Газеты подхватили эту историю, соответственно ее изукрасив, и
личность Фальтера, переодетая тибетским мудрецом, в продолжение
нескольких дней подкармливала непривередливую хронику.
Но, как ты знаешь, я в те дни газет не читал: ты тогда
умирала. Теперь же, выслушав подробный рассказ о Фальтере, я
испытал некое весьма сильное и слегка как бы стыдливое желание.
Ты, конечно, понимаешь. В том состоянии, в котором я был,
люди без воображения, то есть лишенные его поддержки и
изысканий, обращаются к рекламным волшебникам, к хиромантам в
маскарадных тюрбанах, промышляющим промеж магических дел
крысиным ядом или розовой резиной, к жирным, смуглым
гадалкам,- но особенно к спиритам, подделывающим неизвестную
еще энергию под млечные черты призраков и глупо предметные их
выступления. Но я воображением наделен, и потому у меня были
две возможности: первая из них была моя работа, мое искусство,
утешение моего искусства; вторая заключалась в том, чтобы вдруг
взять да поверить, что довольно, в сущности, обыкновенный,
несмотря на "пти же" бывалого ума, и даже чуть вульгарный
человек вроде Фальтера действительно и окончательно узнал то,
до чего ни один пророк, ни один волшебник никогда-никогда не
мог додуматься.
Искусство мое? Ты помнишь, не правда ли, этого странного
шведа, или датчанина, или исландца, черт его знает,- словом,
этого длинного, оранжево-загорелого блондина с ресницами старой
лошади, который рекомендовался мне "известным писателем" и
заказал мне за гонорар, обрадовавший тебя (ты уже не вставала с
постели и не могла говорить, но писала мне цветным мелком на
грифельной дощечке смешные вещи вроде того, что больше всего в
жизни ты любишь "стихи, полевые цветы и иностранные деньги"),
заказал мне, говорю я, серию иллюстраций к поэме "Ultima
Thule", которую он на своем языке только что написал. О том же,
чтобы мне подробно ознакомиться с его манускриптом, не могло
быть, конечно, речи, так как французский язык, на котором мы
мучительно переговаривались, был ему знаком больше понаслышке,
и перевести мне свои символы он не мог. Мне удалось понять
только, что его герой - какой-то северный король, несчастный и
нелюдимый; что в его государстве, в тумане моря, на грустном и
далеком острове, развиваются какие-то политические интриги,
убийства, мятежи, серая лошадь, потеряв всадника, летит в
тумане по вереску... Моим первым blanc et noir (Черно-белый
(франц.)) он остался доволен, и мы условились о темах остальных
рисунков. Так как он не явился через неделю, как обещал, я к
нему позвонил в гостиницу и узнал, что он отбыл в Америку.
Я от тебя тогда скрыл исчезновение работодателя, но
рисунков не продолжал, да и ты уже была так больна, что не
хотелось мне думать о моем золотом пере и кружевной туши. Но,
когда ты умерла, когда ранние утра и поздние вечера стали
особенно невыносимы, я с жалкой болезненной охотой, сознавание
которой вызывало у меня самого слезы, продолжал работу, за
которой, я знал, никто не придет, но именно потому она мне
казалась кстати,- ее призрачная беспредметная природа,
отсутствие цели и вознаграждения, уводила меня в родственную
область с той, в которой для меня пребываешь ты, моя призрачная
цель, мое милое, мое такое милое земное творение, за которым
никто никуда никогда не придет; а так как все отвлекало меня,
подсовывая мне краску временности взамен графического узора
вечности, муча меня твоими следами на пляже, камнями на пляже,
твоей синей тенью на ужасном солнечном пляже, я решил вернуться
в Париж, чтобы по-настоящему засесть за работу. "Ultima Thule",
остров, родившийся в пустынном и тусклом море моей тоски по
тебе, меня теперь привлекал, как некое отечество моих наименее
выразимых мыслей.
Однако прежде чем оставить юг, я должен был непременно
повидать Фальтера. Это. была вторая помощь, которую я придумал
себе. Мне удалось себя убедить, что он все-таки не просто
сумасшедший, что он не только верит в открытие, сделанное им,
но что именно это открытие - источник его сумасшествия, а не
наоборот. Я узнал, что на осень он переехал в наши места. Я
узнал также, что его здоровье слабо, что пыл жизни, угасший в
нем, оставил его тело без присмотра и без поощрения; что,
вероятно, он скоро умрет. Я узнал, наконец, и это мне было
особенно важно, что последнее время, несмотря на упадок сил, он
стал необыкновенно разговорчив и целыми днями угощает
посетителей - а к нему, увы, проникали другого рода
любопытные, чем я,- придирчивыми к механике человеческой
мысли, странно извилистыми, ничего не раскрывающими, но ио
ритму и шипам почти сократовскими разговорами. Я предложил, что
посещу его, но его зять мне ответил, что бедняге приятно всякое
развлечение и что он достаточно силен, чтобы добраться до моего
дома.
И вот они появились, то есть этот самый зять в своем
неизменном черном костюмчике, его жена рослая, молчаливая
женщина, крепостью и отчетливостью телосложения напоминавшая
прежний облик брата и теперь как бы служившая ему житейским
укором, смежной нравоучительноя картинкой) я сам Фальтер... вид
которого меня поразил, несмотря на то что я был к перемене
подготовлен. Как бы это выразить? Зять говорил, что из Фальтера
словно извлекли скелет; мне же показалось иначе, что вынуди
душу, но зато удесятерили в нем дух. Я хочу этим сказать, что
одного взгляда на Фальтера было довольно, чтобы понять, что
никаких человеческих чувств, практикуемых в земном быту, от
него не дождешься, что любить кого-нибудь, жалеть, даже только
самого себя, благоволить к чужой душе и ей сострадать при
случае, посильно и привычно служить добру, хотя бы собственной
пробы,- всему этому Фальтер совершенно разучился, как
разучился здороваться ил" пользоваться платком. А вместе с тем
он ие производил впечатления умалишенного - о нет, совсем
напротив! - в его странно рассыревших чертах, в неприятном
сытом взгляде, даже в плоских ногах, обутых уже не в модные
башмаки, а в дешевые провансальские туфли на веревочных
подошвах, чуялась какая-то сосредоточенная сила, и этой силе не
было никакого дела до дряблости и явной тленности тела, которым
она брезгливо руководила.
В личном отношении ко мне он был теперь не таков, как во
время последней короткой нашей встречи, а таков, каким я его
помнил по нашим урокам в юности. Не сомневаюсь, что он отлично
сознавал, что в календарном смысле с тех пор прошло почти
четверть века, а все же, как бы вместе с душой потеряв чувство
времени (без которого душа не может жить), он не столько на
словах, а в рассуждении всей манеры, явно относился ко мне так,
как если бы все это было вчера - и вместе с тем ни малейшей
симпатии ко мне, никакого тепла, ничего, ни пылинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18