Собственно булькой был тяжеленький шарик на
металлическом стержне, его забуливали в печной огонь, в горящие угли, в
пылающие дрова, секунд через тридцать-сорок выдергивали из пламени, а потом,
нажимая на деревянную ручку, вдавливали раскаленную бульку в плоские
лепестки цветка, в цветочную выкройку из мелкого лоскута. Лепестки
становились от бульки выпукло-впуклыми, их чашечки шелестели.
Цыганской иглой делалась дырка, в дырку вдевали стебель, получались
малюсенькие цветочки. Шелковой белой ниткой их вязали в букетики, крепили к
ромбическим картонкам, сдавали в артель художественных изделий. Изделия эти
в одна тысяча девятьсот сорок третьем году были писком западной моды,
воюющая отчизна сбывала их за рубеж, где носили эти цветочки на платьях,
пальто и шляпках.
Три раза в месяц мы с матерью получали в артели
отрывки-абзацы-фрагменты-лоскутья застиранных госпитальных простыней и
наволочек, моток тонкой проволоки цвета червонного золота, банку вонючего
клея, две-три краски, огрызки картона, раз в месяц - широкую жесткую кисть,
десять шпулек белых шелковых ниток. Из этого получалось сто двадцать пять
цветочков. Их кроила, красила и доводила до ослепительного изящества моя
прозрачная от голода мать. Я же при ней работала только булькой, наловчась
выдергивать инструмент из раскаленных углей, было мне шесть лет.
Потом сразу кончились война и эти цветочки. Мы сели в деревянный вагон и
поехали домой. Месяц ехали, полмесяца стояли - всюду реки беженцев, все
домой текут. Покуда стояли, костры жгли, мы с матерью достали бульки из
мешка, цветочков понаделали, выменяли на мятый медный чайник, на целые
сандалики, отцу - на махорку, всем - на три кило пшена. Жены снабженцев
брали по пять букетиков, мода из Европы докатилась.
А дом-то наш тю-тю!.. Другие в нем живут по ордерам, такое вышло
историческое свинство. Опять же Высший Разум бессердечен, в том смысле, что
не имеет человеческого сердца, и в этом плане он бездушен, ни добр, ни зол,
ни порчи тут, ни сглаза, ни проклятья родового, а просто одна
действительность другую отменила - и все. За что? Да ни за что. Погода вот
такая.
Бульки завернули в байку и забыли. Мода на те цветочки отвалила, все поэты
их разоблачили: мол, мы - естественные, а вы - искусственные, мы - Божья
искра, а вы - дешевка, пошлая поделка, мы - благоухаем, а вы - барахло.
Яснее ясного. Против лома нет приема даже в штате Оклахома - такие вот
свежие мысли.
Шесть лет мне было, а стало шестьдесят, а матери моей - девяносто семь, и
она уж меня совсем не узнавала. Держала где-то в памяти сердечной, в поле
внутреннего зрения, а внешним зреньем узнавала только старшую дочь, мою
сестру. И вдруг говорит:
- В обувной коробке. Восемь букетиков. Бульки помнишь? Коробка во-о-он
там...
- Бред! - я подумала шепотом.- Сущий бред! В последнее время она
разговаривает с давно умершими - с матерью своей, с отцом, с бабушкой, с
дедушкой, с братьями, сестрами, живет в своей далекой молодости, бурно до
отчаянья переживает какие-то события, забытые давным-давно и вдруг теперь
отмытые, как стекла, в ее остраненной памяти. Сейчас вот ей мерещатся восемь
букетиков, бульки...
Уронив голову на плечо, сухонькую свою головку на сухонькое плечико, мать
всхлипывала в дреме. На всякий случай заглянула я туда, где привиделась
коробка ей с цветочками.
Была там коробка, была!.. Перетянутая вишневой узенькой лентой. А там
внутри, на вате одна тысяча девятьсот сорок третьего года, лежали
малюсенькие, хрупкие цветочки подснежника, ландыша, яблони, садов и лугов,
лесов и оврагов. Восемь букетиков, сверкающих свежестью, трепетных, нежных,
шевелящихся от воздуха, света и человеческого дыхания.
- Можешь их увезти, если хочешь... Если они там еще не увяли. Это тебе от
меня наследство. Такая маленькая чепуха на память.
И она постаралась мне улыбнуться, кулачком утирая постоянно текущие слезы.
Истекало время ее жизни, текли наяву мучительные видения: какой-то младенец,
казалось ей, серебрился на краю постели - она боялась, что он разобьется;
какие-то войска входили через балкон и мимо нее проносили своих раненых;
младшая дочь плохо переходила дорогу с трамвайными рельсами...
