Чуть позже им пришлось собственными зубными щетками счищать грязь с тротуаров, а случайно проходящие мимо соседки спешили прочь, причем взгляд их был постоянно прикован к фасаду дома напротив, словно там разыгрывался ужасный пожар, который требовал их непременного участия, и надо было спасать чью-то жизнь. Другие соседи одобрительно смотрели на это унижение, превращенное в публичную комедию по заранее продуманному сценарию, и сдержанно аплодировали, словно отмечая значительные, но все же вполне ожидаемые успехи актеров Бургтеатера. Когда они наконец-то решились бежать, за ними пришли. Ингеборг была достаточно взрослой и достаточно молодой, чтобы целыми днями скрываться в подвалах или мансардах; у нее были поддельные документы, подтверждавшие, что она – жительница Эльзаса и поэтому имеет право на жизнь, кроме того, она была практически блондинкой. У нее уже не было времени получать в Вене какое-либо образование, но когда закончилась война, ей было всего двадцать пять лет, она умела говорить по-французски и у нее было столько счастья, сколько человеку, как ей казалось, вообще иметь не полагается, и это счастье ее почти угнетало. К тому же она оказалась единственной наследницей своих родителей и братьев, которые не оставили ей в наследство ни поместий, ни даже собственных тел. Ингеборг нашла работу в маленькой парижской фирме, которая поставляла в Германию прорезиненные ткани для зонтиков и накидок. О времени, которое ей довелось пережить, она молчала.
Когда Рауль, позже, услышал от нее эти истории, время уже стерло их следы, греческая сухопутная черепаха закопана была в землю в саду Маленького Города, а фасады домов в Вене, Париже и Марселе уже не существовали или были перекрашены. «А что случилось с моим отцом?» – спросил двенадцатилетний мальчик.
Отец Рауля, как утверждала Ингеборг, еще до его рождения, перед запланированной свадьбой, покончил с собой. Аталия целыми днями заботилась о ребенке, пока он не подрос настолько, чтобы самостоятельно поворачивать ключ в замке. «Ты на целый день запирался в комнате, – сказала мать, – ты царапал и кусал Аталию, пока она тебя однажды не избила. Теперь я не могла больше ходить на работу, но мне снова повезло». Артур предложил Ингеборг работу в типографии, которую ему удалось основать вскоре после войны благодаря разводу и последующей женитьбе на швейцарке, и он снял для нее и Рауля квартиру в квартале Цельгли, где и сидел в саду Рауль, который из-за высокого роста совершенно не годился для игры в футбол, но зато по крайней мере пытался решить для себя загадку черепахи, отделенный тремя сотнями метров по прямой от Александры, которая, наверное, в этот момент только-только появилась на свет. Черепахи рождаются сразу старыми, с толстой кожей и морщинистой шеей выбираются они из яйца. Он решил назвать свою черепаху Аталия, ведь Аталия носила свои платья так, как черепахи носят панцирь. Аталия осталась в Париже, и он не скучал по ней. Осенью они положили черепаху в деревянный ящик и зарыли в ворох сухих листьев, а ящик поставили в подвал. На этом настояла мать. Рауль не мог представить себе, как можно несколько месяцев прожить без еды. В школе спрашивали, кто ты – католик или протестант, и надо было просто поднять руку. По языку всех делили на три группы: родной немецкий, родной итальянский и прочие. Все связанное с евреями было для него лишь смутным воспоминанием о скудных рассказах матери, которая их всегда внезапно прерывала на полуслове. Боясь, что черепаха уже умерла, Рауль не стал будить ее после зимней спячки, он так и оставил ее лежать, погребенную под листьями, пока вероятность того, что она уже мертва, не стала граничить с уверенностью. Ее панцирь он позже зарыл в саду.
Шестнадцатого июня 1995 года, без двадцати пяти два, Рауль сидел в столовой Швейцарского телевидения и совершенно не вспоминал о том вечере у Алекс дома, когда он впервые взял с собой в постель газету, как делал обычно у себя дома, чтобы немного еще почитать перед сном.
