— Не думаю, что мы можем сделать для нее что-либо еще; теперь, честное слово, мы бы только мешали. Как вы относитесь к тому, чтобы увидеться с мистером Хаггеруэллсом прямо сейчас?
— Почему бы и нет?
Последний эпизод наверняка и окончательно погубил меня. Какой бы нейтральный отзыв обо мне ни дала Барбара отцу поначалу — теперь она обязательно пересмотрит его в худшую сторону. Но, по крайней мере, я смогу продемонстрировать мистеру Хаггеруэллсу свое равнодушное лицо перед тем, как покинуть Хаггерсхэйвен.
Томас Хаггеруэллс — ширококостный, как и его дочь, с когда-то рыжими, а теперь почти бесцветными волосами и красивым лицом, которое покрывал, однако, нездоровый румянец — принял меня радушно.
— Историк, а, Бэкмэйкер? Восхитительно. Тут и искусство, и наука. Клио — самая загадочная из муз. Вечно меняющееся прошлое, а?
— Боюсь, я еще не историк, мистер Хаггеруэллс. Я лишь хочу им стать. Если Хаггерсхэйвен снизойдет до меня.
Он потрепал меня по плечу.
— Ваши товарищи сделают все, что смогут, Бэкмэйкер. Вы сможете довериться им.
— Вот и отлично, — бодро проговорил Дорн. — Правда, мистер Бэкмэйкер зачем-то силен как бык, когда историку для счастья нужны лишь книги да несколько древних бумажек.
— Эйс — наш циник, — пояснил мистер Хаггеруэллс. — Очень полезный противовес некоторым нашим фантазерам. — Он долго молчал с отсутствующим видом, а потом вдруг проговорил: — Барбара очень расстроена, Эйс.
Мягко сказано, подумал я, но Дорн лишь кивнул.
— Недоразумение, мистер Хагги.
— Так я и подумал. — Он издал короткий и смущенный смешок. — Ей-ей, именно так я и подумал. Она что-то такое говорила о женщине…
— Девочке, мистер Хагги, всего лишь девочке. — И Дорн коротко обрисовал случившееся, сильно смягчив описание того, какой истерикой встретила нас Барбара.
— Ясно. Романтическое приключение в лучших традициях, а, Бэкмэйкер? Но какое хладнокровное убийство; что прикажете думать о цивилизации? Вокруг нас беспросветная дикость. — Он начал ходить взад-вперед по цветастому ковру. — Разумеется, наш долг — помочь бедняжке. Ужас, просто ужас. Но что я скажу Барбаре? Она… она пришла ко мне… — проговорил он гордо и в то же время встревоженно. — Я бы не хотел подвести ее. Я ведь не знаю… — Он взял себя в руки. — Простите, Бэкмэйкер. У моей дочери не к порядке нервы. Боюсь, я позволил себе отвлечься от нашего разговора.
— Вовсе нет, сэр, — ответил я. — Но я очень устал; надеюсь, вы извините меня, если…
— Конечно, конечно, — с благодарностью сказал он. — Эйс покажет вам вашу комнату. Доброй ночи. Мы завтра поговорим обо всем подробнее. А вы. Эйс, вот что — зайдите-ка потом ко мне.
Барбара Хаггеруэллс изрядно запугала обоих — и Дорна, и отца, думал я, не в силах заснуть. Ясно, что она не выносит даже намека на соперничество — и хотя бы намек этот высосан из пальца. Жутковато, наверное, быть ее отцом или любовником — я не исключал, что Эйс может им оказаться; жутковато попасть под такую тиранию.
Но не мысли о Барбаре и не перевозбуждение не давали мне уснуть. Меня изводила иная мука. Связывать поездку Эскобара — «атташе испанской миссии»
— с фальшивыми песетами было чистой фантазией. Но что такое логика? Я не мог убедить себя быть логичным. Я не мог подавить в себе чувство вины ни насмешкой, ни серьезными доводами: дескать, я тщеславно преувеличиваю свою роль — в действительности-то роль мальчика на побегушках — в том, что творила Великая Армия; в том, что она, возможно, творила, и за что несла ответственность она. Она, а не я… Но виноватый человек лежит без сна, потому что чувствует вину. Именно это чувство, а не абстрактное понятие вины не дает ему спать.
Не приходилось мне гордиться и ролью рыцаря, выручающего девиц из беды. Я делал лишь то, что неминуемо должен был сделать, делал неохотно, без сострадания и теплоты в душе. Не было никакого смысла сетовать на непонимание Барбары — при всех тех ужасных последствиях, которые оно могло иметь для моих честолюбивых замыслов. Я не был свободен в выборе, когда выбирал помощь; это был единственно возможный выбор, и я не имел права негодовать на катастрофу, заставившую меня сделать это.
Наконец я уснул — лишь для того, чтобы увидеть, как Барбара Хаггеруэллс, оказавшаяся огромной рыбой, преследует меня на бесконечных дорогах, где ноги мои вязнут в липкой грязи. Я пытался звать на помощь — тщетно; одно лишь невнятное карканье вылетало из моей гортани, смутно напоминая любимое мамино «Хватка! Хватка!»
