для меня правота Барбары была уже неоспорима.
— Да-да, — ответил он, когда я сказал ему об этом. — Что с того?
Он меня буквально сразил. И еще добавил резко:
— Теперь ей никто уже не поможет.
18. ИСКУСИТЕЛЬНИЦА
— Никак не могу понять, — мягко проговорила Кэтти, — почему ты оборвал все связи с прошлым, Ходж.
— Что? О чем ты?
— О чем? С тех пор, как четырнадцать лет назад ты ушел из дому, для твоих родителей ты как в воду канул. Ты говорил, у тебя был близкий друг с Гаити — но даже не пытаешься узнать, жив он или умер.
— Ах, вот что. Я было решил, ты о… о другом.
Не воспользовавшись предложением Барбары, я и впрямь порвал все связи с прошлым.
— Так все же?
— Думаю, до некоторой степени каждый из живущих в Приюте в этом грешен. В том, что отдалился от всех, кто не здесь. Ты, например…
— У меня нет родителей, и нет друзей вне Приюта. В Хаггерсхэйвене — вся моя жизнь.
— И моя.
— Ах, дорогой Ходж. Вот не думала, что ты можешь быть таким равнодушным.
— Милая Кэтти, ты росла в теплице и понятия не имеешь, что такое контракт или издольщина. Ты знать не знаешь, каково это: всю жизнь биться в нищете и надеяться лишь на чудо — как правило, оно ассоциируется с выигрышем в лотерею. Я не могу даже передать тебе, насколько чужды привязанностей люди за пределами Приюта. Поверь мне на слово: любовь — это роскошь, которую мои родители не могут себе позволить.
— Предположим, но ты-то можешь. А потом, все, что ты сказал никак не относится к Энфандену.
Я смущенно заерзал. И моя неблагодарность и моя бесчувственность, похоже, всем заметны: даже Барбара, помниться, однажды задавала мне те же вопросы. Как я мог объяснить, хотя бы для самоуспокоения, что бесконечные оттяжки, помноженные на неизбывное чувство вины, сделали для меня совершенно немыслимой даже малейшую попытку выяснить судьбу друга? Каким-нибудь титаническим усилием я мог бы, наверное, побороть инерцию несколько лет назад, вскоре после ранения Энфандена — но каждый новый прошедший день и месяц делали подобное усилие все более невозможным.
— Пусть прошлое остается в прошлом…
— И это говорит историк! Ходж, да что с тобой?
— Кэтти, я не могу.
Этот разговор лишь расстроил и взвинтил меня. И снова напомнил мне то, что я так жаждал забыть: Великую Армию, Спровиса, фальшивые песеты… все то зло, в совершении которого я участвовал, сам того не желая. Только если человек всю жизнь ничего не делает, он не будет ни в чем виноват. Манихейство, говорил Энфанден. Прощения нет.
Однако я прекрасно сознавал: то, что я ничего не делаю, лишь способствует тому, что я опускаюсь. Будь я в состоянии продолжать работу столь же радостно и уверенно, сколь и прежде, в пору сбора материала и написания первого тома, у меня не было бы ни времени, ни настроения мучиться всем этим. Но я не мог работать — мог лишь смотреть, как работают другие. В монтажной.
С детской увлеченностью Барбара и Эйс выясняли возможности Эйч-Экс-1 в течение следующих двух месяцев. Быстро стало понятно, что дистанция его действия ограничена сотней лет или чуть больше — она не была фиксированной, а колебалась в некоторых, хотя и довольно узких, пределах. При попытках уйти в прошлое глубже перемещения не происходило совсем, хотя у человека в стеклянном круге возникало обычное для перемещения чувство распада — но когда свет гас, человек оказывался на месте, никуда не исчезнув. Путешествие Мидбина к косарям было, по-видимому, редчайшей флуктуацией, обусловленной, возможно, возможно, специфическими погодными условиями на обоих концах дистанции. В качестве границы безопасности был взят теперь 1850 год, а дальше — вернее, раньше — располагалась зона неизвестной протяженности — вернее, длительности; туда нельзя было соваться без риска потерять путешественника вследствие внезапного изменения каких-то условий непосредственно во время путешествия — условий, о которых Барбара пока не имела ни малейшего представления.
Откуда вообще бралось это ограничение, физики обсуждали все время, но, должен сознаться, в их обсуждениях я мало что понимал. Барбара объясняла его существование субъективными факторами — тогда получалось, что Эйч-Экс-1 срабатывает чуть по-разному в зависимости от того, что за человек подвергается перемещению; Эйс толковал о магнитных полях и силовых реле — но для меня это был и вовсе пустой звук. Сходились они лишь на том, что ограничение не является непреодолимым; Эйч-Экс-2 или 20, если они вообще будут построены, наверняка победят его.