Приблизительно раз в год, в Мюнхене, Цюрихе или где-нибудь еще, Алекс и Ульрика раздевались догола и сравнивали свои тела во всех деталях, а также свои подлинные или придуманные любовные истории – с Хасаном, Куртом, Лораном или Сильвио, причем рассказывали их друг другу до противности подробно. Они спали в одной постели; ночью Ульрика, лежа рядом с Алекс, непрерывно чесалась, до крови расцарапывая себе изъеденные нейродермитом запястья, – и однажды солнечным днем в Английском парке, в последний день 1993 года, Ульрика сказала ей в присутствии своих друзей (пенсионеры, только что оба вышли на пенсию; они стояли на ярком зимнем солнце, которое освещало каждую жилочку на их лицах; да, сказал один из них, его звали Фриц: «Ты только посмотри на нас, перед тобой отходы закосневших идеологий; мы порождены еще тем, прежним гуманизмом: suum cuique, мы – списанные экспонаты из музея перебежчиков через границу, который никто добровольно не посещает»):
«Кстати, я уже давно хочу тебе кое-что сказать».
«Что?» – спросила Алекс.
«Все-таки лучшей подруге я просто обязана это сказать».
«Ну, говори!»
«У тебя что, нелады с пищеварением?»
«Нет, с чего ты взяла?»
«Но у тебя довольно сильно пахнет изо рта».
«Может быть, – просто сказала Алекс, – я же лук вчера ела, вот и запах, пошли домой, пожалуйста».
В Мюнхенском центре современных технологий выживания в конце года предлагались самые знаменитые групповые тренинги. «Соедини Восток и Запад» – значилось на плакатах, «Ты – тайный центр Вселенной», «Познай самого себя в мудрости первобытных африканских народов».
Алекс и Ульрика, поначалу молча, пили зеленый чай со фтором из шведских кофейных чашек и вот так, глоток за глотком, пили последний час 1993 года. Вокруг них приблизительно двести человек делали то же самое с минеральной водой, шампанским или вином; каждый проглатывал свой прошедший год. Чужие друг другу туристы – участники группового тренинга, которые, повсюду участвуя в тренингах, путешествовали по всем подобным заведениям всего мира, общались между тем на английском или немецком, обсуждая особенности разных аэропортов; все сошлись во мнении, что больше всего самолеты опаздывают в Гонконге, со смехом вспоминали о глупых рекламных слоганах типа «Fly buy Dubai», и по собственной инициативе демонстрировали выгодно приобретенные кулоны со знаками зодиака из золота в двадцать два карата, а Ульрика принялась рассказывать о своем знакомом косовском албанце, о том благе, которое несет с собой полная невозможность вербального понимания, когда недоразумений попросту не может возникнуть, потому что никто и не рассчитывает на понимание. Они оба говорили на очень плохом английском, поэтому все внимание было сосредоточено на скрытых импульсах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Когда Рауль, позже, услышал от нее эти истории, время уже стерло их следы, греческая сухопутная черепаха закопана была в землю в саду Маленького Города, а фасады домов в Вене, Париже и Марселе уже не существовали или были перекрашены. «А что случилось с моим отцом?» – спросил двенадцатилетний мальчик.
Отец Рауля, как утверждала Ингеборг, еще до его рождения, перед запланированной свадьбой, покончил с собой. Аталия целыми днями заботилась о ребенке, пока он не подрос настолько, чтобы самостоятельно поворачивать ключ в замке. «Ты на целый день запирался в комнате, – сказала мать, – ты царапал и кусал Аталию, пока она тебя однажды не избила. Теперь я не могла больше ходить на работу, но мне снова повезло». Артур предложил Ингеборг работу в типографии, которую ему удалось основать вскоре после войны благодаря разводу и последующей женитьбе на швейцарке, и он снял для нее и Рауля квартиру в квартале Цельгли, где и сидел в саду Рауль, который из-за высокого роста совершенно не годился для игры в футбол, но зато по крайней мере пытался решить для себя загадку черепахи, отделенный тремя сотнями метров по прямой от Александры, которая, наверное, в этот момент только-только появилась на свет. Черепахи рождаются сразу старыми, с толстой кожей и морщинистой шеей выбираются они из яйца. Он решил назвать свою черепаху Аталия, ведь Аталия носила свои платья так, как черепахи носят панцирь. Аталия осталась в Париже, и он не скучал по ней. Осенью они положили черепаху в деревянный ящик и зарыли в ворох сухих листьев, а ящик поставили в подвал. На этом настояла мать. Рауль не мог представить себе, как можно несколько месяцев прожить без еды. В школе спрашивали, кто ты – католик или протестант, и надо было просто поднять руку. По языку всех делили на три группы: родной немецкий, родной итальянский и прочие. Все связанное с евреями было для него лишь смутным воспоминанием о скудных рассказах матери, которая их всегда внезапно прерывала на полуслове. Боясь, что черепаха уже умерла, Рауль не стал будить ее после зимней спячки, он так и оставил ее лежать, погребенную под листьями, пока вероятность того, что она уже мертва, не стала граничить с уверенностью. Ее панцирь он позже зарыл в саду.
