И нежность ее становилась еще сильнее, потому что Рамунчо казался ей более несчастным и обездоленным жизнью, чем она, из-за того что у него не было отца.
22
– Ну что, Гачуча, ты наконец рассказала маме о дядюшке Игнацио? – спрашивал Рамунчо в тот же день поздним вечером в залитом лунным светом саду.
– Нет еще, я не могу решиться… Ты понимаешь, я просто не знаю, как ей объяснить, откуда мне это известно, если считается, что я с тобой вообще никогда не разговариваю, потому что она мне это запретила. Сам подумай, вдруг она догадается? Тогда все будет кончено. Мы не сможем больше видеться. Уж лучше я скажу ей потом, когда ты уедешь; тогда мне будет безразлично…
– Ты права!.. Подождем, раз я все равно должен уехать.
Действительно, он должен был уехать, и им оставались считанные вечера.
Теперь, когда они окончательно отказались от немедленного счастья, ожидавшего их там, на просторах американских прерий, они предпочитали ускорить отъезд Рамунчо в армию, чтобы тем самым приблизить его возвращение. Они решили, что будут просить призвать его досрочно, что он поступит в морскую пехоту, единственный род войск, где служба длится только три года. И так как, чтобы не утратить мужества, им нужен был какой-то заранее намеченный срок, они выбрали конец сентября, когда заканчиваются все большие соревнования.
Эта трехлетняя разлука совершенно их не пугала, настолько они были уверены друг в друге и в своей вечной любви. И все же при мысли о скором расставании у них странно щемило сердце. Все, даже самое знакомое и обычное, навевало странную грусть: и бег дней, и малейшие признаки приближающейся осени, и распускающиеся летние цветы – все, что говорило о наступлении и стремительном движении вперед их последнего лета.
23
Уже отгорели костры Иванова дня, ярко и радостно пылавшие в светлой синеве ночи. Испанская гора, казалось, горела, как сноп соломы, столько костров было разведено в тот вечер на ее склонах. Вот и наступила пора света, тепла и гроз, к концу которой Рамунчо должен был уехать.
Уже не так буйно текут весенние соки в томно раскинувшейся зелени листвы и пышно распустившихся цветах. А солнце, все более знойное, жжет своими лучами прикрытые беретами головы, рождает желания и страсти, пробуждая в жителях всех этих баскских деревень неукротимую жажду удовольствий. В Испании – это пора кровавых коррид, а здесь – время бесконечных праздников, игр, танцев в вечерних сумерках и любовных свиданий в сладострастной неге ночи!..
Уже не за горами знойное великолепие южного июля. Бискайский залив сверкает голубизной, а Кантабрийское побережье своими рыжеватыми красками стало напоминать Алжир и Марокко.
То льют тяжелые грозовые дожди, то небо вновь обретает чарующую лучезарную прозрачность. Бывают дни, когда все чуть удаленные предметы словно растворяются в свете, осыпанные золотистой солнечной пылью. И тогда вздымающаяся над деревней и над лесами остроконечная вершина Гизуны кажется более высокой и как бы невесомой, а плывущие по небу крохотные золотисто-белые облака с перламутрово-серыми тенями лишь подчеркивают его ослепительную голубизну.
Ручьи, журчащие среди густой зелени папоротников, становятся тоньше и пересыхают, а телеги, запряженные облепленными роем мух волами, неспешно катятся по дорогам, погоняемые обнаженными по пояс мужчинами.
Днем Рамунчо жил в это лето беспокойной жизнью пелотари (игрока в лапту): вместе с Аррошкоа он разъезжал по деревням, устраивал соревнования и играл.
Но только вечера были смыслом и целью его существования.
Вечера!.. Сидеть рядом с Грациозой в теплом и благоуханном сумраке сада, обвить руками ее стан, привлечь к себе доверчиво склоняющуюся к нему фигурку и долго, ничего не говоря, касаясь щекой ее волос, вдыхать юный и свежий запах ее тела. Эти долгие объятья, которым она уже не противилась, мучительно возбуждали его. Он чувствовал ее доверчивую покорность и готовность позволить ему все; но какая-то детская стыдливость, благоговение перед ее чистотой, сама безмерность его любви удерживали Рамунчо от последней и высшей близости. Иногда, чувствуя, что он не в силах противиться властному желанию раствориться в ней в восторге блаженного небытия, он внезапно вставал и, как тогда в Эррибияге, чтобы справиться с опасным возбуждением, изо всех сил потягивался, совсем как кот, – смеясь говорила Грациоза…
24
Франкиту удивляло совершенно необъяснимое поведение сына, который, похоже, совсем больше не виделся с Грациозой и тем не менее даже не говорил о ней. Гнетущая печаль охватывала ее при мысли о скорой разлуке, но со своим привычным крестьянским терпением, она ничего не говорила и наблюдала.
