Ты ничего не нашла замечательного" нем, не
правда ли?
И точно, ух как заезжен этот тип, в серой молодости
содержавший спившегося отца при помощи уроков, а затем
медленно, упрямо и бодро добившийся благосостояния, ибо кроме
не очень доходной гостиницы у него были виноторговые дела,
шедшие весьма успешно. Но, как я потом понял, ты была неправа,
когда говорила, что это скучновато, что от таких энергичных
удачников всегда несет потом. Нет, теперь я безумно завидую
основной черте бывшего Фальтера, точности и крепости его
"волевой субстанции", как, помнишь, совсем по другому поводу
выражался бедный Адольф. Сидел ли он в окопе или в канцелярии,
спешил ли на поезд, вставал ли в темное утро в нетопленой
комнате, налаживал ли деловые связи, преследовал ли кого-нибудь
дружбой или враждой, он не только всегда владел всеми своими
способностями, не только всегда жил со взведенным курком, но
всегда был уверен, что сегодняшней и завтрашней, и всей череды
постепенных своих целей он добьется непременно, и притом
работал экономно, ибо метил невысоко я точно знал границу своих
возможностей. Его главная заслуга перед собой та. что он
сознательно обходил собственные таланты, делая ставку на
дюжинное, общепринятое, а ведь он был одарен странными, чем-то
обаятельными способностями, которые другой, менее
осмотрительный, постарался бы практически применить. Пожалуй,
только еще в самой молодости он не всегда умел сдержаться и
мешал казенное натаскивание гимназиста по казенному предмету с
необыкновенно изящными проявлениями математической мысли,
оставлявшими а моей классной какой-то холодок поэзии, когда он,
спеша , уходил. Я с завистью думаю, что, обладай я крепостью
его нервов, упругостью души, сгущенностью волн, он бы теперь
мне передал сущность нечеловеческого открытия, сделанного
недавно им, то есть не боялся бы, что сто сообщение меня
раздавит; я же со своей стороны был бы достаточно упорен, чтобы
заставать его все сказать до конца.
С набережной сипловато и деликатно кто-то меня окликнул,
но, так как со дня нашего завтрака с Фальтером прошло больше
года, я не сразу узнал в человеке, бросившем на мои камни тень,
его смиренного зятя. Из машинальной вежливости я поднялся к
нему на панель, и он выразил мне свое болезное, соболиное:
случайно-де заглянул в мой пансион, где добрые люди не только
сообщили ему о твоей смерти, но издали указали ему на мою
фигуру среди пустого пляжа - фигуру, ставшую некоторого рода
достопримечательностью (мне на минуту стало стыдно, что горб
моего горя виден со всех террас).
- Мы познакомились у Адама Ильича,- сказал он, показывая
корешки резцов и занимая свое место в моем вялом сознании. Я,
должно быть, что-то спросил про Фальтера.
- Как, вы разве не знаете? - удивился болтун, и тогда-то
я узнал всю историю.
Как-то прошлой осенью Фальтер отправился по делу в
винограднейший из приморских городов, и, как обыкновенно,
остановился в тихом маленьком отеле, хозяин которого был его
давним должником. Надо себе представить этот отель,
расположенный под перистой мышкой холма, поросшего мимозником,
и не полностью застроенную улочку с полдюжиной каменных дачек,
где пели радиолы в небольшом человеческом пространстве между
млечным путем и олеандровой дремой, и пустыри, где вырабатывали
свой ночной цирк кузнечики, и растворенное окно Фальтера в
третьем этаже. Проведя гигиенический вечер в небольшом женском
общежитии на Бульваре Взаимности, он, в отличном настроении, с
ясной головой и легкими чреслами, вернулся около одиннадцати в
отельчик, и сразу поднялся к себе. Пепельное от звезд чело
ночи, тихо-безумное ее выражение, роение огней в старом городе,
забавная математическая задача, по поводу которой он в прошлом
году переписывался со шведским ученым, сухой и сладкий запах,
как бы сидящий без мысли и дела там и сям в ямах мрака,
метафизический вкус удачно купленного и перепроданного вина, на
днях полученное из далекого, мало соблазнительного государства
известие о смерти единоутробной сестры, образ которой давно
увял в памяти,- все это, мне так представляется, плыло в
сознании у Фальтера, пока он шел по улице и потом поднимался к
себе, и хотя в отдельности эти мысли и впечатления ничуть не
были какими-либо новыми или особенными для этого крепконосого,
не совсем заурядного, но поверхностного человека (ибо по своей
человеческой сути мы делимся на профессионалов и любителей,-
Фальтер, как и я, был любитель), они в своей совокупности
образовали быть может наиболее благоприятную среду для вспышки,
для катастрофической, как главный выигрыш, чудовищно случайной,
никак не предсказанной обиходом его рассудка, сверхжизненной
молнии, поразившей его в ту ночь в том отеле.