Родилась моя мать в Рождество, душа ее возвратилась к Творцу на Спас. Имя ее
в переводе на русский означало Нежная. Она была столь красива, что все на
нее оглядывались. И две ее девочки, мы с сестрой, росли в особенном свете
сладостной славы, с детства слыша вослед:
- Это - девочки той красавицы...
Всякий день моей всякой жизни овеян благородным происхождением от
изумительно красивой матери.
А сегодня ее цветочкам - пятьдесят пять лет. Кто носил эту прелесть в одна
тысяча девятьсот сорок третьем году? И за каким рубежом?.. Мода на эти
цветочки плыла над широкой кровью, делали эти венчики из госпитальной рвани,
много пели при том, песня - она обезболивает. А как начнешь засыпать на ходу
от голода и печного жара да хватать раскаленную бульку за железо, за шарик
голой ладонью, - так будешь петь нескончаемо, неизлечимо.
1992, 1998
ОПУЩЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Профессор небесных наук, декан факультета Луны сначала сошел на нет, а потом
- с ума. Но в данный момент на базаре, где продается данный момент, он все
еще кормится, то есть жив. А поэтому ни за какое вознаграждение, ни под
пыткой, ни под гипнозом, ни под шляпкой грибного напитка, ни при каких
обстоятельствах не могу сообщить его имя с фамилией.
После поражения наших доблестных войск под Фуфлоо, как только Родина-мать
сказала ему "большое спасибо" и прекратила давать небесные деньги на лунные
и марсианские "заморочки", как теперь называют у нас космическую агрессию
Земли,- его тут же пригласили продолжить лунное дело и всяческое развитие
небесных наук во многих упитанных странах, где непременно без унижений имел
бы он всякое благо с почетом и премии с орденами подвязок и легионов, не
говоря уж о мантиях с прибамбасами.
Но, драгоценный читатель, есть еще, есть люди, по детской своей простоте не
утратившие почти религиозное чувство страха-ответственности за большие
секреты и взлеты отечественной в прошлом науки. Мой профессор таков, и
чувства его таковы, и они совратили его на скользкий путь научной
неподвижности в масштабах планеты, а научная неподвижность такого масштаба
как раз порождает жуткую беготню и метание.
Профессору было пятьдесят лет, и у профессора было пятьдесят денег. В одном
конце города он купил нечто за пятьдесят денег и помчался в другой конец,
где продал за сто денег. Так поступил он тридцать один раз, и получился у
него маленький капитал. С ним профессор отправился в Китай и обратно, нечто
купил и продал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
металлическом стержне, его забуливали в печной огонь, в горящие угли, в
пылающие дрова, секунд через тридцать-сорок выдергивали из пламени, а потом,
нажимая на деревянную ручку, вдавливали раскаленную бульку в плоские
лепестки цветка, в цветочную выкройку из мелкого лоскута. Лепестки
становились от бульки выпукло-впуклыми, их чашечки шелестели.
Цыганской иглой делалась дырка, в дырку вдевали стебель, получались
малюсенькие цветочки. Шелковой белой ниткой их вязали в букетики, крепили к
ромбическим картонкам, сдавали в артель художественных изделий. Изделия эти
в одна тысяча девятьсот сорок третьем году были писком западной моды,
воюющая отчизна сбывала их за рубеж, где носили эти цветочки на платьях,
пальто и шляпках.
Три раза в месяц мы с матерью получали в артели
отрывки-абзацы-фрагменты-лоскутья застиранных госпитальных простыней и
наволочек, моток тонкой проволоки цвета червонного золота, банку вонючего
клея, две-три краски, огрызки картона, раз в месяц - широкую жесткую кисть,
десять шпулек белых шелковых ниток. Из этого получалось сто двадцать пять
цветочков. Их кроила, красила и доводила до ослепительного изящества моя
прозрачная от голода мать. Я же при ней работала только булькой, наловчась
выдергивать инструмент из раскаленных углей, было мне шесть лет.
Потом сразу кончились война и эти цветочки. Мы сели в деревянный вагон и
поехали домой. Месяц ехали, полмесяца стояли - всюду реки беженцев, все
домой текут. Покуда стояли, костры жгли, мы с матерью достали бульки из
мешка, цветочков понаделали, выменяли на мятый медный чайник, на целые
сандалики, отцу - на махорку, всем - на три кило пшена. Жены снабженцев
брали по пять букетиков, мода из Европы докатилась.
А дом-то наш тю-тю!.. Другие в нем живут по ордерам, такое вышло
историческое свинство. Опять же Высший Разум бессердечен, в том смысле, что
не имеет человеческого сердца, и в этом плане он бездушен, ни добр, ни зол,
ни порчи тут, ни сглаза, ни проклятья родового, а просто одна
действительность другую отменила - и все. За что? Да ни за что. Погода вот
такая.
