И во-о-он там, видишь, идет
кудрявый баранчик с Луны на Землю.
- Вижу. Идет кудрявый баранчик,- сказал Гриша и взял со стола большой
прямоугольный пряник.- Вот смотри. Я беру этот пряник и по кусочку
откушиваю. Грыз-грыз-грыз и еще с этого боку грыз-грыз, и получился у меня
баранчик. Теперь тут грыз-погрыз и тут грыз-погрыз, и получилась собачка.
Теперь тут угрызу уголок и там войду в середку, и получилась кошка. Теперь
съем ушки и тут погрызу, и получилась курица. Из курицы только бабочка
получается, из бабочки - жучок, а из жучка - вишенка. А из вишенки ничего не
получается больше, поэтому я ее так просто съем, безо всякого воображения!
Вообще-то, я пряники не очень люблю. Я люблю варенье, но из варенья ничего
такого не получается, в нем твердости нет.
- Сейчас арбузик зарежем! - сказал Трифон и воткнул финку в белый арбузный
пупок.- Мировая финка, старик, с пружиной, английская сталь, между прочим,
"Шеффилд"! Мне ее Рокуэлл Кент подарил!
Арбуз развалился, обнажив красное сахарное мясо с черными зернами, в каждом
из которых была до предела сжатая, тайно зарытая, втянутая в самую глубь,
неукротимая воля к жизни, готовая вспыхнуть и разрастись этим красным
сахарным мясом, раздувая кору зеленого шара.
- Ты - хвастун и врунишка. Рокуэлл Кент не имел о тебе ни малейшего
представления. Ведь он, бедняга, посетил наши края, когда ты, Трифон, был
еще скромным, воспитанным мальчиком и не сочинял о себе никакой легендарной
белиберды, сфальшивленной под документ эпохи. Уж это я в нашем брате просто
терпеть не могу-у-у!
- Старик, ты прав! - сказал Трифон, поникнув повинной головой.- На меня
что-то нашло! Ты не поверишь, конечно... Ты, конечно, теперь ни за что мне
не поверишь, но я скажу тебе всю правду. Эту финку мне подарил Булат
Окуджава. Будет он выступать - подойди и спроси, он тебе подтвердит, он -
человек очень славный и с юмором, он тебе скажет, как просто все это вышло.
Поехал он в Англию и купил мне эту финку за три фунта на аэродроме Хитроу,
где все в три раза дешевле, потому как без пошлины. Ему жутко нравятся мои
картины. Иногда он приходит без звонка, сидит часами и смотрит... Песня у
него есть одна замечательная. Называется "Батальное полотно". У меня две
картины с таким же названием. Так вот его песня частично повторяет мое
второе "Батальное полотно". Не первое! А второе, где белая кобыла с карими
гла-
зами.
Отец сквозь зубы выдохнул воздух, встал и зажег над столом китайский
фонарик. Фонарик от тепла закружился и наполнился абрикосовой мякотью,
разливающей прозрачный свет. Свет был такой - как будто он рос на дереве.
Гриша попросил лимонада, и Алеша, наливая ему пузырчатый крашеный напиток,
вдруг вспомнил: "Лимонад делают из лимона, но лимон из лимонада уже не
сделаешь никогда".
В ту минуту калитка распахнулась и вошла полная старуха в морковном халате и
ситцевой кепке. Она по-свойски села к столу, съела два бутерброда с сыром,
запила вином и тут же из кармана достала маленький бумажный пакетик с содой.
Соду из пакетика она высыпала себе на высунутый язык и съела ее, не
поморщась.
- Я, Трифончик, без соды помираю, будто в меня керосину налили, как в
примус. Пш-ш-ш! - испустила она с наслаждением благотворную отрыжку.- Давай,
Гришенька, спать ложиться, я за тобой пришла, тебя маменька ждет. Ты же
знаешь, она без тебя во всю ночь глаз не сомкнет, таращиться будет! Идем,
мой пончик, я тебе сказочку расскажу!
- Не-е-ет,- сказал Гриша, глядя куда-то в свою собственную даль,- я здесь
буду спать. Я буду спать с братом. Он же приехал всего на три дня. Ты скажи
маме, что три дня буду я спать здесь, с братом. А потом всю жизнь с ней.
- Гриня, мы же с тобой договаривались! Разве нет? Ты свое мужское слово
держать должен! Кто свое мужское слово не держит, как надо, тот -
тьфу! - инфузория! Его каждая моль в бараний рог согнет и съест в один
присест.
- А бараньи рога никто не ест. Они, тетя Мотя, очень твердые и невкусные.
Может, бараний рог мечтает всю жизнь, чтобы его слопали, а всем он не по
зубам. Вот бедный! - увиливал Гриша от главной темы. Она, эта тема спанья
непременно вблизи матери, была его мучительным детским стыдом и позором в
присутствии старшего брата, которого он увидел сегодня впервые и успел
полюбить - ни за что, за так, за то, что - брат, и все тут!
Отец подливал себе и Трифону чай из пузатого узбекского чайника с
красно-золотыми боками. Он слушал бубненье и вопли Трифона, глядя в крепкий
коричневый чай, и не обращал как бы никакого внимания на битву младшего сына
с превосходящими силами противника.
