Однажды, когда она ставила на стол чашку, он взял ее руку, взглянул на нее снизу с собачьим обожанием и проговорил: «Выходи за меня». Пытаясь что-то изобразить, выразительно покрутил в воздухе рукой и добавил: «Нам нечего терять, кроме своих цепей».
Алекси был адвокатом-радикалом, который мог доказать не только то, что когда богач уклоняется от налогов, это является преступлением против общества, но и то, что когда так делает человек бедный, это – обоснованный, похвальный и значительный поступок, направленный против класса угнетателей и заслуживающий не просто поддержки каждого здравомыслящего гражданина, но и полного одобрения закона. Он мог довести судью до слез душераздирающими описаниями тяжелого детства своего клиента, а равно заставить присяжных стоя устроить овацию его резкому осуждению полиции, которая безрассудно жестоко стремилась поддерживать законность при выполнении своих обязанностей.
Пелагия сразу же поняла, что с возрастом Алекси превратится в архиконсерватора, но возражала она не против его политических пристрастий. Дело было в том, что она не могла примириться с мыслью и представить Алекси с Антонией в постели. Та была очень высокой, он – очень низеньким. Ей было только семнадцать, а ему – тридцать два. Она была стройная и изящная, он – полный и лысый и имел склонность спотыкаться о предметы, которые никогда не находились там, где он их искал. Пелагия вспомнила свою страсть к Мандрасу в таком же нежном возрасте, содрогнулась и раз и навсегда запретила этот брак, полная решимости избежать кощунства и богохульства.
День свадьбы, тем не менее, был восхитительным. Ранней весной поля и склоны холма оделись в крокусы и фиалки, белый чистец, а желтые нарциссы и бледно-сиреневый луговой шафран покачивались на тонких стебельках посреди уже пожухлой травы лугов. Пара последовала обычаю приглашения на свадьбу пятнадцати самых уважаемых мужчин и женщин, и Алекси, не опозорившись и не свалившись, даже успешно проделал антраша в танце Исайи. Антония, сияющая и восторженная, расцеловала и незнакомых зевак, стоявших в сторонке, а Алекси, потный от выпитого и радости, произнес длинную поэтическую речь, которую составил из рифмованных эпиграмм, большей частью мудро превозносивших его тещу. Она навсегда запомнила точный момент во время праздника, когда внезапно поняла, что же в нем есть такое, что разбудило сердце Антонии; это произошло, когда он приобнял ее, поцеловал в щеку и сказал: «С вашего позволения, мы собираемся купить дом в вашем поселке». Его искренней покорности и сквозившей неуверенности, что она может и не захотеть видеть его рядом с собой, было достаточно, чтобы она начала его обожать. С этого времени и далее она посвятила много счастливых часов вышиванию его носовых платков и штопанью дырок на носках, которые Антония всегда старалась убедить его выбросить. «Дорогой, – говорила она, – если бы ты подстригал ногти на ногах, ты бы избавил меня от такого количества царапин и освободил маму от бессмысленной работы».
Пелагия с нетерпением ожидала внука или внучку, а Дросула вся окунулась в работу. На пустыре у причала, где когда-то был ее дом, она соорудила соломенную крышу с романтическими фонарями. Выпросив и взяв на время несколько древних расшатанных столов и стульев, она установила топившуюся древесным углем плиту и торжественно основала таверну, которой управляла с эксцентричным сумасбродным усердием до самой своей смерти в 1972 году.
Как раз на Кефалонию начался наплыв туристов. Вначале это были богатые владельцы яхт, высокомерно делившиеся информацией со своими друзьями об одном из самых причудливых и фантастических мест, где можно поесть, а потом пошли отягощенные рюкзаками духовные наследники образа жизни печального канадского поэта. Протекла и пропала тонкая струйка знатоков и поклонников лорда Байрона. Немецкие солдаты, превратившиеся в зажиточных бюргеров с многочисленными семействами, привозили своих сыновей и дочерей и говорили им: «Вот где папочка был на войне, ну разве здесь не прелестно?» Итальянцы прибывали на пароме через Итаку, привозя с собой тошнотных белых пуделей и свою характерную способность съесть целую рыбу, которой бы хватило, чтобы накормить пять тысяч. Владея единственной в маленьком порту таверной, Дросула за лето зарабатывала достаточно, чтобы зимой вообще ничего не делать.
