Мы с Дамьеном попивали нежнейший разбавленный водой оранжад, гостиничный оранжад конца курортной поры, сидя под стеклянной крышей вестибюля.
После того как я показала на сцене свою пантомиму, Дамьен пришёл ко мне в уборную. «Я сибаритствую», – произнёс он кратко, употребив старомодное выражение. Он воздерживался от спиртного, «от которого появляется седина, только посмотрите», сказал он, склоняясь над чаркой, и показал мне немало серебряных нитей с алюминиевым отливом в своей тёмной шевелюре. Он пил осторожно, сжимая соломенную тростинку в своём прекрасно очерченном нестареющем рту, навевавшем мысли о нежности, сне и печально-ласковой тайне. «Зацелованный рот ничуть не увядает…»
Я часто думала об этом человеке, лишённом и остроумия, и живости, и обезоруживающей глупости, от которой сияют, проникаясь доверием, женщины. Лишь его назначение служило ему украшением. Сотни раз я внушала себе, что ничто в нём меня не смущает, и сотни раз признавала, что всё сводится к одному-единственному свойству, ясной и короткой чёрточке, к бесполезному дару искренности.
– Вы были просто обязаны их бросать, – повторила я. – Почему обязаны? Разве вы любите только победу? Или же, напротив, вовсе не дорожите этой победой?
Он молчал, вникая в мои слова. Мой вопрос словно отбросил его в далёкое прошлое; он оживился, стал энергичным и полным ненависти. Он хлопал в ладоши и переплетал пальцы так крепко, что они хрустели. Я решила, что он наконец разразится бранью в пустоту, понося незримого неприятеля. Я желала, чтобы он поддался гневу, некоему душевному смятению, которое обнажило бы его непоследовательность, слабость и женские черты – то, что любая женщина требует хотя бы раз от любого мужчины… Я желала, чтобы он с пафосом воздел глаза к потолку, демонстрируя широко раскрытые, обезображенные пустыми белками глаза вместо непроницаемых уклончивых мудрых век, оберегающих опущенный взор гордого отщепенца… Ни одно из моих пожеланий не исполнилось, разве что Дамьен принялся говорить едва слышно, короткими и неправильными фразами, которые мне трудно вспомнить и передать, ибо смысл слов нельзя отделить от их звучания и однообразной, но ежеминутно прерывающейся речи, помогавшей Дамьену и маскировать, и выражать затаённейшее злопамятство. Он ни на миг не утратил своего достоинства мужчины, привыкшего жить на виду. Он не дал волю старым грубым словам, которые все мы храним в глубине души с детских лет, со времён учёбы. Он никого не назвал по имени и совершил лишь один промах, несовместимый с хорошим тоном, как бы между прочим величая своих любовниц в соответствии с титулом, чином и общественным положением их мужей или любовников: «…подруга крупного фабриканта… Её лорд-муж… Господи, да разве владелец балканских хлебов может наскучить женщине!..»
Он говорил долго. Моя гостиница померкла, оставив нам приглушённый свет, падавший с очень высокого потолка. Ночной сторож в приличной ливрее прошёл через вестибюль, волоча несметное количество тапок.
– …Теперь вы понимаете, – говорил Дамьен, – а я?.. Моя роль во всём этом? Одним словом, что я от всего этого получил?..
Акт слушания – это повинность, от которой стареет лицо, деревенеют мышцы шеи и напрягаются веки от усилия неотрывно смотреть на собеседника… Это своего рода усердное извращение… Не просто слушать, а вдобавок переводить… Возвеличивать заунывную канитель тусклых слов, докапываясь до их сокровенного смысла, возвышать язвительность до страдания, до необузданного желания…
– По какому праву? По какому праву они всегда получали больше меня? Если бы я только мог в этом сомневаться. Но стоило мне лишь посмотреть на них… Их наслаждение было слишком явным. Слёзы тоже. Но особенно наслаждение…
После этого он не позволил себе распространяться о женском бесстыдстве. Он незаметно выпрямил спину, как бы отодвигаясь от того, что доподлинно запечатлел в своей памяти, внутри которой также «имелись отделения».
– Властвовать над нами в любви, но никогда не быть на равных… Этого я никогда им не прощу.