Во-вторых, реверсивного хода Эйч-Экс-1 не имел; будущее оставалось за семью печатями — возможно, по тем же причинам, каковы бы они ни были, по которым существовал предел дальности в прошлом. Здесь мудрецы опять спорили: Эйс требовал построить специальный Эйч-Экс для перемещений в будущее, Барбара настаивала на том, что сначала нужно произвести новые расчеты.
В качестве рабочей гипотезы они приняли, что некое время, проведенное в прошлом, поглощает такое же количество времени в настоящем. Нельзя вернуться через минуту после отправки, если провел в прошлом, скажем, час. Причину они видели в том, что, насколько я мог понять, продолжительность путешествия определяется в настоящем. Для возвращения в момент настоящего, не соответствующий сроку, реально проведенному в прошлом, понадобился другой Эйч-Экс — или, по крайней мере, другой пульт управления — там, в прошлом. А там он не смог бы работать, потому что движение в будущее было пока невозможно.
Наиболее неожиданной оказалась невозможность посещения одного и того же момента в прошлом дважды. Когда подобная попытка была предпринята, у испытуемого не возникло даже чувства растворения; свет вспыхнул и погас, не оказав никакого воздействия на стоящего под отражателем человека. Это блестяще подтвердило выдвинутую Барбарой концепцию «субъективного фактора»
— но что за механизм тут работает и как, никто не представлял. Не представляли они и того, что произойдет с путешественником, если он, отправившись в момент, непосредственно предшествующий предыдущему визиту, попытается перекрыть его начальный период конечным периодом визита последующего; предпринимать подобный эксперимент было бы слишком опасно.
С учетом всех этих ограничений физики мотались по временам, как их душенькам угодно. Эйс целую неделю проторчал в октябре 1896 года и забрел аж до Филадельфии, испытав все восторги и увеселения знаменитой предвыборной компании. Зная, что Брайан будет не только избран, но и просидит в президентах три срока, Эйс не смог удержаться: забыв все запреты Барбары, он выиграл бог весть сколько пари у вигов, самоуверенно ставивших на майора Маккинли.
Хотя и Барбара, и Эйс посещали, в числе прочих периодов, и годы войны, по возвращении они не могли сообщить мне ничего толкового — все, что они рассказывали, проще было почерпнуть из книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Да-да, — ответил он, когда я сказал ему об этом. — Что с того?
Он меня буквально сразил. И еще добавил резко:
— Теперь ей никто уже не поможет.
18. ИСКУСИТЕЛЬНИЦА
— Никак не могу понять, — мягко проговорила Кэтти, — почему ты оборвал все связи с прошлым, Ходж.
— Что? О чем ты?
— О чем? С тех пор, как четырнадцать лет назад ты ушел из дому, для твоих родителей ты как в воду канул. Ты говорил, у тебя был близкий друг с Гаити — но даже не пытаешься узнать, жив он или умер.
— Ах, вот что. Я было решил, ты о… о другом.
Не воспользовавшись предложением Барбары, я и впрямь порвал все связи с прошлым.
— Так все же?
— Думаю, до некоторой степени каждый из живущих в Приюте в этом грешен. В том, что отдалился от всех, кто не здесь. Ты, например…
— У меня нет родителей, и нет друзей вне Приюта. В Хаггерсхэйвене — вся моя жизнь.
— И моя.
— Ах, дорогой Ходж. Вот не думала, что ты можешь быть таким равнодушным.
— Милая Кэтти, ты росла в теплице и понятия не имеешь, что такое контракт или издольщина. Ты знать не знаешь, каково это: всю жизнь биться в нищете и надеяться лишь на чудо — как правило, оно ассоциируется с выигрышем в лотерею. Я не могу даже передать тебе, насколько чужды привязанностей люди за пределами Приюта. Поверь мне на слово: любовь — это роскошь, которую мои родители не могут себе позволить.
— Предположим, но ты-то можешь. А потом, все, что ты сказал никак не относится к Энфандену.
Я смущенно заерзал. И моя неблагодарность и моя бесчувственность, похоже, всем заметны: даже Барбара, помниться, однажды задавала мне те же вопросы. Как я мог объяснить, хотя бы для самоуспокоения, что бесконечные оттяжки, помноженные на неизбывное чувство вины, сделали для меня совершенно немыслимой даже малейшую попытку выяснить судьбу друга? Каким-нибудь титаническим усилием я мог бы, наверное, побороть инерцию несколько лет назад, вскоре после ранения Энфандена — но каждый новый прошедший день и месяц делали подобное усилие все более невозможным.
