за долгие годы пользования машинкой батарейка давно бы разрядилась; он решил, что источником энергии является маленькая динамомашина, которая скрыта внутри пишущей машинки и питается энергией самого процесса писания. Он попробовал постепенно ослабить нажим на клавишу: рычажок упал, и его свет померк; когда же писатель надавил на клавишу, то рычажок начал снова подниматься, а свет – разгораться. Голубое сияние ему нравилось; казалось, что печатать на бумаге, залитой голубым светом, должно быть приятно, и он жалел, что не нашел клавишу раньше. Раздражало, правда, что писать можно только одной рукой; впрочем, он думал, что существует какой-нибудь способ закрепить лампочку. И скоро он действительно обнаружил, что достаточно нажать клавишу одновременно с замком верхнего регистра, чтобы рычажок со светящейся головкой не падал».
«Что такое замок верхнего регистра?» – спросила я.
«Замок верхнего регистра есть на каждой пишущей машинке, его нажатием можно закрепить клавишу, которая отвечает за большие буквы. Теперь обе руки писателя оказались свободны; он положил их на клавиши и устремил взгляд на светящуюся голубым бумагу. В комнате совсем потемнело; яркая голубая страница отражалась в оконном стекле – будто посреди ночной равнины разлилось волшебное озеро. Когда он повернул голову, то увидел, что стекла в комнате передают друг другу призрачную картинку: голубой лист светился на застекленном книжном шкафу, на серванте у противоположной стены и, подобно сказочному цветку в лесной пещере, сиял в глубине зеркала в темной, дальней части комнаты.
Он долго смотрел на светящуюся страницу. Радость, которую он ощущал, была чем-то большим, нежели радостью от находки необычного источника света. Сначала он вообще не понимал, почему его так восхищает голубой цвет. Потом он постепенно стал осознавать, что произошла встреча гораздо более важная, чем случайное обнаружение клавиши, которую пишущая машинка таила долгие годы. Благодаря голубому свету, растворившему налет привычки, он впервые встретился с пустым листом, которого прежде никогда не видел. Только при этом сиянии писатель осознал факт существования бумаги, до этого бывшей для него всего лишь немым средством выражения мыслей и образов, лишь основой, которая сама ничего не могла сказать и только терпеливо и покорно принимала удары, оставлявшие на ней черные следы и маравшие ее белизну. Слова, которые хранила бумага, приходили извне, они не рождались на ней; фразы, истории и мысли не были укоренены в этой пустоте. Он не впервые встречался с пустотой. В памяти его всплыли давние впечатления детства, о которых он давно не вспоминал, моменты удивительного трепетного счастья и безмолвного восторга, пережитые им на окраинах города при виде высоких деревянных заборов и длинных стен заводов, а также в те минуты, когда он извлекал из родительского книжного шкафа старую книгу и разглядывал ее форзац или потертый тканый переплет, спиралеобразные узоры которого словно бы делали видимыми течения, образующие жизнь пустоты. Переплеты и форзацы будили в нем мечты о волшебных приключениях; он вспоминал, как после бывал разочарован книгой, потому что она оказывалась банальной и скучной по сравнению с историями, которые зарождались в пустоте и в которых искрились во тьме огромные цветные драгоценные камни, стены причудливых городов посреди пустыни дышали жаром, а в полутьме виллы тонкие женские пальцы открывали флакон с зеленым ядом. Как и тогда, он ощутил: то, что остальные считали пустотой, совсем не пусто; ему казалось, что на голубоватой странице пульсирует странная жизнь. Он будто чувствовал, как устремляется к речи и форме прежде безымянное и аморфное течение, волшебный шум которого непременно будет звучать в глубинах и углах рожденных фраз, звучать даже тогда, когда слова снова начнут исчезать во тьме.