Как-то в один из тех вечеров, когда он торопливо и таинственно собирался уходить задолго до часа ночной контрабанды, она встала у него на пути и, устремив на него пристальный взгляд, спросила:
– Куда ты идешь, сын?
Увидев, как он, смущенно покраснев, отвернулся, она сразу все поняла.
– Хорошо, теперь я знаю… Да, знаю!..
Она была взволнована своим открытием еще больше, чем он. Ей даже не пришло в голову, что это могла быть не Грациоза, а какая-нибудь другая девушка: она слишком хорошо знала своего сына. Но при мысли о том дурном, что они могли делать, ее охватили страх и угрызения совести, и в то же время из глубины ее сердца поднималось чувство, которого она стыдилась, как преступления, – дикая, исступленная радость… Потому что… если они уже были близки, то будущее ее сына будет таким, как она мечтала. Она достаточно хорошо знала Рамунчо, чтобы быть уверенной, что он никогда не изменит и не бросит Грациозу.
Она все еще загораживала ему дорогу, и оба молчали.
– И что вы с ней делали? – решилась она наконец спросить. – Скажи мне правду, Рамунчо, вы не делали ничего дурного?
– Дурного? О, ничего, матушка, ничего дурного, клянусь вам…
Вопрос этот не вызвал у него никакого раздражения, он ответил спокойно, прямо глядя в глаза матери своим открытым, искренним взглядом. Он говорил правду, и она ему поверила.
Но так как она все еще стояла перед ним, положив руку на задвижку двери, он глухо сказал, с трудом сдерживая свои чувства:
– Вы не можете помешать мне пойти туда, когда мне до отъезда осталось всего три дня.
И тогда, смирив смятение своих собственных противоречивых мыслей, мать уступила этой молодой взбунтовавшейся воле и отошла от двери.
25
Это был их последний вечер, так как накануне в мэрии Сен-Жан-де-Люза он подписал немного дрожащей рукой обязательство служить три года во втором полку морской пехоты, стоящем гарнизоном в одном из военных портов на Севере.
Это был их последний вечер, и они решили, что пробудут вместе дольше, чем обычно, до полуночи, которая в деревнях считается временем неприличным и опасным, а юной невесте, непонятно почему, после полуночи все казалось более серьезным и греховным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
22
– Ну что, Гачуча, ты наконец рассказала маме о дядюшке Игнацио? – спрашивал Рамунчо в тот же день поздним вечером в залитом лунным светом саду.
– Нет еще, я не могу решиться… Ты понимаешь, я просто не знаю, как ей объяснить, откуда мне это известно, если считается, что я с тобой вообще никогда не разговариваю, потому что она мне это запретила. Сам подумай, вдруг она догадается? Тогда все будет кончено. Мы не сможем больше видеться. Уж лучше я скажу ей потом, когда ты уедешь; тогда мне будет безразлично…
– Ты права!.. Подождем, раз я все равно должен уехать.
Действительно, он должен был уехать, и им оставались считанные вечера.
Теперь, когда они окончательно отказались от немедленного счастья, ожидавшего их там, на просторах американских прерий, они предпочитали ускорить отъезд Рамунчо в армию, чтобы тем самым приблизить его возвращение. Они решили, что будут просить призвать его досрочно, что он поступит в морскую пехоту, единственный род войск, где служба длится только три года. И так как, чтобы не утратить мужества, им нужен был какой-то заранее намеченный срок, они выбрали конец сентября, когда заканчиваются все большие соревнования.
Эта трехлетняя разлука совершенно их не пугала, настолько они были уверены друг в друге и в своей вечной любви. И все же при мысли о скором расставании у них странно щемило сердце. Все, даже самое знакомое и обычное, навевало странную грусть: и бег дней, и малейшие признаки приближающейся осени, и распускающиеся летние цветы – все, что говорило о наступлении и стремительном движении вперед их последнего лета.
23
Уже отгорели костры Иванова дня, ярко и радостно пылавшие в светлой синеве ночи. Испанская гора, казалось, горела, как сноп соломы, столько костров было разведено в тот вечер на ее склонах. Вот и наступила пора света, тепла и гроз, к концу которой Рамунчо должен был уехать.
Уже не так буйно текут весенние соки в томно раскинувшейся зелени листвы и пышно распустившихся цветах. А солнце, все более знойное, жжет своими лучами прикрытые беретами головы, рождает желания и страсти, пробуждая в жителях всех этих баскских деревень неукротимую жажду удовольствий. В Испании – это пора кровавых коррид, а здесь – время бесконечных праздников, игр, танцев в вечерних сумерках и любовных свиданий в сладострастной неге ночи!..