Он вздохнул, радуясь, что недвусмысленно исторгнул из недр души главную причину своей грандиозной негромкой жалобы. Он огляделся по сторонам, словно собираясь позвать слугу, но вся ночная гостиничная жизнь отхлынула, сосредоточившись в одном-единственном близком и равномерном звуке человеческого храпа. Поэтому Дамьен довольствовался остатками тёплой газированной воды, неспешно вытер свой нежный рот и приветливо улыбнулся мне из глуши своего одиночества. Ночь постепенно одолевала его; его сила, казалось, была неотъемлемой частью своеобразного аскетизма… После того как в начале своей исповеди он поочерёдно выделил небезызвестную подругу крупного фабриканта, леди и актрису, чтобы они ярче сияли, он употреблял только множественное число. Сбившись с пути, он брёл ощупью в толпе, пробираясь сквозь человеческое стадо, с трудом ориентируясь по вехам женских грудей, бёдер, по фосфоресцирующему следу чьей-то слезы…
– Наслаждение… да, разумеется, наслаждение. Если кто-то в этом мире и знает, что такое наслаждение, то это я. Но от него до… Они заходят слишком далеко.
Он неистово выплеснул на ковёр остатки жидкости из своего стакана, как извозчик в трактире, и даже не извинился. Эти капли тепловатой воды были вызовом одной-единственной женщине или полчищу невидимых бесов, не страшившихся заклинания?
«Они заходят слишком далеко». Поначалу они идут туда, куда ведёт их мужчина, взыскательный и хмельной, а также опьянённый наукой, которую в них вливает. Затем, на следующий день, он вздыхает: «Где моя вчерашняя простушка? Что у меня общего с этой дьявольской козой?»
– Неужели они заходят так далеко?
– Поверьте мне, – сказал он кратко, – и они не знают, как вернуться обратно.
Он отвёл глаза в присущей ему откровенной манере, как человек, не решающийся прочесть распечатанное письмо из опасения, что на его лице предательски отразятся чувства, которые он, возможно, испытает при чтении.
– Может быть, тут была и ваша вина. Вы когда-нибудь давали женщине время привыкнуть к вам, стать более мягкой, успокоиться?
– Как же! – насмешливо произнёс он. – Что значит покой? Огуречная маска на ночь и по утрам газеты в постель?
Верхняя часть его тела слегка, едва заметно качнулась – это был первый признак нервного утомления.
Я не нарушала молчания, не прерывала скупых слов мужчины, который всю свою жизнь вёл переговоры с противницей, не снимая доспехов, не допуская в любви такой поблажки, как отдых…
– Одним словом, Дамьен, у вас такое же представление о любви, как у девушек в давние времена, когда воина представляли только с мечом в руке, а влюблённого – как человека, постоянно готового доказывать свою любовь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
После того как я показала на сцене свою пантомиму, Дамьен пришёл ко мне в уборную. «Я сибаритствую», – произнёс он кратко, употребив старомодное выражение. Он воздерживался от спиртного, «от которого появляется седина, только посмотрите», сказал он, склоняясь над чаркой, и показал мне немало серебряных нитей с алюминиевым отливом в своей тёмной шевелюре. Он пил осторожно, сжимая соломенную тростинку в своём прекрасно очерченном нестареющем рту, навевавшем мысли о нежности, сне и печально-ласковой тайне. «Зацелованный рот ничуть не увядает…»
Я часто думала об этом человеке, лишённом и остроумия, и живости, и обезоруживающей глупости, от которой сияют, проникаясь доверием, женщины. Лишь его назначение служило ему украшением. Сотни раз я внушала себе, что ничто в нём меня не смущает, и сотни раз признавала, что всё сводится к одному-единственному свойству, ясной и короткой чёрточке, к бесполезному дару искренности.
– Вы были просто обязаны их бросать, – повторила я. – Почему обязаны? Разве вы любите только победу? Или же, напротив, вовсе не дорожите этой победой?
Он молчал, вникая в мои слова. Мой вопрос словно отбросил его в далёкое прошлое; он оживился, стал энергичным и полным ненависти. Он хлопал в ладоши и переплетал пальцы так крепко, что они хрустели. Я решила, что он наконец разразится бранью в пустоту, понося незримого неприятеля. Я желала, чтобы он поддался гневу, некоему душевному смятению, которое обнажило бы его непоследовательность, слабость и женские черты – то, что любая женщина требует хотя бы раз от любого мужчины… Я желала, чтобы он с пафосом воздел глаза к потолку, демонстрируя широко раскрытые, обезображенные пустыми белками глаза вместо непроницаемых уклончивых мудрых век, оберегающих опущенный взор гордого отщепенца… Ни одно из моих пожеланий не исполнилось, разве что Дамьен принялся говорить едва слышно, короткими и неправильными фразами, которые мне трудно вспомнить и передать, ибо смысл слов нельзя отделить от их звучания и однообразной, но ежеминутно прерывающейся речи, помогавшей Дамьену и маскировать, и выражать затаённейшее злопамятство. Он ни на миг не утратил своего достоинства мужчины, привыкшего жить на виду. Он не дал волю старым грубым словам, которые все мы храним в глубине души с детских лет, со времён учёбы. Он никого не назвал по имени и совершил лишь один промах, несовместимый с хорошим тоном, как бы между прочим величая своих любовниц в соответствии с титулом, чином и общественным положением их мужей или любовников: «…подруга крупного фабриканта… Её лорд-муж… Господи, да разве владелец балканских хлебов может наскучить женщине!..»