Лемони, теперь замужем, колыхавшая толстыми телесами и осчастливленная тремя детьми, помогала с обслуживанием; приходила и Пелагия – якобы поработать, но на самом деле – получить возможность поговорить по-итальянски. Обслуживание было не быстрым – медленным до крайности. Бывало, Дросула отошлет мальчонку на велосипеде привезти заказанную рыбу, а тут еще духовка как следует не разжигается, так что вполне вероятным было дожидаться часа два, пока приготовят заказ и запекут рыбу. Перед гостями не оправдывались – к ним относились как к членам терпеливой семьи, которая сама должна следить за дисциплиной, и очень часто обслуживания не было вообще, если Дросуле случалось проникнуться симпатией к какому-то особенному посетителю, с которым она углублялась в беседу. Обнаружив вскоре, что иностранцы находят ее экзотичной, она стала присаживаться за их столики, заваленные хребтами кефали и хлебными корками, при этом, нимало не смущаясь, скармливала объедки мяукающим попрошайкам – потомкам Кискисы – и сочиняла нелепые небылицы о местных привидениях, мерзости турков и о том, как она жила в Австралии среди кенгуру. Иностранцы обожали и боялись Дросулу с ее бычьими глазами, медленной шаркающей походкой, с индюшачьим зобом, согнутой спиной, с ее громадным ростом и впечатляющими пучками волос на лице. Они никогда не жаловались на ее забывчивость и неопределенные задержки, говоря: «Она такая милая, бедная старушка, вроде бы неудобно подгонять ее».
Тем временем Пелагия ждала внука или внучку, которые всё не появлялись. Она простила Антонии то, что та начала курить и носила брюки, и согласилась с ней, что отмена приданого – дело правильное. Она улыбалась, когда в 1964 году Антония плакала из-за смерти короля Павла, даже между рыданиями утверждая, что монархия является развращенным анахронизмом. Временно она переезжала в дом Антонии, чтобы утешать ее, когда в 1967 году Алекси ненадолго посадили в тюрьму по произволу «полковников», и еще раз – в 1973-м, когда его подвергли заключению за сопротивление полицейскому во время захвата студентами юридического факультета Афинского университета. Позже она отказалась от своих сомнений, что Антония поддерживала социалистическое правительство Папандреу, и даже признала, что Антония была права, настояв на поездке на материк для неприличного участия в феминистской демонстрации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Алекси был адвокатом-радикалом, который мог доказать не только то, что когда богач уклоняется от налогов, это является преступлением против общества, но и то, что когда так делает человек бедный, это – обоснованный, похвальный и значительный поступок, направленный против класса угнетателей и заслуживающий не просто поддержки каждого здравомыслящего гражданина, но и полного одобрения закона. Он мог довести судью до слез душераздирающими описаниями тяжелого детства своего клиента, а равно заставить присяжных стоя устроить овацию его резкому осуждению полиции, которая безрассудно жестоко стремилась поддерживать законность при выполнении своих обязанностей.
Пелагия сразу же поняла, что с возрастом Алекси превратится в архиконсерватора, но возражала она не против его политических пристрастий. Дело было в том, что она не могла примириться с мыслью и представить Алекси с Антонией в постели. Та была очень высокой, он – очень низеньким. Ей было только семнадцать, а ему – тридцать два. Она была стройная и изящная, он – полный и лысый и имел склонность спотыкаться о предметы, которые никогда не находились там, где он их искал. Пелагия вспомнила свою страсть к Мандрасу в таком же нежном возрасте, содрогнулась и раз и навсегда запретила этот брак, полная решимости избежать кощунства и богохульства.
День свадьбы, тем не менее, был восхитительным. Ранней весной поля и склоны холма оделись в крокусы и фиалки, белый чистец, а желтые нарциссы и бледно-сиреневый луговой шафран покачивались на тонких стебельках посреди уже пожухлой травы лугов. Пара последовала обычаю приглашения на свадьбу пятнадцати самых уважаемых мужчин и женщин, и Алекси, не опозорившись и не свалившись, даже успешно проделал антраша в танце Исайи. Антония, сияющая и восторженная, расцеловала и незнакомых зевак, стоявших в сторонке, а Алекси, потный от выпитого и радости, произнес длинную поэтическую речь, которую составил из рифмованных эпиграмм, большей частью мудро превозносивших его тещу. Она навсегда запомнила точный момент во время праздника, когда внезапно поняла, что же в нем есть такое, что разбудило сердце Антонии; это произошло, когда он приобнял ее, поцеловал в щеку и сказал: «С вашего позволения, мы собираемся купить дом в вашем поселке». Его искренней покорности и сквозившей неуверенности, что она может и не захотеть видеть его рядом с собой, было достаточно, чтобы она начала его обожать. С этого времени и далее она посвятила много счастливых часов вышиванию его носовых платков и штопанью дырок на носках, которые Антония всегда старалась убедить его выбросить. «Дорогой, – говорила она, – если бы ты подстригал ногти на ногах, ты бы избавил меня от такого количества царапин и освободил маму от бессмысленной работы».
