Еще не отдышавшись, он сидел, погруженный в задумчивость, не отвечая на поздравления окружавших его мужчин в беретах, которым были неведомы волновавшие его порывы. Он ничего не слышал, он только всем своим существом ощущал в это мгновение бьющую через край молодость, силу и волю; он говорил себе, что будет яростно и отчаянно наслаждаться жизнью, что ни пустые страхи, ни религиозные запреты не помешают ему вернуть себе эту девушку, к которой он так давно стремится всей душой и всем телом, свою единственную, свою невесту.
Игра блистательно закончилась, и Рамунчо, полный печальной решимости, одиноко пошел к дому. Он был горд своей победой, горд тем, что сохранил и ловкость и силу: ведь положение одного из лучших игроков в стране басков давало ему средства к существованию, было источником заработка.
Все то же черное небо, те же резкие краски, те же четкие и темные линии горизонта. И то же мощное дыхание юга, сухое и горячее, бодрящее и тревожное одновременно.
Но тучи спускаются все ниже и ниже, и вот-вот все переменится, исчезнет обманчивая видимость лета. Он знал это, как и все сельские жители, привыкшие наблюдать за небом. Надвигающийся осенний ураган стряхнет последние листья с деревьев и положит конец теплым южным ветрам. И тотчас же начнется пора долгих холодных дождей и туманов, делающих зыбкими и далекими очертания гор. Наступит унылое царство зимы, остановятся жизненные соки в растениях, замрут дерзкие планы, потухнут бунтарские порывы.
Как и накануне, когда он в сумерках вернулся домой, мать была одна.
Когда он бесшумно поднялся в ее комнату, она спала тяжелым, беспокойным, горячечным сном.
Чтобы дом выглядел не таким мрачным, он попытался развести огонь в большом камине внизу, но дрова не хотели разгораться, дымили и в конце концов погасли. Снаружи потоками лил дождь. Сквозь затянутые серым саваном дождя окна деревня была едва видна, поглощенная зимним ненастьем. Ветер и потоки воды хлестали стены одинокого дома, вокруг которого, как и каждый год в эту пору, сгущался мрак дождливых сельских ночей, тот бесконечный мрак и то бесконечное безмолвие, от которых Раймон уже давно отвык. И понемногу в его детское сердце стал закрадываться страх одиночества и заброшенности; он чувствовал, как начинает слабеть его воля, его вера в свою любовь, в свою молодость и силу, как растворяются в туманном сумраке все его планы борьбы и сопротивления. Будущее, о котором он столько мечтал, казалось ему сейчас жалким и призрачным; будущее игрока в лапту, потешающего толпу, которое в минуту может быть разрушено болезнью и даже просто малейшей физической слабостью. Зыбкие опоры, на которых зиждились его дневные надежды, таяли и исчезали, поглощаемые ночью. И как некогда в детстве, он всей душой потянулся к матери, у которой всегда находил защиту и нежное утешение. Боясь ее разбудить, он на цыпочках поднялся в комнату матери, чтобы просто увидеть ее, просто посидеть рядом, пока она будет спать.
Но когда он зажег стоящую в противоположном углу комнаты неяркую лампу, ему показалось, что со вчерашнего дня мать еще больше переменилась; он вдруг с ужасом понял, что может потерять ее, остаться один, никогда больше не почувствовать, как ее голова ласково прижимается к его щеке… Впервые она показалась ему старой, и, вспомнив, сколько горечи и разочарований пережила она из-за него, он почувствовал бесконечно нежную жалость к морщинам, которых он не видел раньше, к ее недавно поседевшим вискам. Жалость отчаянную и безнадежную, потому что он знал: ничто уже не изменит жизнь к лучшему… Что-то мучительно и властно сдавило ему грудь, исказило черты юного лица; очертания предметов расплылись в его глазах, и в безотчетном желании просить, умолять о прощении он, упав на колени, приник лицом к постели матери, и безутешные, отчаянные слезы наконец полились из его глаз…
5
– Ну, кого ты видел в деревне, сынок? – расспрашивала она его на следующий день. По утрам температура спадала, и она чувствовала себя гораздо лучше. – Ну, кого ты видел в деревне, сынок? – Она старалась казаться веселой, говорить только о пустяках, чтобы, не дай Бог, не затронуть серьезных тем и не услышать тревожных ответов.
– Я видел Аррошкоа, матушка, – ответил он таким тоном, что нельзя было не заговорить о том, что мучило их обоих.
– Аррошкоа!.. И как он тебя встретил?
