С ладонями, которые Алекс так изрезала кухонным ножом, словно это был хлеб, с плохо заживающими на руках рубцами, в которых можно было угадать греческие буквы, складывавшиеся в надпись наподобие песенки Нины Хаген: «Если бы я была мальчишкой и водила мотоцикл», эти слова в те годы громко распевала на привокзальной улице каждая девочка-подросток, – вот в таком виде Алекс сидела в мягком кожаном кресле лицом к лицу с психологом и молчала; то было ее законное оплаченное право.
«Ты надела бы хоть джемпер с длинными рукавами, – говорила Дорис Хайнрих с ласковой беспомощностью. – Пожалуйста! Я только об этом прошу тебя, слышишь?» Эти слова болью отдавались в голове Алекс, боль сидела где-то за пульсирующими висками, она напоминала то истеричное пронзительное «и-и-и» ее собственного, наверное, тысячекратно повторявшегося крика, когда – «Мами-и-и, иди сюда! – кричала Алекс. – Сейчас же иди ко мне». – когда никак не могла найти свои единственные в мире черные носки или если оса сидела на ее бутерброде с ветчиной, который она притащила к себе в комнату, чтобы потом незаметно выбросить. Алекс до сих пор называла свою мать «мами», словно ребенок, который только что начал говорить. «Только отцу не показывайся с такими ужасными руками, – сказала Дорис, – и загляни, пожалуйста, домой в обеденное время, чтобы твое любимое блюдо не покрылось плесенью, тогда я из хозяйственных денег, так и быть, выделю тебе сумму на психолога».
Тонкое золотое обручальное кольцо часто сваливалось с пальца Дорис, его срочно надо было уменьшить у ювелира.
Хайнрих был против психологии, которую надо оплачивать самому, и вообще он был против того мнения, что его дочь нуждается в чем-то подобном.
Позже мать стала на несколько часов запираться на кухне или в спальне. Весь день высокие стены дома видели ее заплаканное лицо; в гостиной коричневый заяц заглядывал в ее покрасневшие глаза, а она смотрела на него. Этого зайца нарисовал для нее Альбрехт Дюрер. Когда дети-подростки и муж возвращались домой, было, как правило, уже темно. Приходящая прислуга уже давно сварила еду. Мать лежала наверху в постели; она притворялась, что спит, и это притворство было таким же лишним, как и ежегодные курсы лечения от алкогольной зависимости, которые предпринимали всё новые врачи во все новых клиниках, применяя всё новые многообещающие методы.
Сколько Алекс помнила себя, на кухне всегда стоял один и тот же неудобный квадратный стол, затянутый клеенкой, на четырех ножках из стальных трубок, который столь явно сосреточивал в себе всю мерзость мира, что пятнадцатилетняя Алекс потихоньку гладила его и без того гладкую поверхность, загадывая, чтобы он взял себе и мерзкую кожу ее мерзкого лица тоже.
«Вы можете распоряжаться этим часом вашего времени как вам заблагорассудится», – сказал в Институте прикладной психологии доктор Хубер, который носил всегда либо светло-коричневый, либо темно-зеленый бархатный джемпер. Он закидывал руки за голову и откидывался назад. Волосы у него, наверное, жирные на ощупь, по крайней мере они так выглядели, и, поскольку Алекс сидела словно воды в рот набрав и неподвижно уставившись перед собой, ему приходилось обращаться мыслями к тем своим заботам, которые он постоянно откладывал: думать, к примеру, об электрическом кухонном комбайне, который будет размельчать любые пищевые продукты до размеров оптимального усвоения для его пожилой матери, которая жила в пригороде Мюнхена и у которой пальцы распухли и скрючились от подагры. Чем молчать о себе самой, Алекс с гораздо большим удовольствием поговорила бы о матери этого психолога, или о его прерванной актерской карьере, или о погоде.
Ведь то, о чем Алекс каждую свободную минуту случалось думать, было несказанно глупо и смешно: ее полудетское тело постыдно отчетливо начинало говорить о своем будущем, перебродившие соки подходящего к концу детства попадали в кровь, прорывали эпидермис, и это было абсолютно нормальным процессом, который происходил у десятков тысяч ее ровесников. Алекс стояла перед зеркалом в ванной и то и дело плакала. Потом она начинала кричать на свою мать (ее отец по до сих пор не выясненной причине в то время отсутствовал; согласно официальной версии он находился на повышении квалификации в Америке; но оттуда он не прислал ни единого письма; во всяком случае его не было, и все): люди, у которых есть предрасположенность к acne vulgaris и они могут передать ее по наследству, должны вспомнить о тех муках, которые испытали когда-то сами, и понять, что не имеют права заводить детей, никогда, надо запретить это на государственном уровне. Мать испуганно бежала в аптеку, консультировалась с врачами и покупала дочери двадцать три тюбика клерасила, который ей не помогал. Каждые две недели Дорис Хайнрих, после ромашковой припарки, выдавливала на носу дочери угри, а потом дезинфицировала очищенные поры ртутным хромом, красный цвет которого еще долго был заметен на коже. Алекс притворялась больной, использовала все мыслимые и немыслимые отговорки, вяло терпела, когда ее безрезультатно ругали, только чтобы с таким лицом не показываться на улице. Краситься Алекс себе запретила. В Маленьком Городе, да и вообще повсюду, макияжем пользовались только и без того красивые женщины, которые в этом на самом деле не нуждались. Дорис, например, никогда не красилась. Алекс считала, что если она начнет себя искусственно приукрашивать, то всякий подумает, будто она сама себя считает красивой или хочет скрыть какой-нибудь внешний недостаток, который является лишь отражением внутренних недостатков, подумает, что она собирается ввести в заблуждение других людей. Года через два, когда пик этого безумия начал спадать, соседки проявили озабоченность. А не пора ли вашей дочери быть немножко поскромнее, она ходит с такими накрашенными губами, говорили они; линии руки показывают, что она чудовищно плодовита; ведь она выглядит так, словно готова подцепить любого честного семьянина, пусть хотя бы пилюли пьет, а то как бы чего не вышло. Картина радужной оболочки глаза, эта модная иридодиагностика, показала, что у Алекс слабые почки, а также обнаружила у нее склонность к сентиментальным ложным воспоминаниям о детстве без боли и секса. За шестьдесят франков – школьнице предоставили особый тариф – Алекс продолжала покупать себе в Институте прикладной психологии пятьдесят минут собственного молчания.
Субботними вечерами она регулярно ходила в одиночестве вдоль реки, через темный лесок, где почти каждый месяц некий неизвестный мужчина, иностранец по виду, насиловал какую-нибудь женщину; так об этом всякий раз писали в городской газете. Именно об этом думала Алекс, гуляя здесь, хотя и не знала точно, что подразумевается под изнасилованием или под словами «половые отношения».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28