«Дорогая Алекс, в Ф. я познакомилась с Даниэлем, он проектировщик высотных зданий, и я стала замечать, что становлюсь с ним взрослее». Позже они разводились, потом у них рождались девочки-близняшки, или наоборот, что за чем – развод или роды, не играло уже никакой роли: убеждая самих себя в реальности происходящего, они подражали взрослой жизни. Родители бывших одноклассниц расплачивались с накопившимися долгами (за развод, за легкие повреждения позвоночника, за удаление кое-чего из организма): они выдавали им беспроцентные ссуды на все их прихоти; они поручались за собственность, и бывшие одноклассницы, разумеется, покупали себе виллы в солнечном месте на берегу озера, ставили звуконепроницаемые рамы, приглашали дизайнеров по интерьеру.
Рауль натянул на голову одеяло, как делал еще маленьким мальчиком, в Париже, когда там, за тонкой стенкой, его мама лежала в постели с той женщиной по имени Аталия, которая самым жарким летом носила зимнюю одежду, закрывавшую руки до самых запястий и ноги до самых лодыжек. Никогда-никогда не видел он ее обнаженную кожу, только хрупкую шею, и все; наверное, она тайно продала эту кожу тому, кто больше всех предложил за нее денег, решил он однажды ночью, когда в очередной раз никак не мог заснуть. (Ведь слышал же он где-то такое выражение: «Она дорого продала свою кожу»… Нет, там, кажется, говорилось «шкуру».) У других детей были отцы, которые по субботам сажали их к себе на колени, но это вовсе не означало, что Рауль тосковал по отцу, нет, он пока еще и не подозревал, что отец – обязателен.
Алекс пробовала учиться на социального работника, на актрису, на медсестру психиатрической клиники, но потом довольно скоро бросала очередную учебу, ей просто казалось, что лучше возобновить это занятие позже. Она оплачивала ежемесячные счета по мере их поступления, а в красной корзине для белья всегда валялись некие забытые носки. В списке необходимых покупок неделями значились некие простые вещи, как, например, «шнурки тонкие, синего цвета», за которыми нужно было ехать в какой-нибудь особый магазин на другой конец города, поэтому Алекс вечно приходилось держать в голове разные дела, которые до сих пор не сделаны.
В Америке кто-то выстирал в стиральной машине собственного ребенка, писали в сегодняшней газете под рубрикой «Разное»; ребенок ради шутки забрался в барабан и спрятался за простыни.
«Спи, спи, – сказала Алекс, – сейчас уже почти половина десятого, мне пора идти; кофе горячий, он на кухне, молоко свежее в холодильнике, и я еще специально для тебя хрустящие хлебцы купила».
Рауль отбросил одеяло и посмотрел на Алекс, в изнеможении от мучительных снов и беззащитный перед явной заботливостью, в которой сквозил оттенок горечи, и он его не понимал; ему как-то не верилось, что это она стоит в пальто, во всеоружии против заморозков раннего лета, нежные очертания губ на впалом лице, под черной футболкой – белое сердечко фирмы нижнего белья «Playtex», – стоит в день своего тридцатилетия около него, полная решимости сейчас уйти. Это белое сердечко, наколотое на белье, подарил ей Рауль, и Алекс натянула белье на свое худенькое тело, как только встала, еще не успев поднять жалюзи, а уже потом открыла створки окна и разбудила детей.
Рауль бросил ради Алекс свою бесплодную жену, ему хватило для этого одного весеннего дня, и Алекс тоже бросила ради Рауля своего спутника жизни, Сильвио Бальтенвайлера, который выкуривал пятьдесят ультралегких сигарет в день и конструировал вместе с детьми настоящие сигнальные устройства для игрушечной железной дороги, сократив этого Сильвио до спутника отрезка своей жизни (с 3.9.91 по 28.5.94). (Чтобы окончательно уничтожить друг в друге картины возможной, но несбывшейся любви и чтобы облегчить друг другу расставание, Алекс и Сильвио, Рауль и Андреа разбили друг другу головы, после этого как следует рассмотрели внешние повреждения, сидя в ванной у зеркала, продезинфицировали кровоточащие раны, с облегчением вздохнули и почувствовали себя свободными; но чем больше проходило времени, чем дальше они отдалялись друг от друга – ведь настало время, когда они перестали сообщать друг другу свои новые адреса, – тем больнее стягивали их тела немногочисленные сохранившиеся ниточки, соединяя внутренние органы их тел, к которым у них уже не было доступа.)
Вскоре после этого Оливер украл в универмаге трех кукол Барби, отрезал им головы кухонным ножом и демонстративно положил обезглавленные тела на свою кровать. Алекс, ослепшая от счастья, заметила их лишь спустя несколько недель.