Бульки завернули в байку и забыли. Мода на те цветочки отвалила, все поэты
их разоблачили: мол, мы - естественные, а вы - искусственные, мы - Божья
искра, а вы - дешевка, пошлая поделка, мы - благоухаем, а вы - барахло.
Яснее ясного. Против лома нет приема даже в штате Оклахома - такие вот
свежие мысли.
Шесть лет мне было, а стало шестьдесят, а матери моей - девяносто семь, и
она уж меня совсем не узнавала. Держала где-то в памяти сердечной, в поле
внутреннего зрения, а внешним зреньем узнавала только старшую дочь, мою
сестру. И вдруг говорит:
- В обувной коробке. Восемь букетиков. Бульки помнишь? Коробка во-о-он
там...
- Бред! - я подумала шепотом.- Сущий бред! В последнее время она
разговаривает с давно умершими - с матерью своей, с отцом, с бабушкой, с
дедушкой, с братьями, сестрами, живет в своей далекой молодости, бурно до
отчаянья переживает какие-то события, забытые давным-давно и вдруг теперь
отмытые, как стекла, в ее остраненной памяти. Сейчас вот ей мерещатся восемь
букетиков, бульки...
Уронив голову на плечо, сухонькую свою головку на сухонькое плечико, мать
всхлипывала в дреме. На всякий случай заглянула я туда, где привиделась
коробка ей с цветочками.
Была там коробка, была!.. Перетянутая вишневой узенькой лентой. А там
внутри, на вате одна тысяча девятьсот сорок третьего года, лежали
малюсенькие, хрупкие цветочки подснежника, ландыша, яблони, садов и лугов,
лесов и оврагов. Восемь букетиков, сверкающих свежестью, трепетных, нежных,
шевелящихся от воздуха, света и человеческого дыхания.
- Можешь их увезти, если хочешь... Если они там еще не увяли. Это тебе от
меня наследство. Такая маленькая чепуха на память.
И она постаралась мне улыбнуться, кулачком утирая постоянно текущие слезы.
Истекало время ее жизни, текли наяву мучительные видения: какой-то младенец,
казалось ей, серебрился на краю постели - она боялась, что он разобьется;
какие-то войска входили через балкон и мимо нее проносили своих раненых;
младшая дочь плохо переходила дорогу с трамвайными рельсами...
Родилась моя мать в Рождество, душа ее возвратилась к Творцу на Спас. Имя ее
в переводе на русский означало Нежная. Она была столь красива, что все на
нее оглядывались. И две ее девочки, мы с сестрой, росли в особенном свете
сладостной славы, с детства слыша вослед:
- Это - девочки той красавицы...
Всякий день моей всякой жизни овеян благородным происхождением от
изумительно красивой матери.
А сегодня ее цветочкам - пятьдесят пять лет. Кто носил эту прелесть в одна
тысяча девятьсот сорок третьем году? И за каким рубежом?.. Мода на эти
цветочки плыла над широкой кровью, делали эти венчики из госпитальной рвани,
много пели при том, песня - она обезболивает. А как начнешь засыпать на ходу
от голода и печного жара да хватать раскаленную бульку за железо, за шарик
голой ладонью, - так будешь петь нескончаемо, неизлечимо.
1992, 1998
ОПУЩЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Профессор небесных наук, декан факультета Луны сначала сошел на нет, а потом
- с ума. Но в данный момент на базаре, где продается данный момент, он все
еще кормится, то есть жив. А поэтому ни за какое вознаграждение, ни под
пыткой, ни под гипнозом, ни под шляпкой грибного напитка, ни при каких
обстоятельствах не могу сообщить его имя с фамилией.
После поражения наших доблестных войск под Фуфлоо, как только Родина-мать
сказала ему "большое спасибо" и прекратила давать небесные деньги на лунные
и марсианские "заморочки", как теперь называют у нас космическую агрессию
Земли,- его тут же пригласили продолжить лунное дело и всяческое развитие
небесных наук во многих упитанных странах, где непременно без унижений имел
бы он всякое благо с почетом и премии с орденами подвязок и легионов, не
говоря уж о мантиях с прибамбасами.
Но, драгоценный читатель, есть еще, есть люди, по детской своей простоте не
утратившие почти религиозное чувство страха-ответственности за большие
секреты и взлеты отечественной в прошлом науки. Мой профессор таков, и
чувства его таковы, и они совратили его на скользкий путь научной
неподвижности в масштабах планеты, а научная неподвижность такого масштаба
как раз порождает жуткую беготню и метание.
Профессору было пятьдесят лет, и у профессора было пятьдесят денег. В одном
конце города он купил нечто за пятьдесят денег и помчался в другой конец,
где продал за сто денег. Так поступил он тридцать один раз, и получился у
него маленький капитал. С ним профессор отправился в Китай и обратно, нечто
купил и продал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16