Он серьезно посмотрел на меня.
— Вам тоже нравится Буэрн?
— Да, нравится… — ответил я и тут же почувствовал себя легкомысленным дураком — не только потому, что полез со своими советами, но, главным образом, из-за несоизмеримости моего «да, нравится» и писателя, которому было что сказать людям и который подвергся гонениям за то, что им это говорил. Я помнил также мнение Тисса: «Разве может калека, вроде Буэрна, сказать что-то дельное нормальным, здоровым людям?»
— Но вы не одобряете художественной литературы, это так? — Энфанден говорил почти без акцента, но его английский часто переставал быть разговорным, делаясь чересчур выверенным и напряженным.
Я мельком вспомнил приключенческие повести, которые, затаив дыхание, проглатывал когда-то.
— Ну… она мне кажется отчасти… пустой тратой времени.
Он кивнул.
— Времени, да… Мы растрачиваем время, или экономим время, или используем время — можно подумать, будто мы им управляем, а не наоборот. Да неужели действительно вся художественная литература — это лишь пустая трата нашего драгоценного достояния? А может быть, вы недооцениваете пользу выдумки?
— Нет, — ответил я, — но что пользы выдумывать события, которых никогда не было, и людей, которые никогда не существовали?
— Кто скажет, что было и чего не было? Дело в том, как понимать эти слова.
— Хорошо, — сказал я, предположим, люди существуют в голове автора, и события тоже. В чем тут польза выдумки?
— В том же, в чем польза любой выдумки, ответил он. — В ее цели или в ее использовании. Колесо, крутящееся без толку, не стоит ничего. То же самое колесо, прилаженное к повозке или ставшее блоком, меняет судьбу рода людского.
— Нельзя научиться чему-нибудь из сказок, — упрямо стоял я на своем.
Он улыбнулся.
— Может быть, вам просто не попадалось хороших сказок.
Вскоре я стал ощущать с его стороны живое, пронзительное понимание; подчас казалось, он читает мои мысли. Он терпеливо слушал меня, зеленого юнца; он высказывал в ответ свои соображения без недомолвок и без назидательности. Он щедро дарил мне сочувствие и поддержку, которых я не ожидал — да и не хотел — от Тисса. Ему, не Тирзе, я открывал свои желания и мечты; он слушал с непритворным вниманием и, похоже, они не казались ему глупыми и неосуществимыми. Нисколько не желая преуменьшить то, что сделал для меня Тисс, я могу определенно сказать: не будь Энфандена, я куда меньше почерпнул бы из тех книг, которые стали доступны мне благодаря моему хозяину.
Постепенно я все сильнее привязывался к Энфандену; не уверен, был ли ему, в свою очередь, нужен я, хотя однажды он проговорился в рассеянности: «Ах, как мы похожи — вы и я. Книги, вечно книги. И читаем-то мы не так, как здравомыслящие люди, которые хотят вычитать что-нибудь такое, что поможет им стать богатыми или знаменитыми. Просто потому что интересно. Не глупцы ли мы? Но это приятная глупость, это невинный порок.»
Мне страшно хотелось поговорить с ним о Тирзе. Не только потому, что для влюбленного к делу и не к делу вставлять в разговор имя любимой является жизненной необходимостью, но и в смутной надежде, что он сможет подсказать, как ответить ей на ее отношение ко мне — и на ее вопрос. Я подбирался к заветной теме самыми различными путями — но всякий раз беседа катилась дальше, а я так и не решался заговорить о своей законтрактованной этим миром возлюбленной.
Часто после того, как я приносил в консульство охапку книг и мы с Энфанденом успевали побеседовать о целой уйме вещей — в отличие от меня он всегда говорил об интересовавших его вещах без боязни, что кто-то сочтет его интересы тривиальными — он, прогуливаясь, провожал меня до книжного магазина, оставив в дверях консульства записку. Но, боюсь, обещание «Вернусь через десять минут» редко выполнялось; среди книжных полок консул забывал о времени.
Возможность, представлявшаяся мне такой важной, вдруг возникла, когда мы беседовали о непротивлении злу; по этому поводу Энфанден мог говорить очень много. Мы как раз миновали магазин Уонэмэйкера и Стюарта, а консул как раз с восторгом проанализировал удивительное решение японского сёгуна полностью упразднить полицию — и тут я почувствовал чей-то пристальный взгляд.
Минибиль с высокой подвеской, явно сделанный на заказ, медленно катил по улице. Его блестящая медная отделка, бамперы, похожие на шляпки огромных гвоздей, изысканной формы отверстия на ступичных ободах, в которых крепились могучие спицы, лампы в стиле рококо, водостоки и дверные ручки — все было ослепительным. В минибиле, на откидном сиденье напротив величественной дамы, была Тирза.
Она уже демонстративно смотрела мимо.
Энфанден остановился — как и я.
— Вам знакомы эти дамы? — негромко спросил он.
— Только девушка. Леди — ее наниматель.
— Я видел ее лицо лишь мельком, но, по-моему, она очень мила.
— Да. О да… — Мне отчаянно хотелось сказать больше; мне хотелось поблагодарить его за эти слова, будто внешность Тирзы можно было поставить мне в заслугу; мне хотелось гимны ей петь, и в то же время кричать о ее жестокости и бессердечии. — О да!
— Я так понимаю, она ваша добрая знакомая?
Я кивнул.
— Очень добрая.
Мы вновь зашагали по улице — молча.
— Это прекрасно, — проговорил он минуту спустя. — Но, я так понимаю, она не в восторге от ваших перспектив?
— Как вы догадались?
— Догадаться было не трудно. Вас скрыли от хозяйки; богатство производит на юную леди впечатление; вы — идеалист, и на вас богатство подобного впечатления не производит.
Наконец ко мне вернулась способность говорить. Я рассказал о ее контракте, о честолюбивых планах и о том, как все время жду, жду каждую секунду, что она порвет со мной.
— И с этим я поделать ничего не могу, — горько закончил я.
— Да, это так, Ходж. С этим поделать ничего не можете, потому что… Вы извините меня, если я буду говорить откровенно? Может быть, даже жестоко?
— Давайте уж. Тирза… — Каким наслаждением было просто назвать ее имя! — Тирза часто говорила, какой я непрактичный.
— Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что вы ничего не можете с этим поделать, потому что ничего не хотите с этим делать.
— Как это? Да все, что только…
— Будто бы? Отказались бы от книг, например?
— Это еще зачем? Что это даст?
— Я не говорю, что это надо или что это даст нечто хорошее. Я хочу только проиллюстрировать тот факт, что юная леди, даже столь очаровательная и столь значимая для вас, отнюдь не является чем-то наиболее заманчивым и существенным в вашей жизни. Романтическая любовь — не более, чем довольно нелепый побочный продукт западноевропейского феодализма; азиаты и африканцы могут лишь посмеиваться над ним — с изрядной осторожностью, впрочем. Вы угрюмо качаете головой, вы мне не верите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61