На пустой странице трепетал невидимый зарождающийся текст; это были еще не слова, а грибница, из которой только должны были родиться слова, переплетение мягких корешков слов, вросших в пустоту и питающихся ее соками. Он знал, что это окажутся совсем другие слова, не те, какие он знал, хотя они и будут состоять из тех же букв и эти буквы встанут в том же порядке. Он чувствовал, что слова, которые оседали на голубых равнинах пустоты, удивительно самостоятельны, что они не нуждаются ни в каком окружении, для того чтобы сообщать что-то, ибо каждое из них несет в себе целый мир, пульсирующий собственной жизнью, – но одновременно он чувствовал, что эти слова являются частью какого-то длинного текста, который выходит за пределы страницы, сияющей голубым светом, текста, который просто протекает через нее и просачивается сквозь другие листы бумаги в других комнатах, оставляя на них черные и синие следы. Он пока еще не знал о загадочном мифе, который избрал десятки разбросанных по свету писцов, чтобы они помогли ему вынырнуть на поверхность этого мира в тех местах, где бумаги касается острие пера или рычажок пишущей машинки. Он чувствовал, что предложения, которые только собирались родиться, не принадлежат ему, что раньше они казались бы ему бессмысленными, безнравственными и недостойными того, чтобы быть записанными; но при этом они властно притягивали его: он не мог дождаться минуты, когда гул этих фраз обретет форму, и ему казалось, что он близко знаком с ними, потому что раньше жил с ними в одном краю.
Начатый роман о страданиях несчастного инженера перестал его занимать; мысли о том, что он осквернит сияние бумаги словами, не рожденными непорочной пустотой, страшили его. Тихая жизнь на пустой странице не прекращалась, становилась все более бурной, все чаще и чаще на волнующейся глади пустоты появлялось – и тут же растворялось – почти готовое слово; иногда это оказывался фрагмент предложения, которое пока что было еще только прерывистым дыханием, в дуновениях коего лишь зарождалось членение на слова. Писатель испытывал все большее напряжение, он подстерегал слова над чистым листом, и его пальцы дрожали на клавишах, как гончие псы; несколько раз он порывался отправиться за неясными, ускользающими образами; над пишущей машинкой взмывали беспокойные, трепещущие верхушки рычажков, иногда они почти касались бумаги, но в последний момент всякий раз замирали перед ней и снова опрокидывались назад, в темную пропасть. Писатель боялся, что на бумагу обманом, как враги, проникнут старые слова, и они нарушат чистоту страницы, и линия их букв прорвет тонкую ткань зарождающегося текста. Но потом наступил миг, когда тихое волнение на сияющей бумаге, трепет рук и система тяг, рычажков и шарниров пишущей машинки замкнулись в кольцо, по которому побежал ток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
«Что такое замок верхнего регистра?» – спросила я.
«Замок верхнего регистра есть на каждой пишущей машинке, его нажатием можно закрепить клавишу, которая отвечает за большие буквы. Теперь обе руки писателя оказались свободны; он положил их на клавиши и устремил взгляд на светящуюся голубым бумагу. В комнате совсем потемнело; яркая голубая страница отражалась в оконном стекле – будто посреди ночной равнины разлилось волшебное озеро. Когда он повернул голову, то увидел, что стекла в комнате передают друг другу призрачную картинку: голубой лист светился на застекленном книжном шкафу, на серванте у противоположной стены и, подобно сказочному цветку в лесной пещере, сиял в глубине зеркала в темной, дальней части комнаты.