Уже не за горами знойное великолепие южного июля. Бискайский залив сверкает голубизной, а Кантабрийское побережье своими рыжеватыми красками стало напоминать Алжир и Марокко.
То льют тяжелые грозовые дожди, то небо вновь обретает чарующую лучезарную прозрачность. Бывают дни, когда все чуть удаленные предметы словно растворяются в свете, осыпанные золотистой солнечной пылью. И тогда вздымающаяся над деревней и над лесами остроконечная вершина Гизуны кажется более высокой и как бы невесомой, а плывущие по небу крохотные золотисто-белые облака с перламутрово-серыми тенями лишь подчеркивают его ослепительную голубизну.
Ручьи, журчащие среди густой зелени папоротников, становятся тоньше и пересыхают, а телеги, запряженные облепленными роем мух волами, неспешно катятся по дорогам, погоняемые обнаженными по пояс мужчинами.
Днем Рамунчо жил в это лето беспокойной жизнью пелотари (игрока в лапту): вместе с Аррошкоа он разъезжал по деревням, устраивал соревнования и играл.
Но только вечера были смыслом и целью его существования.
Вечера!.. Сидеть рядом с Грациозой в теплом и благоуханном сумраке сада, обвить руками ее стан, привлечь к себе доверчиво склоняющуюся к нему фигурку и долго, ничего не говоря, касаясь щекой ее волос, вдыхать юный и свежий запах ее тела. Эти долгие объятья, которым она уже не противилась, мучительно возбуждали его. Он чувствовал ее доверчивую покорность и готовность позволить ему все; но какая-то детская стыдливость, благоговение перед ее чистотой, сама безмерность его любви удерживали Рамунчо от последней и высшей близости. Иногда, чувствуя, что он не в силах противиться властному желанию раствориться в ней в восторге блаженного небытия, он внезапно вставал и, как тогда в Эррибияге, чтобы справиться с опасным возбуждением, изо всех сил потягивался, совсем как кот, – смеясь говорила Грациоза…
24
Франкиту удивляло совершенно необъяснимое поведение сына, который, похоже, совсем больше не виделся с Грациозой и тем не менее даже не говорил о ней. Гнетущая печаль охватывала ее при мысли о скорой разлуке, но со своим привычным крестьянским терпением, она ничего не говорила и наблюдала.
Как-то в один из тех вечеров, когда он торопливо и таинственно собирался уходить задолго до часа ночной контрабанды, она встала у него на пути и, устремив на него пристальный взгляд, спросила:
– Куда ты идешь, сын?
Увидев, как он, смущенно покраснев, отвернулся, она сразу все поняла.
– Хорошо, теперь я знаю… Да, знаю!..
Она была взволнована своим открытием еще больше, чем он. Ей даже не пришло в голову, что это могла быть не Грациоза, а какая-нибудь другая девушка: она слишком хорошо знала своего сына. Но при мысли о том дурном, что они могли делать, ее охватили страх и угрызения совести, и в то же время из глубины ее сердца поднималось чувство, которого она стыдилась, как преступления, – дикая, исступленная радость… Потому что… если они уже были близки, то будущее ее сына будет таким, как она мечтала. Она достаточно хорошо знала Рамунчо, чтобы быть уверенной, что он никогда не изменит и не бросит Грациозу.
Она все еще загораживала ему дорогу, и оба молчали.
– И что вы с ней делали? – решилась она наконец спросить. – Скажи мне правду, Рамунчо, вы не делали ничего дурного?
– Дурного? О, ничего, матушка, ничего дурного, клянусь вам…
Вопрос этот не вызвал у него никакого раздражения, он ответил спокойно, прямо глядя в глаза матери своим открытым, искренним взглядом. Он говорил правду, и она ему поверила.
Но так как она все еще стояла перед ним, положив руку на задвижку двери, он глухо сказал, с трудом сдерживая свои чувства:
– Вы не можете помешать мне пойти туда, когда мне до отъезда осталось всего три дня.
И тогда, смирив смятение своих собственных противоречивых мыслей, мать уступила этой молодой взбунтовавшейся воле и отошла от двери.
25
Это был их последний вечер, так как накануне в мэрии Сен-Жан-де-Люза он подписал немного дрожащей рукой обязательство служить три года во втором полку морской пехоты, стоящем гарнизоном в одном из военных портов на Севере.
Это был их последний вечер, и они решили, что пробудут вместе дольше, чем обычно, до полуночи, которая в деревнях считается временем неприличным и опасным, а юной невесте, непонятно почему, после полуночи все казалось более серьезным и греховным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43