Он был так близко, что казалось невероятным, чтобы он не догадался, но, как и предсказывал Ромеро, он меня не узнал.
Он постарел. Как наверняка и я. Но нет, он состарился много сильнее. Он больше поправился, у него было больше морщин, он выглядел по меньшей мере лет на десять старше меня, при том что на самом деле я был моложе всего года на два-три. Он курил, глядя на море и время от времени опуская глаза в лежавшую перед ним книгу. «Совсем как я», – подумал я с тревогой, потушил сигарету и постарался сосредоточиться на чтении. Сразу же строчки Бруно Шульца стали чудовищно огромными, почти невыносимыми для восприятия. Я почувствовал, как тусклые глаза Видера уставились на меня. Одновременно буквы-каракули на перелистываемых мной (пожалуй, слишком поспешно) страницах превратились в глаза, в глаза Бруно Шульца, они то открывались, то закрывались, эти светлые, как небо, блестящие, как поверхность моря, глаза, подмигивающие мне из кромешной темноты. Нет, пожалуй, не кромешной, эта темнота была какой-то молочной, как внутри черной тучи.
Когда я опять посмотрел на Карлоса Видера, он уже повернулся ко мне в профиль. Я подумал, что он – жесткий тип, какими бывают только некоторые латиноамериканцы и только после сорока. Эта твердость совершенно не похожа на европейскую или североамериканскую. Жесткость – или твердость – печальная и безысходная. Но Видер (тот Видер, в которого была влюблена по крайней мере одна из сестричек Гармендия) не казался грустным, и именно в этом коренилась вся его бесконечная печаль. Он казался взрослым. Но он не был взрослым, это я понял сразу. Похоже, он был хозяином самому себе. По-своему и в соответствии со своей природой, какой бы она ни была, он был большим хозяином самому себе, чем любой из сидящих в этом молчаливом баре. Он был большим хозяином самому себе, чем любой из бредущих в эту минуту вдоль пляжа или незаметно трудившихся где-то, готовясь к новому туристическому сезону. Он был тверд, ничего не имел или имел совсем немного и не придавал этому особого значения. Казалось, он размышлял о чем-то неприятном. У него было лицо человека, способного ждать, не нервничая и даже подремывая, мирно открыв рот. Он не походил на поэта. Не походил на бывшего офицера Военно-воздушных сил Чили. Не походил на легендарного убийцу. Не походил на человека, летавшего в Антарктиду, чтобы написать на небе свои стихи. Не походил даже издали.
Он ушел, когда стало темнеть. Нашарил в кармане брюк монетку и оставил эти жалкие чаевые на столе. Когда я наконец почувствовал у себя за спиной, как за ним закрылась дверь, я не знал, заплакать мне или засмеяться. Я вздохнул с облегчением. Ощущение свободы, радости от решения моей проблемы было таким сильным, что я боялся пробудить любопытство сидевших в баре. Двое мужчин по-прежнему стояли у стойки, беседуя вполголоса (как бы споря) и располагая всем временем на свете. Официант сжимал в зубах сигарету и рассматривал женщину, время от времени отрывавшуюся от книги, чтобы улыбнуться ему. Женщине было лет тридцать, и в профиль она была очень хороша. Она напоминала задумчивую гречанку. Или отрешенную гречанку. Неожиданно я почувствовал себя голодным и счастливым. Я помахал официанту и попросил бутерброд с вяленым окороком и пиво. Пока он подавал, мы перекинулись парой слов. Потом я попытался читать, но не смог и решил в ожидании Ромеро просто выпить, закусить и полюбоваться открывающимся из окна видом на море.
Вскоре пришел Ромеро, и мы ушли. Вначале казалось, что мы удаляемся от дома Видера, а на самом деле мы просто ходили кругами. «Это он?» – спросил Ромеро. «Да», – ответил я. «Точно?» – «Абсолютно». Я хотел добавить что-то еще, какие-то этические и эстетические рассуждения о ходе времени (глупости, потому что по отношению к Видеру время оборачивалось неподвижной скалой), но Ромеро ускорил шаги. «Он на работе», – подумал я. В молчании мы дали круг по улицам и переулкам и, наконец, опять увидели будто вырезанный на небе, освещенный луной силуэт дома Видера. Особенный, не похожий на все прочие дома, поспешившие от его соседства съежиться, улетучиться. К этому дому словно прикоснулись волшебная палочка или огромное, безмерное одиночество.
Неожиданно мы оказались в маленьком парке, густо, как ботанический сад, заросшем деревьями. Ромеро указал мне на полускрытую среди ветвей скамью. «Ждите меня здесь», – сказал он. Я послушно сел. Попытался в темноте разглядеть его лицо. «Вы его убьете?» – пролепетал я. Ромеро ответил неразличимым в темноте жестом. «Ждите меня здесь или отправляйтесь в Бланес, на вокзал, и уезжайте первым поездом. Увидимся в Барселоне».