Он долго смотрел на светящуюся страницу. Радость, которую он ощущал, была чем-то большим, нежели радостью от находки необычного источника света. Сначала он вообще не понимал, почему его так восхищает голубой цвет. Потом он постепенно стал осознавать, что произошла встреча гораздо более важная, чем случайное обнаружение клавиши, которую пишущая машинка таила долгие годы. Благодаря голубому свету, растворившему налет привычки, он впервые встретился с пустым листом, которого прежде никогда не видел. Только при этом сиянии писатель осознал факт существования бумаги, до этого бывшей для него всего лишь немым средством выражения мыслей и образов, лишь основой, которая сама ничего не могла сказать и только терпеливо и покорно принимала удары, оставлявшие на ней черные следы и маравшие ее белизну. Слова, которые хранила бумага, приходили извне, они не рождались на ней; фразы, истории и мысли не были укоренены в этой пустоте. Он не впервые встречался с пустотой. В памяти его всплыли давние впечатления детства, о которых он давно не вспоминал, моменты удивительного трепетного счастья и безмолвного восторга, пережитые им на окраинах города при виде высоких деревянных заборов и длинных стен заводов, а также в те минуты, когда он извлекал из родительского книжного шкафа старую книгу и разглядывал ее форзац или потертый тканый переплет, спиралеобразные узоры которого словно бы делали видимыми течения, образующие жизнь пустоты. Переплеты и форзацы будили в нем мечты о волшебных приключениях; он вспоминал, как после бывал разочарован книгой, потому что она оказывалась банальной и скучной по сравнению с историями, которые зарождались в пустоте и в которых искрились во тьме огромные цветные драгоценные камни, стены причудливых городов посреди пустыни дышали жаром, а в полутьме виллы тонкие женские пальцы открывали флакон с зеленым ядом. Как и тогда, он ощутил: то, что остальные считали пустотой, совсем не пусто; ему казалось, что на голубоватой странице пульсирует странная жизнь. Он будто чувствовал, как устремляется к речи и форме прежде безымянное и аморфное течение, волшебный шум которого непременно будет звучать в глубинах и углах рожденных фраз, звучать даже тогда, когда слова снова начнут исчезать во тьме.
На пустой странице трепетал невидимый зарождающийся текст; это были еще не слова, а грибница, из которой только должны были родиться слова, переплетение мягких корешков слов, вросших в пустоту и питающихся ее соками. Он знал, что это окажутся совсем другие слова, не те, какие он знал, хотя они и будут состоять из тех же букв и эти буквы встанут в том же порядке. Он чувствовал, что слова, которые оседали на голубых равнинах пустоты, удивительно самостоятельны, что они не нуждаются ни в каком окружении, для того чтобы сообщать что-то, ибо каждое из них несет в себе целый мир, пульсирующий собственной жизнью, – но одновременно он чувствовал, что эти слова являются частью какого-то длинного текста, который выходит за пределы страницы, сияющей голубым светом, текста, который просто протекает через нее и просачивается сквозь другие листы бумаги в других комнатах, оставляя на них черные и синие следы. Он пока еще не знал о загадочном мифе, который избрал десятки разбросанных по свету писцов, чтобы они помогли ему вынырнуть на поверхность этого мира в тех местах, где бумаги касается острие пера или рычажок пишущей машинки. Он чувствовал, что предложения, которые только собирались родиться, не принадлежат ему, что раньше они казались бы ему бессмысленными, безнравственными и недостойными того, чтобы быть записанными; но при этом они властно притягивали его: он не мог дождаться минуты, когда гул этих фраз обретет форму, и ему казалось, что он близко знаком с ними, потому что раньше жил с ними в одном краю.
Начатый роман о страданиях несчастного инженера перестал его занимать; мысли о том, что он осквернит сияние бумаги словами, не рожденными непорочной пустотой, страшили его. Тихая жизнь на пустой странице не прекращалась, становилась все более бурной, все чаще и чаще на волнующейся глади пустоты появлялось – и тут же растворялось – почти готовое слово; иногда это оказывался фрагмент предложения, которое пока что было еще только прерывистым дыханием, в дуновениях коего лишь зарождалось членение на слова. Писатель испытывал все большее напряжение, он подстерегал слова над чистым листом, и его пальцы дрожали на клавишах, как гончие псы; несколько раз он порывался отправиться за неясными, ускользающими образами; над пишущей машинкой взмывали беспокойные, трепещущие верхушки рычажков, иногда они почти касались бумаги, но в последний момент всякий раз замирали перед ней и снова опрокидывались назад, в темную пропасть. Писатель боялся, что на бумагу обманом, как враги, проникнут старые слова, и они нарушат чистоту страницы, и линия их букв прорвет тонкую ткань зарождающегося текста. Но потом наступил миг, когда тихое волнение на сияющей бумаге, трепет рук и система тяг, рычажков и шарниров пишущей машинки замкнулись в кольцо, по которому побежал ток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24