Кроме того, у нее попросту не было времени раньше сменить детям постельное белье.
«Ты что, совсем с ума сошел, – сказала она Оливеру, который шел ей навстречу, держа перед собой футбольный мяч с надписью „Чемпионат мира – 94", в общих чертах поняв, что он имел в виду, – ты что, совсем разум потерял». – «Да, – назидательно сказал Оливер, – к счастью, у меня еще кое-что осталось, есть что терять».
Возможно, это до смешного нагло, может быть, ради всего этого и выдумали кризис среднего возраста, но он любил Алекс, иного слова для этого Рауль вот уже на протяжении 384 дней иного слова не находил.
«И положи, пожалуйста, ключ в почтовый ящик – для детей», – сказала она и нежно поцеловала его в губы; удручающе нежно, подумал Рауль, будто и я сам для нее – ребенок, которого надо жалеть.
«Тогда до вечера, до половины десятого, – сказала она, – будем пить шампанское, я его уже купила».
«Слушай, не надо, пожалуйста, этих трат», – сказал Рауль.
«У меня сегодня день рождения, – сказала Алекс, – могу же я в кои-то веки раскошелиться».
Разноцветная сеть линий городского транспорта была наброшена на город, как причудливое платье, и это сетчатое платье Рауль видел на единственно любимом теле, когда закрывал его своим, когда Алекс лежала под ним с открытыми глазами и говорила: я хочу вся отдаться тебе; и я вижу сейчас товарные поезда, машины и трамваи, которые переезжают через мое тело, распластанное на городском асфальте. Почти всегда у нее перед глазами стоит эта картинка, она почти неотделима от ее желания. Когда она лежала на нем, все было наоборот, но не менее безутешно: его тело становилось тогда девственной землей, в которой она своим дыханием прорезала трамвайные линии.
Ингеборг, мать Рауля Либена, стояла, как всегда, возле здания главного вокзала, опершись на инвалидную коляску. Она грызла кусок черствого хлеба. Левая лодыжка у нее слегка распухла. На ней было шерстяное пальто тусклого зеленого цвета, видно было, что пуговицы за много лет меняли неоднократно. Рядом с нею стояли два почти новых чемодана из светло-коричневой искусственной кожи. Однажды утром, в конце семидесятых годов, она собрала все свои вещи, широкие обручальные кольца родителей, Сидонии и Роберта, которыми они обменялись еще в 1917 году, кое-какую одежду, две фотографии своей исчезнувшей семьи, сберкнижку кантонального банка Ааргау, сложила все это в мешки для мусора, а их запихала в эти вот два чемодана в буквально панической уверенности, охватившей все ее существо, – что за ней в конце концов приедут и заберут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Рауль натянул на голову одеяло, как делал еще маленьким мальчиком, в Париже, когда там, за тонкой стенкой, его мама лежала в постели с той женщиной по имени Аталия, которая самым жарким летом носила зимнюю одежду, закрывавшую руки до самых запястий и ноги до самых лодыжек. Никогда-никогда не видел он ее обнаженную кожу, только хрупкую шею, и все; наверное, она тайно продала эту кожу тому, кто больше всех предложил за нее денег, решил он однажды ночью, когда в очередной раз никак не мог заснуть. (Ведь слышал же он где-то такое выражение: «Она дорого продала свою кожу»… Нет, там, кажется, говорилось «шкуру».) У других детей были отцы, которые по субботам сажали их к себе на колени, но это вовсе не означало, что Рауль тосковал по отцу, нет, он пока еще и не подозревал, что отец – обязателен.
Алекс пробовала учиться на социального работника, на актрису, на медсестру психиатрической клиники, но потом довольно скоро бросала очередную учебу, ей просто казалось, что лучше возобновить это занятие позже. Она оплачивала ежемесячные счета по мере их поступления, а в красной корзине для белья всегда валялись некие забытые носки. В списке необходимых покупок неделями значились некие простые вещи, как, например, «шнурки тонкие, синего цвета», за которыми нужно было ехать в какой-нибудь особый магазин на другой конец города, поэтому Алекс вечно приходилось держать в голове разные дела, которые до сих пор не сделаны.
В Америке кто-то выстирал в стиральной машине собственного ребенка, писали в сегодняшней газете под рубрикой «Разное»; ребенок ради шутки забрался в барабан и спрятался за простыни.
«Спи, спи, – сказала Алекс, – сейчас уже почти половина десятого, мне пора идти; кофе горячий, он на кухне, молоко свежее в холодильнике, и я еще специально для тебя хрустящие хлебцы купила».