В сиянии ясного осеннего утра мои ночные страхи поблекли, но окончательно так и не рассеялись. Когда я оделся, пришел Эйс Дорн; мы пошли на кухню, и там Эйс представил меня Хиро Агати, человеку средних лет, волосы которого — коротко стриженные, черные, жесткие — буквально дыбом стояли по всей голове.
— Доктор Агати — химик, — заметил Эйс, — но некоторое время ему суждено быть шеф-поваром, потому что он очень уж хорошо готовит.
— Поверьте этому, — сказал Агати, — и вам придется верить всему. Просто химиков всегда бросают на тяжелую работу. Физики, вроде Эйса, не любят пачкать руки. Теперь, раз уж вы не можете питаться с простым народом, что вы предпочитаете — яйца или яйца?
Впервые в жизни я видел человека восточного происхождения. После чудовищного избиения китайцев в 1890-х годах, которое зацепило и японцев, и вообще всех, у кого были хоть чуть-чуть раскосые глаза, в Соединенных Штатах практически не осталось азиатов. Боюсь, я разглядывал доктора Агати несколько дольше, чем позволяла вежливость — но, видно, он привык к таким вещам, потому что не обратил на мою дикость никакого внимания.
— В конце концов мне удалось уложить девушку спать, — сообщил Эйс. — Пришлось дать ей опиум. Утром известий еще не поступало.
— Ну… — запинаясь, неловко выдавил я, чувствуя, что должен был бы сам спросить о ней, не дожидаясь, когда он скажет. — Ну да. Думаете, нам удастся выяснить, кто она?
— Мистер Хагги телеграфировал шерифу первым делом. Теперь все будет зависеть от того, насколько шериф заинтересуется. Похоже, что не слишком. Что есть попить, Хиро? — Эрзац-чай из сухих трав, эрзац-кофе из поджаренного ячменя. Что вы предпочитаете?
Непонятно было, почему он так подчеркивает слово «эрзац»; настоящий чай и настоящий кофе могут себе позволить лишь настоящие богачи, тут нет ничего нового. Большинство, как я знал, предпочитают «чай» — все-таки он не такой противный. Непонятно кому бросая вызов, я сказал:
— Пожалуйста, кофе.
Агати поставил передо мною большую чашку с коричневой жидкостью, от которой исходил дразнящий аромат; питье, что мне доводилось пробовать, пахло совсем не так. Я добавил молока и пригубил, понимая, что Агати ждет, как я отреагирую.
— Ого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Почему бы и нет?
Последний эпизод наверняка и окончательно погубил меня. Какой бы нейтральный отзыв обо мне ни дала Барбара отцу поначалу — теперь она обязательно пересмотрит его в худшую сторону. Но, по крайней мере, я смогу продемонстрировать мистеру Хаггеруэллсу свое равнодушное лицо перед тем, как покинуть Хаггерсхэйвен.
Томас Хаггеруэллс — ширококостный, как и его дочь, с когда-то рыжими, а теперь почти бесцветными волосами и красивым лицом, которое покрывал, однако, нездоровый румянец — принял меня радушно.
— Историк, а, Бэкмэйкер? Восхитительно. Тут и искусство, и наука. Клио — самая загадочная из муз. Вечно меняющееся прошлое, а?
— Боюсь, я еще не историк, мистер Хаггеруэллс. Я лишь хочу им стать. Если Хаггерсхэйвен снизойдет до меня.
Он потрепал меня по плечу.
— Ваши товарищи сделают все, что смогут, Бэкмэйкер. Вы сможете довериться им.
— Вот и отлично, — бодро проговорил Дорн. — Правда, мистер Бэкмэйкер зачем-то силен как бык, когда историку для счастья нужны лишь книги да несколько древних бумажек.
— Эйс — наш циник, — пояснил мистер Хаггеруэллс. — Очень полезный противовес некоторым нашим фантазерам. — Он долго молчал с отсутствующим видом, а потом вдруг проговорил: — Барбара очень расстроена, Эйс.
Мягко сказано, подумал я, но Дорн лишь кивнул.
— Недоразумение, мистер Хагги.
— Так я и подумал. — Он издал короткий и смущенный смешок. — Ей-ей, именно так я и подумал. Она что-то такое говорила о женщине…
— Девочке, мистер Хагги, всего лишь девочке. — И Дорн коротко обрисовал случившееся, сильно смягчив описание того, какой истерикой встретила нас Барбара.
— Ясно. Романтическое приключение в лучших традициях, а, Бэкмэйкер? Но какое хладнокровное убийство; что прикажете думать о цивилизации? Вокруг нас беспросветная дикость. — Он начал ходить взад-вперед по цветастому ковру. — Разумеется, наш долг — помочь бедняжке. Ужас, просто ужас. Но что я скажу Барбаре? Она… она пришла ко мне… — проговорил он гордо и в то же время встревоженно. — Я бы не хотел подвести ее. Я ведь не знаю… — Он взял себя в руки. — Простите, Бэкмэйкер. У моей дочери не к порядке нервы. Боюсь, я позволил себе отвлечься от нашего разговора.
