— Еще лучше, — сказал он, — так его легче получить и дешевле обойдется.
Анхела призналась мне, что ему удалось произвести на нее впечатление, однако далекое от того, какое рождает любовь. «Терпеть не могу надменных мужчин, а такого тщеславного, как он, в жизни не видела, — сказала она мне, вызывая в памяти тот день. — И потом я подумала, что он иностранец». Ее неприязнь возросла еще больше, когда она объявила номер граммофона, предмета всеобщего вожделения, и выиграл его Байардо Сан Роман. Откуда ей было знать, что он, желая произвести на нее впечатление, скупил все номера лотереи.
В ту же ночь, придя домой, Анхела Викарио нашла там граммофон, завернутый в подарочную бумагу и перевязанный лентой из органди. «До сих пор не пойму, как он узнал, что у меня день рождения», — сказала она мне. С большим трудом она убедила родителей, что не давала никакого повода Байардо Сан Роману посылать ей такой подарок, тем более — делать это в открытую, так что все сразу заметили. Словом, старшие братья Анхелы, Педро и Пабло, отнесли граммофон обратно в пансион, его хозяину, и проделали все с таким шумом, что не осталось человека, который бы не видел, как они его принесли и как унесли обратно. Ибо семейство не учло одного — обаяния Байардо Сан Романа, против которого невозможно было устоять. Братья заявились домой лишь на рассвете следующего дня, ошалевшие от выпитого, с тем же самым граммофоном и с Байардо Сан Романом в придачу, в намерении дома догулять недогулянное.
Анхела Викарио была младшей дочерью в семье с очень стесненными средствами. Ее отец, Понсио Викарио, скромный мастер-ювелир для небогатого люда, потерял зрение, превращая золото в красоту, ради поддержания чести дома. Пурисима дель Кармен, Пречистая Кармен, ее мать, прежде была школьной учительницей, но вышла замуж, и на том ее учительствование кончилось. Ее кроткий и несколько печальный вид надежно прикрывал твердый характер. «Смахивала на монашку», — вспоминает Мерседес. Она с жаром отдалась заботам о муже и воспитанию детей, и порой забывалось, что сама она продолжает жить. Две старшие сестры вышли замуж поздно. Кроме братьев-близнецов была у них еще одна дочь, старше Анхелы, но умерла от сумеречной лихорадки, и целых два года после ее смерти они носили траур: облегченный — в доме и строгий — за его стенами. Братьев растили так, чтобы со временем они стали настоящими мужчинами. А девочки воспитывались в расчете на замужество. Они умели вышивать на пяльцах, шить на машинке, плести на коклюшках кружева, стирать и гладить, делать искусственные цветы, варить фигурную карамель и сочинять приглашение на помолвку. В отличие от своих сверстниц, выросших в небрежении к обрядам, связанным со смертью, все четыре сестры были мастерицами в древней науке бдения у постели больного, знали, как укрепить дух умирающего, как обрядить усопшего. Единственное, в чем могла упрекнуть их моя мать — в привычке расчесывать волосы перед сном. «Девочки, — говорила она им, — не причесывайтесь на ночь, это задерживает в море корабли». Она считала, если бы не это, других таких воспитанных девушек не сыскать. «Лучше не бывает, — часто говорила она. — Любой будет счастлив с такою женой, их воспитали для страдания». Тем двоим, что женились на старших дочерях, нелегко было к ним прорваться: сестры повсюду ходили вместе, устраивали вечера, где женщины танцевали друг с дружкой, и склонны были подозревать задние мысли в намерениях мужчин.
Анхела Викарио была самой красивой из четырех, и моя мать говорила, что она, подобно великим королевам, известным из истории, явилась на свет с затянутой на шее пуповиной. Однако казалась она беззащитной, ей словно не хватало жизненного напора, так что будущность перед ней маячила самая зыбкая. Я видел ее из году в год во время рождественских каникул, и с каждым разом она выглядела все более не от мира сего в окне своего дома, где под вечер, вместе с соседками, делала матерчатые цветы и напевала вальсы, какие напевают незамужние женщины. «Саму бы ее насадить на проволочку, вместо цветочка, — говорил мне Сантьяго Насар, — эту дурочку, твою двоюродную сестрицу». Как-то, незадолго до траура, который семья стала носить после смерти сестры, я встретил Анхелу Викарио на улице — впервые она нарядилась как взрослая и волосы завила: я глазам не поверил — неужели это она. Но это впечатление скоро исчезло: жизненный напор в ней слабел год от году. А потому, когда стало известно, что Байардо Сан Роман собирается жениться на ней, многие сочли это причудой чужака.
Семейство приняло известие не просто всерьез, но возликовало. Кроме Пуры Викарио, которая поставила условие: Байардо Сан Роман должен представить документы, удостоверяющие его личность. До сих пор было неизвестно, кто же он на самом деле. Его прошлое уходило не далее того вечера, когда он высадился у нас в нарядном, как у артиста, костюме; он так не любил говорить о своем прошлом, что за этим могло скрываться все что угодно. Стали даже поговаривать, будто он командовал войсками, сравнивая с землей селения и сея ужас в Касанаре, будто он беглый каторжник из Кайенны, будто его видели в Парнамбуко, где он пытал счастье с парой дрессированных медведей, будто он подобрал то, что осталось от груженного золотом испанского галиона, затонувшего в проливе Ветров. Байардо Сан Роман разом покончил с досужими домыслами: привез всю свою семью.
Прибыли четверо: отец, мать и две лишившие всех покоя сестрицы. Они приехали в одиннадцать утра на «Форде-Т» с официальным номерным знаком и клаксоном, который крякал, как утка, и переполошил весь городок. Мать, Альберта Симондс, крупная мулатка с Кюрасао, чей испанский все еще был пересыпан тамошними словечками, в юности была признана самой красивой из двухсот наиболее красивых девушек Антильских островов. Сестры Байардо Сан Романа, едва расцветшие, походили на молодых, не знающих покоя кобылок. Но главным козырем был отец: генерал Петронио Сан Роман, герой гражданских войн прошлого века, боевая слава консервативного режима, ибо именно он разгромил и обратил в бегство полковника Аурелиано Буэндиа в битве при Тукуринке. Моя мать единственная, кто не пошел засвидетельствовать ему почтение, когда узнала, кто он такой. «Прекрасно, что они женятся, — сказала она мне. — Но это — одно, а совсем другое — пожать руку человеку, который приказал выстрелить в спину Геринельдо Маркесу». Как только он выглянул в окошко автомобиля, приветственно махая белой шляпой, его сразу узнали: он был знаком всем по портретам. На нем был полотняный костюм цвета спелого колоса, сафьяновые туфли со шнурками крест-накрест, а на переносице сидело золотое пенсне, подхваченное цепочкой, вдетой в петлицу жилета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23