«Лучше бы вы его не убивали, – сказал я, – это сломает, разрушит нас с вами, да и нет необходимости: он давно никому не причиняет зла». – «Меня этот поступок не сломает, а как раз обогатит, – возразил Ромеро, – а что до того, что он никому больше не причинит зла, то могу вам сказать, нам с вами это неведомо, мы не можем этого знать, это знает только Бог, а мы должны делать что можем. И ничего больше».
Я не видел его лица, но по голосу (рождавшемуся в совершенно неподвижном теле) понимал, что он старается быть как можно более убедительным. «Не надо, – настаивал я, – все давно закончилось. Теперь никто никому не сделает ничего плохого». Ромеро потрепал меня по плечу. «Лучше ни во что не вмешивайтесь, – посоветовал он, – я скоро вернусь».
Я остался на скамье, глядя на темные кусты, переплетенные ветки, ткущие свой узор, повинуясь воле ветра, и вслушиваясь в удалявшиеся шаги Ромеро. Я закурил и принялся думать о всякой чепухе. О времени. О нагревании Земли. О далеких, с каждым днем все более далеких звездах.
Я попробовал думать о Видере, попытался представить его одного в квартире, например, на четвертом этаже пустого восьмиэтажного дома. Он смотрит телевизор или просто сидит в кресле и выпивает, а тень Ромеро неотвратимо скользит к нему навстречу. Я попробовал представить Видера, но не смог. Или не захотел.
Ромеро вернулся через полчаса. Под мышкой у него торчала школьная папка с резинками вместо замка. Она разбухла от бумаг, но не слишком. Папка была зеленой, как кусты в парке, и потертой. Вот и все. Ромеро совсем не изменился. Он не выглядел ни лучше, ни хуже, чем прежде. Он тяжело дышал. Он показался мне точь-в-точь похожим на Эдварда Г. Робинсона. Как если бы Эдварда Г. Робинсона пропустили через мясорубку и он бы вышел оттуда преображенным: похудевшим, с более смуглой кожей и более пышной шевелюрой, но с теми же губами, носом и, главное, с теми же самыми глазами. Глазами, которые все знают. Глазами, которые верят в возможность чего угодно, но одновременно знают, что выхода нет. «Пойдемте», – сказал он.
Мы сели в автобус, идущий из Льорета в Бланес, а потом на поезд до Барселоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Он постарел. Как наверняка и я. Но нет, он состарился много сильнее. Он больше поправился, у него было больше морщин, он выглядел по меньшей мере лет на десять старше меня, при том что на самом деле я был моложе всего года на два-три. Он курил, глядя на море и время от времени опуская глаза в лежавшую перед ним книгу. «Совсем как я», – подумал я с тревогой, потушил сигарету и постарался сосредоточиться на чтении. Сразу же строчки Бруно Шульца стали чудовищно огромными, почти невыносимыми для восприятия. Я почувствовал, как тусклые глаза Видера уставились на меня. Одновременно буквы-каракули на перелистываемых мной (пожалуй, слишком поспешно) страницах превратились в глаза, в глаза Бруно Шульца, они то открывались, то закрывались, эти светлые, как небо, блестящие, как поверхность моря, глаза, подмигивающие мне из кромешной темноты. Нет, пожалуй, не кромешной, эта темнота была какой-то молочной, как внутри черной тучи.
Когда я опять посмотрел на Карлоса Видера, он уже повернулся ко мне в профиль. Я подумал, что он – жесткий тип, какими бывают только некоторые латиноамериканцы и только после сорока. Эта твердость совершенно не похожа на европейскую или североамериканскую. Жесткость – или твердость – печальная и безысходная. Но Видер (тот Видер, в которого была влюблена по крайней мере одна из сестричек Гармендия) не казался грустным, и именно в этом коренилась вся его бесконечная печаль. Он казался взрослым. Но он не был взрослым, это я понял сразу. Похоже, он был хозяином самому себе. По-своему и в соответствии со своей природой, какой бы она ни была, он был большим хозяином самому себе, чем любой из сидящих в этом молчаливом баре. Он был большим хозяином самому себе, чем любой из бредущих в эту минуту вдоль пляжа или незаметно трудившихся где-то, готовясь к новому туристическому сезону. Он был тверд, ничего не имел или имел совсем немного и не придавал этому особого значения. Казалось, он размышлял о чем-то неприятном. У него было лицо человека, способного ждать, не нервничая и даже подремывая, мирно открыв рот. Он не походил на поэта. Не походил на бывшего офицера Военно-воздушных сил Чили. Не походил на легендарного убийцу. Не походил на человека, летавшего в Антарктиду, чтобы написать на небе свои стихи. Не походил даже издали.