Рауль отбросил одеяло и посмотрел на Алекс, в изнеможении от мучительных снов и беззащитный перед явной заботливостью, в которой сквозил оттенок горечи, и он его не понимал; ему как-то не верилось, что это она стоит в пальто, во всеоружии против заморозков раннего лета, нежные очертания губ на впалом лице, под черной футболкой – белое сердечко фирмы нижнего белья «Playtex», – стоит в день своего тридцатилетия около него, полная решимости сейчас уйти. Это белое сердечко, наколотое на белье, подарил ей Рауль, и Алекс натянула белье на свое худенькое тело, как только встала, еще не успев поднять жалюзи, а уже потом открыла створки окна и разбудила детей.
Рауль бросил ради Алекс свою бесплодную жену, ему хватило для этого одного весеннего дня, и Алекс тоже бросила ради Рауля своего спутника жизни, Сильвио Бальтенвайлера, который выкуривал пятьдесят ультралегких сигарет в день и конструировал вместе с детьми настоящие сигнальные устройства для игрушечной железной дороги, сократив этого Сильвио до спутника отрезка своей жизни (с 3.9.91 по 28.5.94). (Чтобы окончательно уничтожить друг в друге картины возможной, но несбывшейся любви и чтобы облегчить друг другу расставание, Алекс и Сильвио, Рауль и Андреа разбили друг другу головы, после этого как следует рассмотрели внешние повреждения, сидя в ванной у зеркала, продезинфицировали кровоточащие раны, с облегчением вздохнули и почувствовали себя свободными; но чем больше проходило времени, чем дальше они отдалялись друг от друга – ведь настало время, когда они перестали сообщать друг другу свои новые адреса, – тем больнее стягивали их тела немногочисленные сохранившиеся ниточки, соединяя внутренние органы их тел, к которым у них уже не было доступа.)
Вскоре после этого Оливер украл в универмаге трех кукол Барби, отрезал им головы кухонным ножом и демонстративно положил обезглавленные тела на свою кровать. Алекс, ослепшая от счастья, заметила их лишь спустя несколько недель.
Кроме того, у нее попросту не было времени раньше сменить детям постельное белье.
«Ты что, совсем с ума сошел, – сказала она Оливеру, который шел ей навстречу, держа перед собой футбольный мяч с надписью „Чемпионат мира – 94", в общих чертах поняв, что он имел в виду, – ты что, совсем разум потерял». – «Да, – назидательно сказал Оливер, – к счастью, у меня еще кое-что осталось, есть что терять».
Возможно, это до смешного нагло, может быть, ради всего этого и выдумали кризис среднего возраста, но он любил Алекс, иного слова для этого Рауль вот уже на протяжении 384 дней иного слова не находил.
«И положи, пожалуйста, ключ в почтовый ящик – для детей», – сказала она и нежно поцеловала его в губы; удручающе нежно, подумал Рауль, будто и я сам для нее – ребенок, которого надо жалеть.
«Тогда до вечера, до половины десятого, – сказала она, – будем пить шампанское, я его уже купила».
«Слушай, не надо, пожалуйста, этих трат», – сказал Рауль.
«У меня сегодня день рождения, – сказала Алекс, – могу же я в кои-то веки раскошелиться».
Разноцветная сеть линий городского транспорта была наброшена на город, как причудливое платье, и это сетчатое платье Рауль видел на единственно любимом теле, когда закрывал его своим, когда Алекс лежала под ним с открытыми глазами и говорила: я хочу вся отдаться тебе; и я вижу сейчас товарные поезда, машины и трамваи, которые переезжают через мое тело, распластанное на городском асфальте. Почти всегда у нее перед глазами стоит эта картинка, она почти неотделима от ее желания. Когда она лежала на нем, все было наоборот, но не менее безутешно: его тело становилось тогда девственной землей, в которой она своим дыханием прорезала трамвайные линии.
Ингеборг, мать Рауля Либена, стояла, как всегда, возле здания главного вокзала, опершись на инвалидную коляску. Она грызла кусок черствого хлеба. Левая лодыжка у нее слегка распухла. На ней было шерстяное пальто тусклого зеленого цвета, видно было, что пуговицы за много лет меняли неоднократно. Рядом с нею стояли два почти новых чемодана из светло-коричневой искусственной кожи. Однажды утром, в конце семидесятых годов, она собрала все свои вещи, широкие обручальные кольца родителей, Сидонии и Роберта, которыми они обменялись еще в 1917 году, кое-какую одежду, две фотографии своей исчезнувшей семьи, сберкнижку кантонального банка Ааргау, сложила все это в мешки для мусора, а их запихала в эти вот два чемодана в буквально панической уверенности, охватившей все ее существо, – что за ней в конце концов приедут и заберут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28