В одной из комнат ужинало семейство, в другой лысый мужчина в майке разгадывал кроссворд в газете, в третьей пожилая женщина с волосами, собранными в пучок, склонилась над швейной машинкой.
Спустя час судно остановилось. Я задрал голову; казалось, что я попал во дворик между небоскребами, надо мной светились окна нескольких десятков этажей, вертикали сбегались в головокружительной перспективе к невидимому отверстию высоко наверху, откуда на стекло рубки падали мелкие снежинки. Иногда одно окно гасло, а взамен зажигалось другое, иногда окно отворялось, в нем показывался темный силуэт, слышался пронзительный женский голос, зовущий кого-то. Прямо над водой, сбоку от баржи, было окно пустой темной комнаты, напротив окна неярко светилось матовое стекло двери, ведущей в соседнее помещение, где горел свет; он позволял разглядеть в ближайшей комнате очертания мебели, слабо поблескивающие гладкие поверхности шкафов и стекол. На стене над тяжелым кожаным креслом висела картина, мне почудилось, что в ее неясных пятнах я различаю смеющееся лицо Алвейры, ее откинутую назад голову с развевающимися волосами. Заметив, что окно полуоткрыто, я перебрался с баржи в комнату. В ней пахло старой обивкой и рассохшимися полками, я услышал неясные женские голоса, доносящиеся из соседней, освещенной комнаты. На цыпочках я подкрался к картине; оказалось, что полутьма меня обманула, это была не Алвейра, это вообще был не портрет: писанная масляными красками картина в золоченой раме (внизу к ней была привинчена пластинка с числом 2092) изображала современный интерьер какой-то шикарной виллы, за широким окном и открытыми на террасу дверьми тянулась линия морского горизонта, расплывшаяся в горячем воздухе; на террасе было три легких плетеных кресла, расположенные на мощеном полу так, как будто их небрежно отодвинули, когда вставали; теннисная ракетка была прислонена в углу к белым лакированным перилам; на заднем плане виднелся полукруглый морской залив, на песке пляжа лежали люди в купальных костюмах, измаявшиеся от жары, над пляжем круто поднимался вверх холм, заросший пальмами и оливковыми деревьями, на его склонах теснились виллы, белые стены которых просвечивали сквозь листву. На боковой стене комнаты висела потемневшая картина, а под ней лежало бездыханное тело молодого мужчины в светлом костюме, над которым склонялось, безжалостно вгрызаясь ему в голову, страшное животное, – итак, я снова встретился с привычным мотивом искусства другого города, но на этот раз животным-убийцей был не тигр, а муравей ростом со взрослого человека. Алая кровь текла по полу и впитывалась в бахрому ковра. В передней части комнаты был изображен письменный стол, на столешнице которого валялось несколько писем; на конверте одного из них виднелся логотип Societe des Bains de mer (Общество морских курортов). На краю стола лежал раскрытый толстый том; на это место картины падала полоска света из соседней комнаты, и я смог прочесть текст на страницах книги; это оказалась «Одиссея», и в ней была подчеркнута карандашом строка «Y moi egy, teyn aute brotyn es gaian hikany?» – «Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?»; рядом на полях было мелким почерком написано: «Спустя многие годы натянутая тетива страха со звоном порвалась, когда в своей золотой маске, сияющей ядовитыми отблесками ночных огней, неожиданно явился Тот, кто в предрассветный час поет в шкафу. Формы заволновались и лопнули; то, что выплеснулось на нас, явилось из земель, лежащих за самыми дальними границами наслаждения и отвращения, из пустых чемоданов под кроватью. Как ни странно, оказалось, что эта неизвестная лава из забытых внутренних миров, медленно вытекающая сквозь прорехи поверхности, могла бы обеспечить целостность мира, в которую мы перестали верить уже в передвижных купальнях, блуждающих по пустынным деревенским дорогам, окаймленным сливовыми аллеями, впервые в жизни нас осенило, что чудовища, возможно, наши друзья. Неважно, что связующее вещество зарождающейся цельности – это вонючее месиво, главное, что наши лица снова будут нарисованы на белых колоннах, возвышающихся в джунглях. На их вершинах сидят зеленые обезьянки, с озера слышится рев ягуара. С сегодняшнего дня мы будем приближаться к любому из берегов с пустыми руками и с улыбкой, которая огорчит аборигенов больше, чем то, что прежде мы подрывали устои. Это будет увлекательно. Нашу настойчивую любезность не сможет победить ничто на свете, лозунг „Нежность к чудовищам", где наконец-то упомянут тихий перезвон бокалов в витринах придорожных квартир, будет снова внесен в энциклопедию и заложен священной картинкой с болезненно переливающимся храмом изо льда. Дикие звери, которые блуждали в наших жестах, освободились и танцуют теперь каждую ночь на площади под колокольней. С нами уже ничего не может случиться, нам нечего больше бояться. Нежные прикосновения благоухающей кожи и отличная работа острых зубов неотъемлемы от празднества, что распространяется от созвездия к созвездию. Пусть придет Навсикая с девушками, пусть приползет по песку стадо чудовищ…» Текст заканчивался линией, которая тянулась поперек всей страницы и в одном месте прорывала ее; наверное, это был след того момента, когда муравей вцепился в затылок пишущему и оттащил его от стола.
