– Я поеду с Шарлоттой и Ксавье в деревню к дяде Гастону.
– Они едут только на праздники. В Пикардии нет ничего интересного. А монастырь в горах. Мы сможем пробыть там две-три недели. Поможешь мне провести анкетирование.
– Так ты едешь отдыхать или работать?
– И то, и другое. Мне хочется посмотреть на первый католический монастырь для женщин и мужчин, в котором возрождается иудеохристианская традиция. Об этом непременно надо написать.
– А далеко это?
– Почти в Пиренеях. Недалеко от Тулузы.
– Билет на поезд стоит пятьсот франков, для нас двоих – тысячу.
– Поедем автостопом. Если уж речь зашла о деньгах, в наше отсутствие Шарлотта с Ксавье смогут сэкономить. Ночлег и еда в монастыре бесплатные, в обмен на несложную работу в пользу общины.
– Автостопом по Франции? Здесь это не принято. До Тулузы восемьсот километров, нам и за неделю не добраться.
– Поедем через Бургундию, от монастыря к монастырю. Как настоящие паломники, ну, договорились?
Они выехали на следующее утро. Проснувшись и умывшись, Михал с рюкзаком на плече терпеливо поджидал Томаса, который старательно наглаживал рубашку, собирал в ванной полотенца, кремы, дезодоранты, а в кухне – экологически чистые контейнеры для еды.
Наш поезд отправлялся с Гар де л'Эст. Через три часа дядя Гастон встретит нас на станции в Аррасе. По дороге в Пуа мы будем восхищаться его садами, а дома, за праздничным обедом, – гусиной печенкой, лососем, икрой и, конечно, грушевой наливкой.
– Дядя, милый, шампанское рядом с вашей наливкой – просто минералка.
– Вы так считаете? – Дядя с довольным видом подбросит дров в камин, вынет из скрипящего шкафа рулетку, угостит нас сигарами. – Теперь поиграем, два года назад вы выиграли пять тысяч сантимов, я должен хоть чуть-чуть отыграться.
Рулетка крутится, пока из кошелька дяди Гастона не упадет на стол последняя монета.
– Sacrebleu, я снова банкрот, – просопит он добродушно.
Каждый год дядя проигрывает Ксавье пятьсот франков. Раньше он выдавал любимому племяннику на Рождество пару сотен с помощью Санта Клауса:
– Посмотри-ка, мой мальчик, что положил в чулок Санта Клаус.
Когда Ксавье исполнилось шестнадцать, Санта Клауса заменила рулетка.
Дом в Пуа дряхлеет. Отремонтированные и побеленные летом сени потрескались. Штукатурка сыплется на голову, стоит чуть-чуть хлопнуть почерневшей дверью. В гостиной, которая со дня смерти тети, то есть вот уже десять лет, отапливается только на Рождество, завелся грибок. Пахнет влажностью и лесом – от наряженной до середины елки.
– Только пташки небесные видят дерево с макушки. Люди смотрят на елку снизу, а не с потолка, – оправдывает дядя свой страх перед стремянкой. И поскорее переводит разговор на другое. – Расскажите лучше, как вы провели праздники в прошлом году.
– Шарлотта, расскажи, ты ведь готовила ужин. – Ксавье наслаждается ароматной гаванской сигарой.
Можно перестать делать вид, что я тоже затягиваюсь: курение сигар – одна из рождественских традиций дяди Гастона. Я сгребаю раскаленные угли в камине щепкой, прихлопываю искры. Гаснущее пламя освещает гостиную, его рыжий свет смешивается с обнимающим темные углы мраком. Отблески переливаются неубранных со стола приборах, наполняют замшелые бутылки.
– В прошлом году, дядя, перед самым Рождеством Ксавье подхватил грипп. Обычно он разделывается с этим делом к концу ноября. Мы надеялись, что он успеет выздороветь и мы приедем в Пуа, но за два дня до праздников температура подскочила под сорок. Чтобы его побаловать, я решила устроить польское Рождество – двенадцать блюд: вареники, заливное, борщ… Мы пригласили нашу соседку. Она из Южной Кореи, приехала на один семестр в школу рекламы. Большинство японцев и корейцев бегают по Парижу с планшетами – изучают дизайн интерьера, рекламу, швейное дело, в общем, прикладные художественные специальности, а не живопись или скульптуру. По вечерам, после занятий, наша кореянка возвращалась в пустую мастерскую и, наверное, чувствовала себя очень одиноко. По выходным мы заходили к ней, брали на выставки, в кафе. Чанг католичка, судя по ее рассказам, христиане – корейская элита, в то время как плебс исповедует буддийские суеверия. У Чанг прелестные раскосые глаза, словно у котенка. Она всегда улыбается, просто на всякий случай – улыбка компенсирует плохое знание французского. Пригласили и Габриэль, мы вам когда-то о ней рассказывали.
– Смутно припоминаю, кажется, она пишет книги, да? О чем? Напомни, пожалуйста, Шарлотта.
– О любви, дядя.
– А, понятно, она пишет любовные романы, как же я мог забыть.
Ксавье поперхнулся дымом и, перегнувшись через подлокотник шезлонга, пытался откашляться.
– Так что нас было четверо, – продолжила я праздничные мемуары, – число блюд по числу апостолов, место для нежданного гостя… Под белой скатертью сено в память о вифлеемских яслях. За стол сели, когда взошла первая звезда. Такова польская рождественская традиция.
Мы съели двенадцать блюд, послушали музыку, пошутили. Чанг была очень тронута, она впервые проводила праздники на чужбине. Девушка почти благоговейно накладывала себе на тарелку куски карпа, вареники. Из-за стола поднялись после полуночи, Чанг поблагодарила за приглашение, несколько раз поклонилась, но все как-то не решалась уйти. Стояла на пороге, вся красная от смущения. Еще раз поклонилась и наконец, увидав, что Габриэль уже надела пальто, осмелилась шепотом попросить одну травинку сена из-под скатерти – она отвезет ее своей семье в Сеул. Они оправят ее в рамку, под стекло… сено из яслей Иисуса. Габриэль захихикала и спряталась за пудреницей, сделав вид, что поправляет макияж, Ксавье вскочил с кровати, схватил горсть сена и сунул девушке в руку: «Чанг, возьми для всего вашего прихода».
– Ай-ай-ай, разве хорошо смеяться над ближними? – Дядя погрозил Ксавье сигарой. – Не узнаю тебя, ты ведь был когда-то служкой в Нотр-Дам.
– Смеяться? Дядя, да этим сеном я, может, несу в далекую Корею веру – буддистам и прочим язычникам.
Мы остались у дяди Гастона еще на два дня. На прощание он вручил мне длинную норковую шубу тети Катрин.
– Валяется в шкафу, в конце концов моль съест. Возьми, Шарлотта, носи, Катрин бы наверняка тебя полюбила. – Дядя Гастон обнял нас и спустился со ступеньки вагона. Подождал, пока поезд тронется. Шагая вдоль заиндевевших путей, он кричал, чтобы мы не забыли приехать весной, когда будут «одевать» груши.
Душные переходы метро, подземная жизнь обреченных на Париж. На станциях плакаты, воспевающие красоту зубной пасты или страстную любовь к роскошному дивану. Стены испещрены надписями. Надпись оптимистическая: «Сердце бьется 4200 раз в час, разве это не прекрасно?!» Внизу карандашом приписка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29