Алеша встал и пошел к калитке.
- Ты куда? Я с тобой! - вдруг очнулся отец и взглядом рванулся к Алеше, не
успев отереть с лица паутину какой-то немой, затаенной мысли.
Алеша ему улыбнулся. И отец улыбнулся в ответ виновато и весело. Закрывая
калитку, Алеша услышал, как Гриша сказал тете Моте:
- Человек! Мы же - братья!
Алеша поднялся по склону и увидел шелковицу, где была привязана лошадь.
Лошадь дремала, но, услыхав шаги, встрепенулась. Она узнала Алешу во тьме, и
он дал ей три куска сахара, и сам съел три куска - ему было не по себе, на
него накатила волна отвратительной слабости, лицо стало холодным и влажным.
И, стараясь вернуть себе кровное тепло, которого не даст человеку никакой ни
огонь, ни жар - только кровь, Алеша вдруг вспомнил вот это из "Кавказского
пленника":
Под влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром покидает он
Ночлега кров гостеприимный.
Издали видел Алеша свет китайского фонарика и саклю. Там на веранде зажгли
верхний свет, и в одном из окон сакли тоже что-то затеплилось. "Свеча, может
быть,- подумал Алеша,- при Пушкине были бы свечи". И он улыбнулся, потому
что вдохнул глубоко и услышал, как чудно пахнет живая лошадь, живая гора,
поросшая живой травой и живыми кустами живой акации, и живой шелковицей...
Просто стало Алеше легче, его сердце, скачущее, как лошадь, схрупало три
куска сахара и теперь мчалось дальше, весело согревая живую кровь, которая
вмиг обсушила жарким ветром его лицо, орошенное смертным по Їтом и стянутое
колючим льдом.
Отец подошел, и обнял, и поцеловал Алешу в макушку. Он сказал:
- Этот тип свалился, как сковородка с гвоздя. Но завтра мы будем одни. И
послезавтра мы будем одни. И я, Алеша, кое-что тебе объясню... Это ты не
видел меня три года. А я тебя видел... каждый день. Где бы ни был, о чем бы
ни думал... Не говоря уж о том, что я дважды в месяц езжу в командировки в
Москву, чтобы глянуть, как ты там... ну, идешь в спортивную школу. Завтра!
Все завтра! Завтра я напишу твой портрет! Завтра я смогу с тобой говорить о
серьезных вещах... Ты даже не представляешь себе, из-за какой чепухи люди в
молодости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
кудрявый баранчик с Луны на Землю.
- Вижу. Идет кудрявый баранчик,- сказал Гриша и взял со стола большой
прямоугольный пряник.- Вот смотри. Я беру этот пряник и по кусочку
откушиваю. Грыз-грыз-грыз и еще с этого боку грыз-грыз, и получился у меня
баранчик. Теперь тут грыз-погрыз и тут грыз-погрыз, и получилась собачка.
Теперь тут угрызу уголок и там войду в середку, и получилась кошка. Теперь
съем ушки и тут погрызу, и получилась курица. Из курицы только бабочка
получается, из бабочки - жучок, а из жучка - вишенка. А из вишенки ничего не
получается больше, поэтому я ее так просто съем, безо всякого воображения!
Вообще-то, я пряники не очень люблю. Я люблю варенье, но из варенья ничего
такого не получается, в нем твердости нет.
- Сейчас арбузик зарежем! - сказал Трифон и воткнул финку в белый арбузный
пупок.- Мировая финка, старик, с пружиной, английская сталь, между прочим,
"Шеффилд"! Мне ее Рокуэлл Кент подарил!
Арбуз развалился, обнажив красное сахарное мясо с черными зернами, в каждом
из которых была до предела сжатая, тайно зарытая, втянутая в самую глубь,
неукротимая воля к жизни, готовая вспыхнуть и разрастись этим красным
сахарным мясом, раздувая кору зеленого шара.
- Ты - хвастун и врунишка. Рокуэлл Кент не имел о тебе ни малейшего
представления. Ведь он, бедняга, посетил наши края, когда ты, Трифон, был
еще скромным, воспитанным мальчиком и не сочинял о себе никакой легендарной
белиберды, сфальшивленной под документ эпохи. Уж это я в нашем брате просто
терпеть не могу-у-у!
- Старик, ты прав! - сказал Трифон, поникнув повинной головой.- На меня
что-то нашло! Ты не поверишь, конечно... Ты, конечно, теперь ни за что мне
не поверишь, но я скажу тебе всю правду. Эту финку мне подарил Булат
Окуджава. Будет он выступать - подойди и спроси, он тебе подтвердит, он -
человек очень славный и с юмором, он тебе скажет, как просто все это вышло.
Поехал он в Англию и купил мне эту финку за три фунта на аэродроме Хитроу,
где все в три раза дешевле, потому как без пошлины. Ему жутко нравятся мои
картины. Иногда он приходит без звонка, сидит часами и смотрит... Песня у
него есть одна замечательная. Называется "Батальное полотно". У меня две
картины с таким же названием. Так вот его песня частично повторяет мое
второе "Батальное полотно". Не первое! А второе, где белая кобыла с карими
гла-
зами.