На картине, которая висела на стене над муравьем и молодым мужчиной, был Центральный пражский вокзал ночью: далеко-далеко, на последнем пути под холмом, стоял поезд, его окна были темны, и только одно излучало яркий фиолетовый свет. Перебираясь через паутину рельсов, в которых отражались свет вагонного окошка и красные и зеленые огни семафоров, к сиявшему прямоугольнику шли люди, несущие странные дары: они тащили большие чучела животных и непонятные, сложные приборы, два железнодорожника неловко ковыляли по шпалам с огромной картиной, на которой был изображен ресторан гостиницы, обычно стоящей в маленьких городках на площади по соседству с ратушей и сберкассой; помещение, залитое ярким утренним светом, было пусто, лишь в глубине отдельного кабинета склонялся над газетой седовласый господин, на стене над ним висела потемневшая от табачного дыма картина, и мне показалось, что это та самая, возле которой я стою: интерьер приморской виллы, где гигантский муравей убивает молодого мужчину.
Все то время, пока я рассматривал картину на стене и картины в ней, за стеклянной дверью раздавались неясные женские голоса и смех. Я был так увлечен полотнами, что не обращал внимания на звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Вдруг мне показалось, что кто-то назвал улицу, на которой я живу. Я встал у стены рядом с дверью и прижал ухо к филенке. Слышался женский голос, который увлеченно рассказывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Спустя час судно остановилось. Я задрал голову; казалось, что я попал во дворик между небоскребами, надо мной светились окна нескольких десятков этажей, вертикали сбегались в головокружительной перспективе к невидимому отверстию высоко наверху, откуда на стекло рубки падали мелкие снежинки. Иногда одно окно гасло, а взамен зажигалось другое, иногда окно отворялось, в нем показывался темный силуэт, слышался пронзительный женский голос, зовущий кого-то. Прямо над водой, сбоку от баржи, было окно пустой темной комнаты, напротив окна неярко светилось матовое стекло двери, ведущей в соседнее помещение, где горел свет; он позволял разглядеть в ближайшей комнате очертания мебели, слабо поблескивающие гладкие поверхности шкафов и стекол. На стене над тяжелым кожаным креслом висела картина, мне почудилось, что в ее неясных пятнах я различаю смеющееся лицо Алвейры, ее откинутую назад голову с развевающимися волосами. Заметив, что окно полуоткрыто, я перебрался с баржи в комнату. В ней пахло старой обивкой и рассохшимися полками, я услышал неясные женские голоса, доносящиеся из соседней, освещенной комнаты. На цыпочках я подкрался к картине; оказалось, что полутьма меня обманула, это была не Алвейра, это вообще был не портрет: писанная масляными красками картина в золоченой раме (внизу к ней была привинчена пластинка с числом 2092) изображала современный интерьер какой-то шикарной виллы, за широким окном и открытыми на террасу дверьми тянулась линия морского горизонта, расплывшаяся в горячем воздухе; на террасе было три легких плетеных кресла, расположенные на мощеном полу так, как будто их небрежно отодвинули, когда вставали; теннисная ракетка была прислонена в углу к белым лакированным перилам; на заднем плане виднелся полукруглый морской залив, на песке пляжа лежали люди в купальных костюмах, измаявшиеся от жары, над пляжем круто поднимался вверх холм, заросший пальмами и оливковыми деревьями, на его склонах теснились виллы, белые стены которых просвечивали сквозь листву. На боковой стене комнаты висела потемневшая картина, а под ней лежало бездыханное тело молодого мужчины в светлом костюме, над которым склонялось, безжалостно вгрызаясь ему в голову, страшное животное, – итак, я снова встретился с привычным мотивом искусства другого города, но на этот раз животным-убийцей был не тигр, а муравей ростом со взрослого человека. Алая кровь текла по полу и впитывалась в бахрому ковра. В передней части комнаты был изображен письменный стол, на столешнице которого валялось несколько