— Вовсе нет, сэр, — ответил я. — Но я очень устал; надеюсь, вы извините меня, если…
— Конечно, конечно, — с благодарностью сказал он. — Эйс покажет вам вашу комнату. Доброй ночи. Мы завтра поговорим обо всем подробнее. А вы. Эйс, вот что — зайдите-ка потом ко мне.
Барбара Хаггеруэллс изрядно запугала обоих — и Дорна, и отца, думал я, не в силах заснуть. Ясно, что она не выносит даже намека на соперничество — и хотя бы намек этот высосан из пальца. Жутковато, наверное, быть ее отцом или любовником — я не исключал, что Эйс может им оказаться; жутковато попасть под такую тиранию.
Но не мысли о Барбаре и не перевозбуждение не давали мне уснуть. Меня изводила иная мука. Связывать поездку Эскобара — «атташе испанской миссии»
— с фальшивыми песетами было чистой фантазией. Но что такое логика? Я не мог убедить себя быть логичным. Я не мог подавить в себе чувство вины ни насмешкой, ни серьезными доводами: дескать, я тщеславно преувеличиваю свою роль — в действительности-то роль мальчика на побегушках — в том, что творила Великая Армия; в том, что она, возможно, творила, и за что несла ответственность она. Она, а не я… Но виноватый человек лежит без сна, потому что чувствует вину. Именно это чувство, а не абстрактное понятие вины не дает ему спать.
Не приходилось мне гордиться и ролью рыцаря, выручающего девиц из беды. Я делал лишь то, что неминуемо должен был сделать, делал неохотно, без сострадания и теплоты в душе. Не было никакого смысла сетовать на непонимание Барбары — при всех тех ужасных последствиях, которые оно могло иметь для моих честолюбивых замыслов. Я не был свободен в выборе, когда выбирал помощь; это был единственно возможный выбор, и я не имел права негодовать на катастрофу, заставившую меня сделать это.
Наконец я уснул — лишь для того, чтобы увидеть, как Барбара Хаггеруэллс, оказавшаяся огромной рыбой, преследует меня на бесконечных дорогах, где ноги мои вязнут в липкой грязи. Я пытался звать на помощь — тщетно; одно лишь невнятное карканье вылетало из моей гортани, смутно напоминая любимое мамино «Хватка! Хватка!»
В сиянии ясного осеннего утра мои ночные страхи поблекли, но окончательно так и не рассеялись. Когда я оделся, пришел Эйс Дорн; мы пошли на кухню, и там Эйс представил меня Хиро Агати, человеку средних лет, волосы которого — коротко стриженные, черные, жесткие — буквально дыбом стояли по всей голове.
— Доктор Агати — химик, — заметил Эйс, — но некоторое время ему суждено быть шеф-поваром, потому что он очень уж хорошо готовит.
— Поверьте этому, — сказал Агати, — и вам придется верить всему. Просто химиков всегда бросают на тяжелую работу. Физики, вроде Эйса, не любят пачкать руки. Теперь, раз уж вы не можете питаться с простым народом, что вы предпочитаете — яйца или яйца?
Впервые в жизни я видел человека восточного происхождения. После чудовищного избиения китайцев в 1890-х годах, которое зацепило и японцев, и вообще всех, у кого были хоть чуть-чуть раскосые глаза, в Соединенных Штатах практически не осталось азиатов. Боюсь, я разглядывал доктора Агати несколько дольше, чем позволяла вежливость — но, видно, он привык к таким вещам, потому что не обратил на мою дикость никакого внимания.
— В конце концов мне удалось уложить девушку спать, — сообщил Эйс. — Пришлось дать ей опиум. Утром известий еще не поступало.
— Ну… — запинаясь, неловко выдавил я, чувствуя, что должен был бы сам спросить о ней, не дожидаясь, когда он скажет. — Ну да. Думаете, нам удастся выяснить, кто она?
— Мистер Хагги телеграфировал шерифу первым делом. Теперь все будет зависеть от того, насколько шериф заинтересуется. Похоже, что не слишком. Что есть попить, Хиро? — Эрзац-чай из сухих трав, эрзац-кофе из поджаренного ячменя. Что вы предпочитаете?
Непонятно было, почему он так подчеркивает слово «эрзац»; настоящий чай и настоящий кофе могут себе позволить лишь настоящие богачи, тут нет ничего нового. Большинство, как я знал, предпочитают «чай» — все-таки он не такой противный. Непонятно кому бросая вызов, я сказал:
— Пожалуйста, кофе.
Агати поставил передо мною большую чашку с коричневой жидкостью, от которой исходил дразнящий аромат; питье, что мне доводилось пробовать, пахло совсем не так. Я добавил молока и пригубил, понимая, что Агати ждет, как я отреагирую.
— Ого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61