Минуло около получаса со времени его возвращения, когда
собранный сон небольшого белого дома, едва зыблившийся
антикомариным крепом да ползучим цветком, был внезапно - нет,
не нарушен, а разъят, расколот, взорван звуками, оставшимися
незабвенными для слышавших, дорогая моя, эти звуки, эти ужасные
звуки. То были не свиные вопли неженки, торопливыми злодеями
убиваемого в канаве, и не рев раненого солдата, которого
озверелый хирург кое-как освобождает от гигантской ноги, они
были хуже, о, хуже... и если уж сравнивать, говорил потом м-сье
Paon, hфtelier (Содержатель гостиницы (франц.)), то, пожалуй,
они скорее всего напоминали захлебывающиеся, почти ликующие
крики бесконечно тяжело рожающей женщины, но женщины с мужским
голосом и с великаном во чреве. Трудно было разобрать, какая
главенствовала нота среди этой бури, разрывавшей человеческую
гортань - боль, или страх, или труба безумия, или же, и
последнее вернее всего, выражение чувства неведомого, и оно-то
наделяло вой, вырывавшийся из комнаты Фальтера, чем-то, что
возбуждало в слушателях паническое желание немедленно это
прервать. Молодожены в ближайшей постели остановились,
параллельно скосив глаза и затаив дыхание, голландец, живший
внизу, выкатился в сад, где уже находились экономка и
восемнадцать белевшихся горничных (всего две, размноженные
перебежками). Хозяин, сохранивший, по его словам, полное
присутствие духа, кинулся наверх и удостоверился, что дверь, за
которой продолжался ураган криков, столь мощный, что против
него было трудно идти, снутри заперта и не открывается ни на
стук, ни на слово. Орущий Фальтер (поскольку можно было
догадываться, что орет именно он,- его отворенное окно было
темно, а невыносимые звуки, исходившие оттуда, не носили печати
чьей-либо личности), распространился далеко за пределы дома, и
в окрестной черноте набирались соседи, у одного негодяя было
пять карт в руке, все козыри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
правда ли?
И точно, ух как заезжен этот тип, в серой молодости
содержавший спившегося отца при помощи уроков, а затем
медленно, упрямо и бодро добившийся благосостояния, ибо кроме
не очень доходной гостиницы у него были виноторговые дела,
шедшие весьма успешно. Но, как я потом понял, ты была неправа,
когда говорила, что это скучновато, что от таких энергичных
удачников всегда несет потом. Нет, теперь я безумно завидую
основной черте бывшего Фальтера, точности и крепости его
"волевой субстанции", как, помнишь, совсем по другому поводу
выражался бедный Адольф. Сидел ли он в окопе или в канцелярии,
спешил ли на поезд, вставал ли в темное утро в нетопленой
комнате, налаживал ли деловые связи, преследовал ли кого-нибудь
дружбой или враждой, он не только всегда владел всеми своими
способностями, не только всегда жил со взведенным курком, но
всегда был уверен, что сегодняшней и завтрашней, и всей череды
постепенных своих целей он добьется непременно, и притом
работал экономно, ибо метил невысоко я точно знал границу своих
возможностей. Его главная заслуга перед собой та. что он
сознательно обходил собственные таланты, делая ставку на
дюжинное, общепринятое, а ведь он был одарен странными, чем-то
обаятельными способностями, которые другой, менее
осмотрительный, постарался бы практически применить. Пожалуй,
только еще в самой молодости он не всегда умел сдержаться и
мешал казенное натаскивание гимназиста по казенному предмету с
необыкновенно изящными проявлениями математической мысли,
оставлявшими а моей классной какой-то холодок поэзии, когда он,
спеша , уходил. Я с завистью думаю, что, обладай я крепостью
его нервов, упругостью души, сгущенностью волн, он бы теперь
мне передал сущность нечеловеческого открытия, сделанного
недавно им, то есть не боялся бы, что сто сообщение меня
раздавит; я же со своей стороны был бы достаточно упорен, чтобы
заставать его все сказать до конца.
