знать, в какой мере Неумолимый Рок благоприятствовал силам, увлекавшим вниз это призрачное хрупкое создание. Подобно всем тем, кто никогда не жил на пределе сил, я отношусь к одержимым с неприязнью. Добровольное саморазрушение неизменно представляется мне своего рода алиби. Я опасаюсь, что между привычкой к чувственному наслаждению и, скажем, привычкой к сигаретам – не столь уж большая разница. Любой курильщик или курильщица допускают в свою жизнь праздность и оправдывают эту праздность каждый раз, когда подносят огонь к сигарете.
Привычка к сладострастным утехам, хотя и не столь самовластная, как пристрастие к табаку, ухитряется навязать свою волю. О наслаждение, баран, бьющийся головой о стену снова и снова! По-видимому, это единственный вид неуместного любопытства, которое упорно стремится узнать, находясь по эту сторону смерти, что находится чуть дальше, по ту сторону жизни… Одержимые чувствами неизменно первым делом устремляются в бездну с помпой, присущей фанатикам. Но затем они возвращаются обратно. Таким образом они приобретают вкус к бездне: «Сейчас четыре часа… В пять мне пора в бездну…» Возможно, эта юная женщина-поэт, отвергавшая законы обычной любви, была осмотрительной, до тех пор пока не стала спускаться в свою персональную пропасть ежедневно в половине девятого вечера. Была ли эта пропасть воображаемой? Женщины-вампиры встречаются редко.
Демон в женском обличье, вампир… Так называли ныне покойную женщину, которая пользовалась крайне скверной славой лет тридцать пять–сорок тому назад. Моя старая приятельница Амалия X., актриса передвижного театра, описывала её как уродину, «носившую фрак с большим шиком».
– Где это видано, – заметила я, – чтобы такие люди вдобавок носили плохо скроенный фрак!
В её изображении эта женщина представала смуглой, костлявой, с тонкогубым ртом и заносчивой, как старая дева, переодетая в мужской костюм. На её счету числились безутешные девушки, молодая женщина, наложившая на себя руки под её окном, разбитые семьи и поединки за первенство, подчас с кровопролитием… Порог её дома всегда утопал в цветах, а вспышки её презрения считались неподражаемыми. Как же так! Столько соискательниц и так мало избранниц? Но это ещё не окончательный список жертв людоедки. Скорее это можно назвать игрой, довольно жестокой игрой знатока, искушённого в интеллектуальных забавах. Творить зло, практически воздерживаясь от греха, не по плечу заурядной женщине…
Фотография, подписанная её псевдонимом Люсьена де Н., запечатлела её в брючном костюме, прилично одетой, но с признаками дурного, то бишь женского, вкуса. Загнутый угол носового платка в нагрудном кармане торчит на два пальца выше положенного. Края и раструбы отворотов фрака небезупречны, как и ботинки. Чувствуется, что женская фантазия, скованная под открытым челом лжемужчины, сожалеет о том, что не может выплеснуться в жабо, лентах и шелковистой ткани… Странно думать, что у этой женщины, разочаровывавшей мужчин, была всего лишь одна печаль и единственный образец: «прекрасный рыцарь». Она никак не могла расстаться со своей вызывающей маской; она, как и её напористый стиль письма, принадлежала к эпохе бесстыдниц. Амалия X., неплохая актриса бродячей труппы, которая умерла в начале войны, рассказывала мне о ней как соперница, оспаривавшая у «Люсьены» не одну победу, а также репутацию опасной авантюристки. Амалия, если верить её словам, без колебаний оставляла ночью пресытившегося уснувшего султана и, закутавшись в покрывало, шла пешком по улицам Константинополя в гостиничный номер, где не смыкала глаз, ожидая её, нежная белокурая и очень юная женщина…
– А тебе известно, – говорила мне славная Амалия, тасуя карты таро за каким-нибудь круглым железным столиком, в мрачном кафе Тарба или Валансьена, – тебе известно, что ночной Константинополь был в ту пору не таким безопасным местом, как бульвар де ля Шапель…
Страдающая ревматизмом, немощная и весёлая Амалия с пробивающимися усиками выглядела тогда на шестьдесят с хвостиком и прекрасно рассказывала о своём прошлом. «У меня всего было вдоволь, – утверждала она, – и красоты, и счастья, и горя, и мужчин, и женщин… Вот что называется жизнью!» Её большие красивые иудейские глаза устремлялись к потолку как бы в раздумье.
– Но если бы тебя не отделяли от подруги тёмные улицы, полные опасностей и теней, и старик, которого ты бросала;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39