Он говорил долго. Моя гостиница померкла, оставив нам приглушённый свет, падавший с очень высокого потолка. Ночной сторож в приличной ливрее прошёл через вестибюль, волоча несметное количество тапок.
– …Теперь вы понимаете, – говорил Дамьен, – а я?.. Моя роль во всём этом? Одним словом, что я от всего этого получил?..
Акт слушания – это повинность, от которой стареет лицо, деревенеют мышцы шеи и напрягаются веки от усилия неотрывно смотреть на собеседника… Это своего рода усердное извращение… Не просто слушать, а вдобавок переводить… Возвеличивать заунывную канитель тусклых слов, докапываясь до их сокровенного смысла, возвышать язвительность до страдания, до необузданного желания…
– По какому праву? По какому праву они всегда получали больше меня? Если бы я только мог в этом сомневаться. Но стоило мне лишь посмотреть на них… Их наслаждение было слишком явным. Слёзы тоже. Но особенно наслаждение…
После этого он не позволил себе распространяться о женском бесстыдстве. Он незаметно выпрямил спину, как бы отодвигаясь от того, что доподлинно запечатлел в своей памяти, внутри которой также «имелись отделения».
– Властвовать над нами в любви, но никогда не быть на равных… Этого я никогда им не прощу.
Он вздохнул, радуясь, что недвусмысленно исторгнул из недр души главную причину своей грандиозной негромкой жалобы. Он огляделся по сторонам, словно собираясь позвать слугу, но вся ночная гостиничная жизнь отхлынула, сосредоточившись в одном-единственном близком и равномерном звуке человеческого храпа. Поэтому Дамьен довольствовался остатками тёплой газированной воды, неспешно вытер свой нежный рот и приветливо улыбнулся мне из глуши своего одиночества. Ночь постепенно одолевала его; его сила, казалось, была неотъемлемой частью своеобразного аскетизма… После того как в начале своей исповеди он поочерёдно выделил небезызвестную подругу крупного фабриканта, леди и актрису, чтобы они ярче сияли, он употреблял только множественное число. Сбившись с пути, он брёл ощупью в толпе, пробираясь сквозь человеческое стадо, с трудом ориентируясь по вехам женских грудей, бёдер, по фосфоресцирующему следу чьей-то слезы…
– Наслаждение… да, разумеется, наслаждение. Если кто-то в этом мире и знает, что такое наслаждение, то это я. Но от него до… Они заходят слишком далеко.
Он неистово выплеснул на ковёр остатки жидкости из своего стакана, как извозчик в трактире, и даже не извинился. Эти капли тепловатой воды были вызовом одной-единственной женщине или полчищу невидимых бесов, не страшившихся заклинания?
«Они заходят слишком далеко». Поначалу они идут туда, куда ведёт их мужчина, взыскательный и хмельной, а также опьянённый наукой, которую в них вливает. Затем, на следующий день, он вздыхает: «Где моя вчерашняя простушка? Что у меня общего с этой дьявольской козой?»
– Неужели они заходят так далеко?
– Поверьте мне, – сказал он кратко, – и они не знают, как вернуться обратно.
Он отвёл глаза в присущей ему откровенной манере, как человек, не решающийся прочесть распечатанное письмо из опасения, что на его лице предательски отразятся чувства, которые он, возможно, испытает при чтении.
– Может быть, тут была и ваша вина. Вы когда-нибудь давали женщине время привыкнуть к вам, стать более мягкой, успокоиться?
– Как же! – насмешливо произнёс он. – Что значит покой? Огуречная маска на ночь и по утрам газеты в постель?
Верхняя часть его тела слегка, едва заметно качнулась – это был первый признак нервного утомления.
Я не нарушала молчания, не прерывала скупых слов мужчины, который всю свою жизнь вёл переговоры с противницей, не снимая доспехов, не допуская в любви такой поблажки, как отдых…
– Одним словом, Дамьен, у вас такое же представление о любви, как у девушек в давние времена, когда воина представляли только с мечом в руке, а влюблённого – как человека, постоянно готового доказывать свою любовь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39