– О! Он говорил со мной, как с братом…
– Да, я знаю, знаю… О! Нет, это не он ее заставил…
– Он мне даже сказал…
Рамунчо замолчал и опустил голову, не решаясь продолжать.
– Так что же он тебе сказал, сынок?
– Ну, в общем, что… что было непросто запереть ее там, что может быть… что еще теперь, если бы она меня увидела, то возможно…
Она выпрямилась, потрясенная внезапно мелькнувшей догадкой, откинула исхудавшими руками свои поседевшие волосы; ее внезапно помолодевшие глаза зажглись какой-то почти злобной радостью и отомщенной гордостью.
– Он сам тебе сказал это, сам!..
– А вы бы простили меня, матушка, если бы я попытался?
Она взяла его за руки, и оба молчат, глядя друг на друга: они слишком хорошие католики, чтобы осмелиться выговорить эту святотатственную мысль. Злобный блеск в ее глазах постепенно затухает.
– Простить тебя, – тихо заговорила она. – О! Ты же знаешь, я-то, конечно, прощу… Но не делай этого, сынок, умоляю тебя, не делай; это принесло бы вам несчастье, вам обоим! Забудь об этом, Рамунчо, забудь навсегда…
Они замолчали, услышав шаги врача, пришедшего со своим ежедневным визитом.
И никогда больше не говорили они об этом.
Но Раймон теперь знал, что даже после смерти она не проклянет его, если он попытается это сделать или сделает это; ему было довольно ее прощения, и теперь, когда он знал, что будет прощен, рухнула самая большая преграда, отделявшая его от невесты.
6
Вечером температура опять повысилась, и стало ясно, что она больна гораздо серьезнее, чем ему показалось сначала. По своему крестьянскому упрямству и недоверию к врачам и лекарствам она долгое время отказывалась лечиться, и теперь слишком поздно замеченная болезнь яростно набросилась на ее крепкий организм.
Понемногу страшная мысль, что он может ее потерять, стала неотвязно преследовать Рамунчо. В те долгие часы, что он молча просиживал у ее постели, он начинал явственно представлять себе неизбежность разлуки, ужас этой смерти и этих похорон и даже те безотрадные дни, которые его ожидали после, все, что необходимо будет делать в ближайшем будущем: дом, который нужно будет продать, прежде чем покинуть свой край; потом, быть может, отчаянная попытка вырвать Грациозу из монастыря в Амескете, потом отъезд, скорее всего одинокий и безвозвратный в эту неведомую Южную Америку…
И еще его неотвязно преследовала мысль о великой тайне, которую она унесет с собой навсегда, – тайне его рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Игра блистательно закончилась, и Рамунчо, полный печальной решимости, одиноко пошел к дому. Он был горд своей победой, горд тем, что сохранил и ловкость и силу: ведь положение одного из лучших игроков в стране басков давало ему средства к существованию, было источником заработка.
Все то же черное небо, те же резкие краски, те же четкие и темные линии горизонта. И то же мощное дыхание юга, сухое и горячее, бодрящее и тревожное одновременно.
Но тучи спускаются все ниже и ниже, и вот-вот все переменится, исчезнет обманчивая видимость лета. Он знал это, как и все сельские жители, привыкшие наблюдать за небом. Надвигающийся осенний ураган стряхнет последние листья с деревьев и положит конец теплым южным ветрам. И тотчас же начнется пора долгих холодных дождей и туманов, делающих зыбкими и далекими очертания гор. Наступит унылое царство зимы, остановятся жизненные соки в растениях, замрут дерзкие планы, потухнут бунтарские порывы.
Как и накануне, когда он в сумерках вернулся домой, мать была одна.
Когда он бесшумно поднялся в ее комнату, она спала тяжелым, беспокойным, горячечным сном.
Чтобы дом выглядел не таким мрачным, он попытался развести огонь в большом камине внизу, но дрова не хотели разгораться, дымили и в конце концов погасли. Снаружи потоками лил дождь. Сквозь затянутые серым саваном дождя окна деревня была едва видна, поглощенная зимним ненастьем. Ветер и потоки воды хлестали стены одинокого дома, вокруг которого, как и каждый год в эту пору, сгущался мрак дождливых сельских ночей, тот бесконечный мрак и то бесконечное безмолвие, от которых Раймон уже давно отвык. И понемногу в его детское сердце стал закрадываться страх одиночества и заброшенности; он чувствовал, как начинает слабеть его воля, его вера в свою любовь, в свою молодость и силу, как растворяются в туманном сумраке все его планы борьбы и сопротивления. Будущее, о котором он столько мечтал, казалось ему сейчас жалким и призрачным; будущее игрока в лапту, потешающего толпу, которое в минуту может быть разрушено болезнью и даже просто малейшей физической слабостью. Зыбкие опоры, на которых зиждились его дневные надежды, таяли и исчезали, поглощаемые ночью. И как некогда в детстве, он всей душой потянулся к матери, у которой всегда находил защиту и нежное утешение. Боясь ее разбудить, он на цыпочках поднялся в комнату матери, чтобы просто увидеть ее, просто посидеть рядом, пока она будет спать.