С набережной сипловато и деликатно кто-то меня окликнул,
но, так как со дня нашего завтрака с Фальтером прошло больше
года, я не сразу узнал в человеке, бросившем на мои камни тень,
его смиренного зятя. Из машинальной вежливости я поднялся к
нему на панель, и он выразил мне свое болезное, соболиное:
случайно-де заглянул в мой пансион, где добрые люди не только
сообщили ему о твоей смерти, но издали указали ему на мою
фигуру среди пустого пляжа - фигуру, ставшую некоторого рода
достопримечательностью (мне на минуту стало стыдно, что горб
моего горя виден со всех террас).
- Мы познакомились у Адама Ильича,- сказал он, показывая
корешки резцов и занимая свое место в моем вялом сознании. Я,
должно быть, что-то спросил про Фальтера.
- Как, вы разве не знаете? - удивился болтун, и тогда-то
я узнал всю историю.
Как-то прошлой осенью Фальтер отправился по делу в
винограднейший из приморских городов, и, как обыкновенно,
остановился в тихом маленьком отеле, хозяин которого был его
давним должником. Надо себе представить этот отель,
расположенный под перистой мышкой холма, поросшего мимозником,
и не полностью застроенную улочку с полдюжиной каменных дачек,
где пели радиолы в небольшом человеческом пространстве между
млечным путем и олеандровой дремой, и пустыри, где вырабатывали
свой ночной цирк кузнечики, и растворенное окно Фальтера в
третьем этаже. Проведя гигиенический вечер в небольшом женском
общежитии на Бульваре Взаимности, он, в отличном настроении, с
ясной головой и легкими чреслами, вернулся около одиннадцати в
отельчик, и сразу поднялся к себе. Пепельное от звезд чело
ночи, тихо-безумное ее выражение, роение огней в старом городе,
забавная математическая задача, по поводу которой он в прошлом
году переписывался со шведским ученым, сухой и сладкий запах,
как бы сидящий без мысли и дела там и сям в ямах мрака,
метафизический вкус удачно купленного и перепроданного вина, на
днях полученное из далекого, мало соблазнительного государства
известие о смерти единоутробной сестры, образ которой давно
увял в памяти,- все это, мне так представляется, плыло в
сознании у Фальтера, пока он шел по улице и потом поднимался к
себе, и хотя в отдельности эти мысли и впечатления ничуть не
были какими-либо новыми или особенными для этого крепконосого,
не совсем заурядного, но поверхностного человека (ибо по своей
человеческой сути мы делимся на профессионалов и любителей,-
Фальтер, как и я, был любитель), они в своей совокупности
образовали быть может наиболее благоприятную среду для вспышки,
для катастрофической, как главный выигрыш, чудовищно случайной,
никак не предсказанной обиходом его рассудка, сверхжизненной
молнии, поразившей его в ту ночь в том отеле.
Минуло около получаса со времени его возвращения, когда
собранный сон небольшого белого дома, едва зыблившийся
антикомариным крепом да ползучим цветком, был внезапно - нет,
не нарушен, а разъят, расколот, взорван звуками, оставшимися
незабвенными для слышавших, дорогая моя, эти звуки, эти ужасные
звуки. То были не свиные вопли неженки, торопливыми злодеями
убиваемого в канаве, и не рев раненого солдата, которого
озверелый хирург кое-как освобождает от гигантской ноги, они
были хуже, о, хуже... и если уж сравнивать, говорил потом м-сье
Paon, hфtelier (Содержатель гостиницы (франц.)), то, пожалуй,
они скорее всего напоминали захлебывающиеся, почти ликующие
крики бесконечно тяжело рожающей женщины, но женщины с мужским
голосом и с великаном во чреве. Трудно было разобрать, какая
главенствовала нота среди этой бури, разрывавшей человеческую
гортань - боль, или страх, или труба безумия, или же, и
последнее вернее всего, выражение чувства неведомого, и оно-то
наделяло вой, вырывавшийся из комнаты Фальтера, чем-то, что
возбуждало в слушателях паническое желание немедленно это
прервать. Молодожены в ближайшей постели остановились,
параллельно скосив глаза и затаив дыхание, голландец, живший
внизу, выкатился в сад, где уже находились экономка и
восемнадцать белевшихся горничных (всего две, размноженные
перебежками). Хозяин, сохранивший, по его словам, полное
присутствие духа, кинулся наверх и удостоверился, что дверь, за
которой продолжался ураган криков, столь мощный, что против
него было трудно идти, снутри заперта и не открывается ни на
стук, ни на слово. Орущий Фальтер (поскольку можно было
догадываться, что орет именно он,- его отворенное окно было
темно, а невыносимые звуки, исходившие оттуда, не носили печати
чьей-либо личности), распространился далеко за пределы дома, и
в окрестной черноте набирались соседи, у одного негодяя было
пять карт в руке, все козыри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18