Пелагия с нетерпением ожидала внука или внучку, а Дросула вся окунулась в работу. На пустыре у причала, где когда-то был ее дом, она соорудила соломенную крышу с романтическими фонарями. Выпросив и взяв на время несколько древних расшатанных столов и стульев, она установила топившуюся древесным углем плиту и торжественно основала таверну, которой управляла с эксцентричным сумасбродным усердием до самой своей смерти в 1972 году.
Как раз на Кефалонию начался наплыв туристов. Вначале это были богатые владельцы яхт, высокомерно делившиеся информацией со своими друзьями об одном из самых причудливых и фантастических мест, где можно поесть, а потом пошли отягощенные рюкзаками духовные наследники образа жизни печального канадского поэта. Протекла и пропала тонкая струйка знатоков и поклонников лорда Байрона. Немецкие солдаты, превратившиеся в зажиточных бюргеров с многочисленными семействами, привозили своих сыновей и дочерей и говорили им: «Вот где папочка был на войне, ну разве здесь не прелестно?» Итальянцы прибывали на пароме через Итаку, привозя с собой тошнотных белых пуделей и свою характерную способность съесть целую рыбу, которой бы хватило, чтобы накормить пять тысяч. Владея единственной в маленьком порту таверной, Дросула за лето зарабатывала достаточно, чтобы зимой вообще ничего не делать.
Лемони, теперь замужем, колыхавшая толстыми телесами и осчастливленная тремя детьми, помогала с обслуживанием; приходила и Пелагия – якобы поработать, но на самом деле – получить возможность поговорить по-итальянски. Обслуживание было не быстрым – медленным до крайности. Бывало, Дросула отошлет мальчонку на велосипеде привезти заказанную рыбу, а тут еще духовка как следует не разжигается, так что вполне вероятным было дожидаться часа два, пока приготовят заказ и запекут рыбу. Перед гостями не оправдывались – к ним относились как к членам терпеливой семьи, которая сама должна следить за дисциплиной, и очень часто обслуживания не было вообще, если Дросуле случалось проникнуться симпатией к какому-то особенному посетителю, с которым она углублялась в беседу. Обнаружив вскоре, что иностранцы находят ее экзотичной, она стала присаживаться за их столики, заваленные хребтами кефали и хлебными корками, при этом, нимало не смущаясь, скармливала объедки мяукающим попрошайкам – потомкам Кискисы – и сочиняла нелепые небылицы о местных привидениях, мерзости турков и о том, как она жила в Австралии среди кенгуру. Иностранцы обожали и боялись Дросулу с ее бычьими глазами, медленной шаркающей походкой, с индюшачьим зобом, согнутой спиной, с ее громадным ростом и впечатляющими пучками волос на лице. Они никогда не жаловались на ее забывчивость и неопределенные задержки, говоря: «Она такая милая, бедная старушка, вроде бы неудобно подгонять ее».
Тем временем Пелагия ждала внука или внучку, которые всё не появлялись. Она простила Антонии то, что та начала курить и носила брюки, и согласилась с ней, что отмена приданого – дело правильное. Она улыбалась, когда в 1964 году Антония плакала из-за смерти короля Павла, даже между рыданиями утверждая, что монархия является развращенным анахронизмом. Временно она переезжала в дом Антонии, чтобы утешать ее, когда в 1967 году Алекси ненадолго посадили в тюрьму по произволу «полковников», и еще раз – в 1973-м, когда его подвергли заключению за сопротивление полицейскому во время захвата студентами юридического факультета Афинского университета. Позже она отказалась от своих сомнений, что Антония поддерживала социалистическое правительство Папандреу, и даже признала, что Антония была права, настояв на поездке на материк для неприличного участия в феминистской демонстрации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145