Но когда он зажег стоящую в противоположном углу комнаты неяркую лампу, ему показалось, что со вчерашнего дня мать еще больше переменилась; он вдруг с ужасом понял, что может потерять ее, остаться один, никогда больше не почувствовать, как ее голова ласково прижимается к его щеке… Впервые она показалась ему старой, и, вспомнив, сколько горечи и разочарований пережила она из-за него, он почувствовал бесконечно нежную жалость к морщинам, которых он не видел раньше, к ее недавно поседевшим вискам. Жалость отчаянную и безнадежную, потому что он знал: ничто уже не изменит жизнь к лучшему… Что-то мучительно и властно сдавило ему грудь, исказило черты юного лица; очертания предметов расплылись в его глазах, и в безотчетном желании просить, умолять о прощении он, упав на колени, приник лицом к постели матери, и безутешные, отчаянные слезы наконец полились из его глаз…
5
– Ну, кого ты видел в деревне, сынок? – расспрашивала она его на следующий день. По утрам температура спадала, и она чувствовала себя гораздо лучше. – Ну, кого ты видел в деревне, сынок? – Она старалась казаться веселой, говорить только о пустяках, чтобы, не дай Бог, не затронуть серьезных тем и не услышать тревожных ответов.
– Я видел Аррошкоа, матушка, – ответил он таким тоном, что нельзя было не заговорить о том, что мучило их обоих.
– Аррошкоа!.. И как он тебя встретил?
– О! Он говорил со мной, как с братом…
– Да, я знаю, знаю… О! Нет, это не он ее заставил…
– Он мне даже сказал…
Рамунчо замолчал и опустил голову, не решаясь продолжать.
– Так что же он тебе сказал, сынок?
– Ну, в общем, что… что было непросто запереть ее там, что может быть… что еще теперь, если бы она меня увидела, то возможно…
Она выпрямилась, потрясенная внезапно мелькнувшей догадкой, откинула исхудавшими руками свои поседевшие волосы; ее внезапно помолодевшие глаза зажглись какой-то почти злобной радостью и отомщенной гордостью.
– Он сам тебе сказал это, сам!..
– А вы бы простили меня, матушка, если бы я попытался?
Она взяла его за руки, и оба молчат, глядя друг на друга: они слишком хорошие католики, чтобы осмелиться выговорить эту святотатственную мысль. Злобный блеск в ее глазах постепенно затухает.
– Простить тебя, – тихо заговорила она. – О! Ты же знаешь, я-то, конечно, прощу… Но не делай этого, сынок, умоляю тебя, не делай; это принесло бы вам несчастье, вам обоим! Забудь об этом, Рамунчо, забудь навсегда…
Они замолчали, услышав шаги врача, пришедшего со своим ежедневным визитом.
И никогда больше не говорили они об этом.
Но Раймон теперь знал, что даже после смерти она не проклянет его, если он попытается это сделать или сделает это; ему было довольно ее прощения, и теперь, когда он знал, что будет прощен, рухнула самая большая преграда, отделявшая его от невесты.
6
Вечером температура опять повысилась, и стало ясно, что она больна гораздо серьезнее, чем ему показалось сначала. По своему крестьянскому упрямству и недоверию к врачам и лекарствам она долгое время отказывалась лечиться, и теперь слишком поздно замеченная болезнь яростно набросилась на ее крепкий организм.
Понемногу страшная мысль, что он может ее потерять, стала неотвязно преследовать Рамунчо. В те долгие часы, что он молча просиживал у ее постели, он начинал явственно представлять себе неизбежность разлуки, ужас этой смерти и этих похорон и даже те безотрадные дни, которые его ожидали после, все, что необходимо будет делать в ближайшем будущем: дом, который нужно будет продать, прежде чем покинуть свой край; потом, быть может, отчаянная попытка вырвать Грациозу из монастыря в Амескете, потом отъезд, скорее всего одинокий и безвозвратный в эту неведомую Южную Америку…
И еще его неотвязно преследовала мысль о великой тайне, которую она унесет с собой навсегда, – тайне его рождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43