Как только они опять поднялись в гостиную, доложили о приходе нотариуса.
Ролан бросился ему навстречу:
— Здравствуйте, дорогой мэтр.
Он как бы титуловал г-на Леканю этим словом «мэтр», которое предшествует фамилии всякого нотариуса.
Госпожа Роземильи поднялась:
— Я пойду, я очень устала.
Была сделана слабая попытка удержать ее, но она не согласилась остаться; и в этот вечер, против обыкновения, никто из троих мужчин не пошел ее провожать.
Госпожа Ролан хлопотала вокруг нового гостя.
— Не хотите ли чашку кофе?
— Нет, благодарю, я только что из-за стола.
— Может быть, чаю выпьете?
— Не откажусь, но попозже; сначала поговорим о делах.
Глубокая тишина последовала за этими словами. Нарушал ее только размеренный ход стенных часов да в нижнем этаже служанка гремела посудой: Жозефина была до того глупа, что даже не догадывалась подслушивать у дверей.
Нотариус начал с вопроса:
— Вы знавали в Париже некоего господина Марешаля, Леона Марешаля?
Господин и г-жа Ролан воскликнули в один голос:
— Еще бы!
— Он был вашим другом?
Ролан объявил:
— Лучшим другом, сударь! Но это закоренелый парижанин; он не может расстаться с парижскими бульварами. Начальник отделения в министерстве финансов. После отъезда из столицы я с ним больше не встречался. А потом и переписку прекратили. Знаете, когда живешь так далеко друг от друга…
Нотариус торжественно произнес:
— Господин Марешаль скончался!
У супругов Ролан тотчас же появилось на лице то непроизвольное выражение горестного испуга, притворного или искреннего, с каким встречают подобное известие.
Господин Леканю продолжал:
— Мой парижский коллега только что сообщил мне главное завещательное распоряжение покойного, в силу которого все состояние господина Марешаля переходит к вашему сыну Жану, господину Жану Ролану.
Всеобщее изумление было так велико, что никто не проронил ни слова.
Госпожа Ролан первая, подавляя волнение, пролепетала:
— Боже мой, бедный Леон… наш бедный друг… боже мой… боже мой… Умер!
На глазах у нее выступили слезы, молчаливые женские слезы, капли печали, как будто исторгнутые из души, которые, струясь по щекам, светлые, и прозрачные, сильнее слов выражают глубокую скорбь.
Но Ролан гораздо меньше думал о кончине друга, нежели о богатстве, которое сулила новость, принесенная нотариусом. Однако он не решался напрямик заговорить о статьях завещания и о размере наследства и только спросил, чтобы подойти к волновавшему его вопросу:
— От чего же он умер, бедняга Марешаль?
Господину Леканю это было совершенно неизвестно.
— Я знаю только, — сказал он, — что, не имея прямых наследников, он оставил все свое состояние, около двадцати тысяч франков ренты в трехпроцентных бумагах, вашему младшему сыну, который родился и вырос на его глазах и которого он считает достойным этого дара. В случае отказа со стороны господина Жана наследство будет передано приюту для детей, брошенных родителями.
Ролан-отец, уже не в силах скрывать свою радость, воскликнул:
— Черт возьми, вот это поистине благородная мысль! Не будь у меня потомства, я тоже, конечно, не забыл бы нашего славного друга!
Нотариус просиял.
— Мне очень приятно, — сказал он, — сообщить вам об этом лично. Всегда радостно принести добрую весть.
Он и не подумал о том, что эта добрая весть была о смерти друга, лучшего друга старика Ролана, да тот и сам внезапно позабыл об этой дружбе, о которой только что заявлял столь горячо.
Только г-жа Ролан и оба сына сохраняли печальное выражение лица. Она все еще плакала, вытирая глаза платком и прижимая его к губам, чтобы удержать всхлипыванья.
Пьер сказал вполголоса:
— Он был хороший, сердечный человек. Мы с Жаном часто обедали у него.
Жан, широко раскрыв загоревшиеся глаза, привычным жестом гладил правой рукой свою густую белокурую бороду, пропуская ее между пальцами до последнего волоска, словно хотел, чтобы она стала длинней и уже.
Дважды он раскрывал рот, чтобы тоже произнести приличествующие случаю слова, но, ничего не придумав, сказал только:
— Верно, он очень любил меня и всегда целовал, когда я приходил навещать его.
Но мысли отца мчались галопом; они носились вокруг вести о нежданном наследстве, уже как будто полученном, вокруг денег, словно скрывавшихся за дверью и готовых хлынуть сюда сейчас же, завтра же, по первому слову.
Он спросил:
— А затруднений не предвидится?.. Никаких тяжб?
Никто не может оспорить завещание?
Господин Леканю, видимо, был совершенно спокоен на этот счет.
— Нет, нет, мой парижский коллега сообщает, что все абсолютно ясно. Нам нужно только согласие господина Жана.
— Отлично, а дела покойник оставил в порядке?
— В полном.
— Все формальности соблюдены?
— Все.
Но тут бывший ювелир почувствовал стыд — неосознанный мимолетный стыд за ту поспешность, с какой он наводил справки.
— Вы же понимаете, — сказал он, — что я так сразу обо всем спрашиваю потому, что хочу оградить сына от неприятностей, которых он может и не предвидеть. Иногда бывают долги, запутанные дела, мало ли что, и можно попасть в затруднительное положение. Не мне ведь получать наследство, я справляюсь ради малыша.
Жана всегда звали в семье «малышом», хотя он был голову выше Пьера.
Госпожа Ролан, словно очнувшись от сна и смутно припоминая что-то далекое, почти позабытое, о чем когда-то слышала, — а быть может, ей только померещилось, — проговорила, запинаясь:
— Вы, кажется, сказали, что наш бедный друг оставил наследство моему сыну Жану?
— Да» сударыня.
Тогда она добавила просто:
— Я очень рада: это доказывает, что он нас любил.
Ролан поднялся:
— Вам угодно, дорогой мэтр, чтобы сын мой тотчас же дал письменное согласие?
— Нет, нет, господин Ролан. Завтра. Завтра у меня в конторе, в два часа, если вам удобно.
— Конечно, конечно, еще бы!
Госпожа Ролан тоже поднялась, улыбаясь сквозь слезы: она подошла к нотариусу, положила руку на спинку его кресла и, глядя на г-на Леканю растроганным и благодарным взглядом матери, спросила:
— Чашечку чаю?
— Теперь пожалуйста, сударыня, с удовольствием.
Позвали служанку, она принесла сначала сухое печенье — пресные и ломкие английские бисквиты, как будто предназначенные для клюва попугаев, которые хранятся в наглухо запаянных металлических банках, чтобы выдержать кругосветное путешествие. Потом она пошла за суровыми салфетками, теми сложенными вчетверо чайными салфетками, которые никогда не стираются в небогатых семьях. В третий раз она вернулась с сахарницей и чашками, а затем отправилась вскипятить воду. Все молча ждали.
Говорить никому не хотелось; о многом следовало подумать, а сказать было нечего. Одна только г-жа Ролан пыталась поддерживать разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39