— Пусть прошлое остается в прошлом…
— И это говорит историк! Ходж, да что с тобой?
— Кэтти, я не могу.
Этот разговор лишь расстроил и взвинтил меня. И снова напомнил мне то, что я так жаждал забыть: Великую Армию, Спровиса, фальшивые песеты… все то зло, в совершении которого я участвовал, сам того не желая. Только если человек всю жизнь ничего не делает, он не будет ни в чем виноват. Манихейство, говорил Энфанден. Прощения нет.
Однако я прекрасно сознавал: то, что я ничего не делаю, лишь способствует тому, что я опускаюсь. Будь я в состоянии продолжать работу столь же радостно и уверенно, сколь и прежде, в пору сбора материала и написания первого тома, у меня не было бы ни времени, ни настроения мучиться всем этим. Но я не мог работать — мог лишь смотреть, как работают другие. В монтажной.
С детской увлеченностью Барбара и Эйс выясняли возможности Эйч-Экс-1 в течение следующих двух месяцев. Быстро стало понятно, что дистанция его действия ограничена сотней лет или чуть больше — она не была фиксированной, а колебалась в некоторых, хотя и довольно узких, пределах. При попытках уйти в прошлое глубже перемещения не происходило совсем, хотя у человека в стеклянном круге возникало обычное для перемещения чувство распада — но когда свет гас, человек оказывался на месте, никуда не исчезнув. Путешествие Мидбина к косарям было, по-видимому, редчайшей флуктуацией, обусловленной, возможно, возможно, специфическими погодными условиями на обоих концах дистанции. В качестве границы безопасности был взят теперь 1850 год, а дальше — вернее, раньше — располагалась зона неизвестной протяженности — вернее, длительности; туда нельзя было соваться без риска потерять путешественника вследствие внезапного изменения каких-то условий непосредственно во время путешествия — условий, о которых Барбара пока не имела ни малейшего представления.
Откуда вообще бралось это ограничение, физики обсуждали все время, но, должен сознаться, в их обсуждениях я мало что понимал. Барбара объясняла его существование субъективными факторами — тогда получалось, что Эйч-Экс-1 срабатывает чуть по-разному в зависимости от того, что за человек подвергается перемещению; Эйс толковал о магнитных полях и силовых реле — но для меня это был и вовсе пустой звук. Сходились они лишь на том, что ограничение не является непреодолимым; Эйч-Экс-2 или 20, если они вообще будут построены, наверняка победят его.
Во-вторых, реверсивного хода Эйч-Экс-1 не имел; будущее оставалось за семью печатями — возможно, по тем же причинам, каковы бы они ни были, по которым существовал предел дальности в прошлом. Здесь мудрецы опять спорили: Эйс требовал построить специальный Эйч-Экс для перемещений в будущее, Барбара настаивала на том, что сначала нужно произвести новые расчеты.
В качестве рабочей гипотезы они приняли, что некое время, проведенное в прошлом, поглощает такое же количество времени в настоящем. Нельзя вернуться через минуту после отправки, если провел в прошлом, скажем, час. Причину они видели в том, что, насколько я мог понять, продолжительность путешествия определяется в настоящем. Для возвращения в момент настоящего, не соответствующий сроку, реально проведенному в прошлом, понадобился другой Эйч-Экс — или, по крайней мере, другой пульт управления — там, в прошлом. А там он не смог бы работать, потому что движение в будущее было пока невозможно.
Наиболее неожиданной оказалась невозможность посещения одного и того же момента в прошлом дважды. Когда подобная попытка была предпринята, у испытуемого не возникло даже чувства растворения; свет вспыхнул и погас, не оказав никакого воздействия на стоящего под отражателем человека. Это блестяще подтвердило выдвинутую Барбарой концепцию «субъективного фактора»
— но что за механизм тут работает и как, никто не представлял. Не представляли они и того, что произойдет с путешественником, если он, отправившись в момент, непосредственно предшествующий предыдущему визиту, попытается перекрыть его начальный период конечным периодом визита последующего; предпринимать подобный эксперимент было бы слишком опасно.
С учетом всех этих ограничений физики мотались по временам, как их душенькам угодно. Эйс целую неделю проторчал в октябре 1896 года и забрел аж до Филадельфии, испытав все восторги и увеселения знаменитой предвыборной компании. Зная, что Брайан будет не только избран, но и просидит в президентах три срока, Эйс не смог удержаться: забыв все запреты Барбары, он выиграл бог весть сколько пари у вигов, самоуверенно ставивших на майора Маккинли.
Хотя и Барбара, и Эйс посещали, в числе прочих периодов, и годы войны, по возвращении они не могли сообщить мне ничего толкового — все, что они рассказывали, проще было почерпнуть из книг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61