Он ушел, когда стало темнеть. Нашарил в кармане брюк монетку и оставил эти жалкие чаевые на столе. Когда я наконец почувствовал у себя за спиной, как за ним закрылась дверь, я не знал, заплакать мне или засмеяться. Я вздохнул с облегчением. Ощущение свободы, радости от решения моей проблемы было таким сильным, что я боялся пробудить любопытство сидевших в баре. Двое мужчин по-прежнему стояли у стойки, беседуя вполголоса (как бы споря) и располагая всем временем на свете. Официант сжимал в зубах сигарету и рассматривал женщину, время от времени отрывавшуюся от книги, чтобы улыбнуться ему. Женщине было лет тридцать, и в профиль она была очень хороша. Она напоминала задумчивую гречанку. Или отрешенную гречанку. Неожиданно я почувствовал себя голодным и счастливым. Я помахал официанту и попросил бутерброд с вяленым окороком и пиво. Пока он подавал, мы перекинулись парой слов. Потом я попытался читать, но не смог и решил в ожидании Ромеро просто выпить, закусить и полюбоваться открывающимся из окна видом на море.
Вскоре пришел Ромеро, и мы ушли. Вначале казалось, что мы удаляемся от дома Видера, а на самом деле мы просто ходили кругами. «Это он?» – спросил Ромеро. «Да», – ответил я. «Точно?» – «Абсолютно». Я хотел добавить что-то еще, какие-то этические и эстетические рассуждения о ходе времени (глупости, потому что по отношению к Видеру время оборачивалось неподвижной скалой), но Ромеро ускорил шаги. «Он на работе», – подумал я. В молчании мы дали круг по улицам и переулкам и, наконец, опять увидели будто вырезанный на небе, освещенный луной силуэт дома Видера. Особенный, не похожий на все прочие дома, поспешившие от его соседства съежиться, улетучиться. К этому дому словно прикоснулись волшебная палочка или огромное, безмерное одиночество.
Неожиданно мы оказались в маленьком парке, густо, как ботанический сад, заросшем деревьями. Ромеро указал мне на полускрытую среди ветвей скамью. «Ждите меня здесь», – сказал он. Я послушно сел. Попытался в темноте разглядеть его лицо. «Вы его убьете?» – пролепетал я. Ромеро ответил неразличимым в темноте жестом. «Ждите меня здесь или отправляйтесь в Бланес, на вокзал, и уезжайте первым поездом. Увидимся в Барселоне».
«Лучше бы вы его не убивали, – сказал я, – это сломает, разрушит нас с вами, да и нет необходимости: он давно никому не причиняет зла». – «Меня этот поступок не сломает, а как раз обогатит, – возразил Ромеро, – а что до того, что он никому больше не причинит зла, то могу вам сказать, нам с вами это неведомо, мы не можем этого знать, это знает только Бог, а мы должны делать что можем. И ничего больше».
Я не видел его лица, но по голосу (рождавшемуся в совершенно неподвижном теле) понимал, что он старается быть как можно более убедительным. «Не надо, – настаивал я, – все давно закончилось. Теперь никто никому не сделает ничего плохого». Ромеро потрепал меня по плечу. «Лучше ни во что не вмешивайтесь, – посоветовал он, – я скоро вернусь».
Я остался на скамье, глядя на темные кусты, переплетенные ветки, ткущие свой узор, повинуясь воле ветра, и вслушиваясь в удалявшиеся шаги Ромеро. Я закурил и принялся думать о всякой чепухе. О времени. О нагревании Земли. О далеких, с каждым днем все более далеких звездах.
Я попробовал думать о Видере, попытался представить его одного в квартире, например, на четвертом этаже пустого восьмиэтажного дома. Он смотрит телевизор или просто сидит в кресле и выпивает, а тень Ромеро неотвратимо скользит к нему навстречу. Я попробовал представить Видера, но не смог. Или не захотел.
Ромеро вернулся через полчаса. Под мышкой у него торчала школьная папка с резинками вместо замка. Она разбухла от бумаг, но не слишком. Папка была зеленой, как кусты в парке, и потертой. Вот и все. Ромеро совсем не изменился. Он не выглядел ни лучше, ни хуже, чем прежде. Он тяжело дышал. Он показался мне точь-в-точь похожим на Эдварда Г. Робинсона. Как если бы Эдварда Г. Робинсона пропустили через мясорубку и он бы вышел оттуда преображенным: похудевшим, с более смуглой кожей и более пышной шевелюрой, но с теми же губами, носом и, главное, с теми же самыми глазами. Глазами, которые все знают. Глазами, которые верят в возможность чего угодно, но одновременно знают, что выхода нет. «Пойдемте», – сказал он.
Мы сели в автобус, идущий из Льорета в Бланес, а потом на поезд до Барселоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36