писем; на конверте одного из них виднелся логотип Societe des Bains de mer (Общество морских курортов). На краю стола лежал раскрытый толстый том; на это место картины падала полоска света из соседней комнаты, и я смог прочесть текст на страницах книги; это оказалась «Одиссея», и в ней была подчеркнута карандашом строка «Y moi egy, teyn aute brotyn es gaian hikany?» – «Горе! В какую страну, к каким это людям попал я?»; рядом на полях было мелким почерком написано: «Спустя многие годы натянутая тетива страха со звоном порвалась, когда в своей золотой маске, сияющей ядовитыми отблесками ночных огней, неожиданно явился Тот, кто в предрассветный час поет в шкафу. Формы заволновались и лопнули; то, что выплеснулось на нас, явилось из земель, лежащих за самыми дальними границами наслаждения и отвращения, из пустых чемоданов под кроватью. Как ни странно, оказалось, что эта неизвестная лава из забытых внутренних миров, медленно вытекающая сквозь прорехи поверхности, могла бы обеспечить целостность мира, в которую мы перестали верить уже в передвижных купальнях, блуждающих по пустынным деревенским дорогам, окаймленным сливовыми аллеями, впервые в жизни нас осенило, что чудовища, возможно, наши друзья. Неважно, что связующее вещество зарождающейся цельности – это вонючее месиво, главное, что наши лица снова будут нарисованы на белых колоннах, возвышающихся в джунглях. На их вершинах сидят зеленые обезьянки, с озера слышится рев ягуара. С сегодняшнего дня мы будем приближаться к любому из берегов с пустыми руками и с улыбкой, которая огорчит аборигенов больше, чем то, что прежде мы подрывали устои. Это будет увлекательно. Нашу настойчивую любезность не сможет победить ничто на свете, лозунг „Нежность к чудовищам", где наконец-то упомянут тихий перезвон бокалов в витринах придорожных квартир, будет снова внесен в энциклопедию и заложен священной картинкой с болезненно переливающимся храмом изо льда. Дикие звери, которые блуждали в наших жестах, освободились и танцуют теперь каждую ночь на площади под колокольней. С нами уже ничего не может случиться, нам нечего больше бояться. Нежные прикосновения благоухающей кожи и отличная работа острых зубов неотъемлемы от празднества, что распространяется от созвездия к созвездию. Пусть придет Навсикая с девушками, пусть приползет по песку стадо чудовищ…» Текст заканчивался линией, которая тянулась поперек всей страницы и в одном месте прорывала ее; наверное, это был след того момента, когда муравей вцепился в затылок пишущему и оттащил его от стола.
На картине, которая висела на стене над муравьем и молодым мужчиной, был Центральный пражский вокзал ночью: далеко-далеко, на последнем пути под холмом, стоял поезд, его окна были темны, и только одно излучало яркий фиолетовый свет. Перебираясь через паутину рельсов, в которых отражались свет вагонного окошка и красные и зеленые огни семафоров, к сиявшему прямоугольнику шли люди, несущие странные дары: они тащили большие чучела животных и непонятные, сложные приборы, два железнодорожника неловко ковыляли по шпалам с огромной картиной, на которой был изображен ресторан гостиницы, обычно стоящей в маленьких городках на площади по соседству с ратушей и сберкассой; помещение, залитое ярким утренним светом, было пусто, лишь в глубине отдельного кабинета склонялся над газетой седовласый господин, на стене над ним висела потемневшая от табачного дыма картина, и мне показалось, что это та самая, возле которой я стою: интерьер приморской виллы, где гигантский муравей убивает молодого мужчину.
Все то время, пока я рассматривал картину на стене и картины в ней, за стеклянной дверью раздавались неясные женские голоса и смех. Я был так увлечен полотнами, что не обращал внимания на звуки, доносящиеся из соседней комнаты. Вдруг мне показалось, что кто-то назвал улицу, на которой я живу. Я встал у стены рядом с дверью и прижал ухо к филенке. Слышался женский голос, который увлеченно рассказывал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39