Шестнадцатого июня 1995 года, без двадцати пяти два, Рауль сидел в столовой Швейцарского телевидения и совершенно не вспоминал о том вечере у Алекс дома, когда он впервые взял с собой в постель газету, как делал обычно у себя дома, чтобы немного еще почитать перед сном.
Приблизительно раз в год, в Мюнхене, Цюрихе или где-нибудь еще, Алекс и Ульрика раздевались догола и сравнивали свои тела во всех деталях, а также свои подлинные или придуманные любовные истории – с Хасаном, Куртом, Лораном или Сильвио, причем рассказывали их друг другу до противности подробно. Они спали в одной постели; ночью Ульрика, лежа рядом с Алекс, непрерывно чесалась, до крови расцарапывая себе изъеденные нейродермитом запястья, – и однажды солнечным днем в Английском парке, в последний день 1993 года, Ульрика сказала ей в присутствии своих друзей (пенсионеры, только что оба вышли на пенсию; они стояли на ярком зимнем солнце, которое освещало каждую жилочку на их лицах; да, сказал один из них, его звали Фриц: «Ты только посмотри на нас, перед тобой отходы закосневших идеологий; мы порождены еще тем, прежним гуманизмом: suum cuique, мы – списанные экспонаты из музея перебежчиков через границу, который никто добровольно не посещает»):
«Кстати, я уже давно хочу тебе кое-что сказать».
«Что?» – спросила Алекс.
«Все-таки лучшей подруге я просто обязана это сказать».
«Ну, говори!»
«У тебя что, нелады с пищеварением?»
«Нет, с чего ты взяла?»
«Но у тебя довольно сильно пахнет изо рта».
«Может быть, – просто сказала Алекс, – я же лук вчера ела, вот и запах, пошли домой, пожалуйста».
В Мюнхенском центре современных технологий выживания в конце года предлагались самые знаменитые групповые тренинги. «Соедини Восток и Запад» – значилось на плакатах, «Ты – тайный центр Вселенной», «Познай самого себя в мудрости первобытных африканских народов».
Алекс и Ульрика, поначалу молча, пили зеленый чай со фтором из шведских кофейных чашек и вот так, глоток за глотком, пили последний час 1993 года. Вокруг них приблизительно двести человек делали то же самое с минеральной водой, шампанским или вином; каждый проглатывал свой прошедший год. Чужие друг другу туристы – участники группового тренинга, которые, повсюду участвуя в тренингах, путешествовали по всем подобным заведениям всего мира, общались между тем на английском или немецком, обсуждая особенности разных аэропортов; все сошлись во мнении, что больше всего самолеты опаздывают в Гонконге, со смехом вспоминали о глупых рекламных слоганах типа «Fly buy Dubai», и по собственной инициативе демонстрировали выгодно приобретенные кулоны со знаками зодиака из золота в двадцать два карата, а Ульрика принялась рассказывать о своем знакомом косовском албанце, о том благе, которое несет с собой полная невозможность вербального понимания, когда недоразумений попросту не может возникнуть, потому что никто и не рассчитывает на понимание. Они оба говорили на очень плохом английском, поэтому все внимание было сосредоточено на скрытых импульсах;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28