Отец сквозь зубы выдохнул воздух, встал и зажег над столом китайский
фонарик. Фонарик от тепла закружился и наполнился абрикосовой мякотью,
разливающей прозрачный свет. Свет был такой - как будто он рос на дереве.
Гриша попросил лимонада, и Алеша, наливая ему пузырчатый крашеный напиток,
вдруг вспомнил: "Лимонад делают из лимона, но лимон из лимонада уже не
сделаешь никогда".
В ту минуту калитка распахнулась и вошла полная старуха в морковном халате и
ситцевой кепке. Она по-свойски села к столу, съела два бутерброда с сыром,
запила вином и тут же из кармана достала маленький бумажный пакетик с содой.
Соду из пакетика она высыпала себе на высунутый язык и съела ее, не
поморщась.
- Я, Трифончик, без соды помираю, будто в меня керосину налили, как в
примус. Пш-ш-ш! - испустила она с наслаждением благотворную отрыжку.- Давай,
Гришенька, спать ложиться, я за тобой пришла, тебя маменька ждет. Ты же
знаешь, она без тебя во всю ночь глаз не сомкнет, таращиться будет! Идем,
мой пончик, я тебе сказочку расскажу!
- Не-е-ет,- сказал Гриша, глядя куда-то в свою собственную даль,- я здесь
буду спать. Я буду спать с братом. Он же приехал всего на три дня. Ты скажи
маме, что три дня буду я спать здесь, с братом. А потом всю жизнь с ней.
- Гриня, мы же с тобой договаривались! Разве нет? Ты свое мужское слово
держать должен! Кто свое мужское слово не держит, как надо, тот -
тьфу! - инфузория! Его каждая моль в бараний рог согнет и съест в один
присест.
- А бараньи рога никто не ест. Они, тетя Мотя, очень твердые и невкусные.
Может, бараний рог мечтает всю жизнь, чтобы его слопали, а всем он не по
зубам. Вот бедный! - увиливал Гриша от главной темы. Она, эта тема спанья
непременно вблизи матери, была его мучительным детским стыдом и позором в
присутствии старшего брата, которого он увидел сегодня впервые и успел
полюбить - ни за что, за так, за то, что - брат, и все тут!
Отец подливал себе и Трифону чай из пузатого узбекского чайника с
красно-золотыми боками. Он слушал бубненье и вопли Трифона, глядя в крепкий
коричневый чай, и не обращал как бы никакого внимания на битву младшего сына
с превосходящими силами противника.
Алеша встал и пошел к калитке.
- Ты куда? Я с тобой! - вдруг очнулся отец и взглядом рванулся к Алеше, не
успев отереть с лица паутину какой-то немой, затаенной мысли.
Алеша ему улыбнулся. И отец улыбнулся в ответ виновато и весело. Закрывая
калитку, Алеша услышал, как Гриша сказал тете Моте:
- Человек! Мы же - братья!
Алеша поднялся по склону и увидел шелковицу, где была привязана лошадь.
Лошадь дремала, но, услыхав шаги, встрепенулась. Она узнала Алешу во тьме, и
он дал ей три куска сахара, и сам съел три куска - ему было не по себе, на
него накатила волна отвратительной слабости, лицо стало холодным и влажным.
И, стараясь вернуть себе кровное тепло, которого не даст человеку никакой ни
огонь, ни жар - только кровь, Алеша вдруг вспомнил вот это из "Кавказского
пленника":
Под влажной буркой, в сакле дымной,
Вкушает путник мирный сон,
И утром покидает он
Ночлега кров гостеприимный.
Издали видел Алеша свет китайского фонарика и саклю. Там на веранде зажгли
верхний свет, и в одном из окон сакли тоже что-то затеплилось. "Свеча, может
быть,- подумал Алеша,- при Пушкине были бы свечи". И он улыбнулся, потому
что вдохнул глубоко и услышал, как чудно пахнет живая лошадь, живая гора,
поросшая живой травой и живыми кустами живой акации, и живой шелковицей...
Просто стало Алеше легче, его сердце, скачущее, как лошадь, схрупало три
куска сахара и теперь мчалось дальше, весело согревая живую кровь, которая
вмиг обсушила жарким ветром его лицо, орошенное смертным по Їтом и стянутое
колючим льдом.
Отец подошел, и обнял, и поцеловал Алешу в макушку. Он сказал:
- Этот тип свалился, как сковородка с гвоздя. Но завтра мы будем одни. И
послезавтра мы будем одни. И я, Алеша, кое-что тебе объясню... Это ты не
видел меня три года. А я тебя видел... каждый день. Где бы ни был, о чем бы
ни думал... Не говоря уж о том, что я дважды в месяц езжу в командировки в
Москву, чтобы глянуть, как ты там... ну, идешь в спортивную школу. Завтра!
Все завтра! Завтра я напишу твой портрет! Завтра я смогу с тобой говорить о
серьезных вещах... Ты даже не представляешь себе, из-за какой чепухи люди в
молодости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16