«А что же еще ему делать?» Надпись сардоническая: «В Париже 100 000 носителей вируса СПИД. Хочешь проверить, входишь ли ты в их число? Посмотри в зеркало».
Надпись метафизическая – под рекламой научного труда о загадке загробной жизни: «А где доказательства существования жизни до смерти?»
В метро тоже праздник: клошар – увешанный шарами, обвязанный золотой цепью из конфетных фантиков, с нарисованной на лбу звездой, – загораживая узкий переход, собирает пожертвования на рождественскую елку.
О том, что над головой Сена, можно догадаться по вони сероводорода, а о приближении Гар дю Нор говорят желтые лужи на перронах и ручейки на путях. Писающий эрудит начертил мелком на вокзальных плитках: «Писайте всюду с бесстыдством невинных младенцев, как призывал Ланца дель Васто в XIII веке».
* * *
Воспользовавшись тем, что мы остались вдвоем, принимаю горячую ванну. Барахтаюсь в пене, добавляю кипятка – можно не беспокоиться, что в бойлере не хватит горячей воды для Томаса или Михала. Ксавье не любит купаться в холодной ванной, так что еще одним претендентом меньше. Вода сапфирового цвета. Я добавляю розового масла: отливающие фиолетовым жирные капли разбиваются о мои колени и бедра, разлетаются тысячами пузырьков и мягко оседают на пушистом холмике. Зубной щеткой я зачесываю волосы на живот.
– Ксавье, иди посмотри, – стучу я ступней в дверь.
– Что такое?
– Остатки!
– Остатки чего?! – Он не двигается с места.
– Иди сюда, узнаешь.
Стул отодвигается и дверь – слегка, чтобы пар из ванной не проник в мастерскую, – приоткрывается.
– Что у тебя тут?
Я перевернулась на живот:
– Иди сюда, дай палец. Вот, видишь, здесь у меня кончик хвоста, животный рудимент эволюции. Здесь, – я села, изогнув бедра, – рыжие водоросли, растительный рудимент эволюции. Если их сфотографировать крупным планом, не отличишь от водорослей в морской пене.
– Я бы предпочел сделать фотку твоего сдвига по фазе, долго ты еще собираешься собой любоваться?
– А что, я некрасивая? – Я щеткой зачесала «водоросли» в стороны.
– Ты водорослая. Помоги мне лучше нарезать картон для карт. – Ксавье исчезает в мастерской.
Вытертый полотенцем пучок водорослей превратился в клочок пушистого меха. Я натянула свитер и босиком вышла из ванной. Ксавье тупым ножом резал картон на прямоугольники.
– Надень хоть трусики, простудишься.
– Не хочется одеваться, я так давно не ходила по дому голой. В мастерской вечно кто-нибудь болтается.
– И все-таки советую тебе одеться, двенадцать градусов.
Я сняла свитер.
– Начальная стадия эксгибиционизма? – поинтересовался Ксавье, раскладывая картон.
Я села на стол.
– Почему, если я голая, то сразу эксгибиционизм? Эксгибиционисты демонстрируют свое тело, а не наготу. Их нагота скрывается гораздо глубже. Хочешь поискать мою? – Я ногой подвинула банку с краской.
– Если хочешь, чтобы я тебе ножом сделал pedicure, ради Бога, но на большее не рассчитывай. Шарлотта, мы занимались любовью час назад, потом ты отправилась в ванную. Я режу картон, так что если не хочешь помочь, то хотя бы не мешай, очень тебя прошу. Мне нужно нарезать бумагу сегодня, чтобы приняться наконец за увеличение деталей. Тут важна каждая мелочь, поэтому я и хочу увеличить, чтобы все видеть, словно под микроскопом. Не мешай.
– Рисунок – гипостаз вещи, ничего больше, он не изображает ее, а гипостазирует, – возражал Михал Томасу. Отстаивая свою точку зрения, он листал записи, рисовал на обложках тетрадей схемы.
– Но ведь если бы он изображал вещь, то все равно был бы гипостазом, – на мгновение задумавшись, ответил Томас.
Ксавье с тщательностью ремесленника перерисовывал карты. В пылу спора Михал задел пузырек с тушью.
– Осторожно, зальешь мне работу. – Ксавье отодвинул баночки. – Вместо того чтобы болтать всякую ерунду о каких-то гипостазах, начали бы лучше копировать таро, дело пошло бы быстрее. Осталось еще четырнадцать карт. Достаточно набросать контур. Это очень просто, вот краски, вот образцы, вот кисточки – к вечеру закончим.
– Я не гожусь для этой мануфактуры. – Михал предусмотрительно перебазировался из-за стола на подиум.
– Когда надо что-то делать руками, я – пустое место, – честно признался Томас. – Быть может, даже немного дальтоник. – Он бросил многозначительный взгляд на цветные баночки.
– Вам просто неохота. – Ксавье развел акварель, размешал кисточкой краску. – Болтать о гипостазе вы можете часами, так нарисуйте кто-нибудь этот свой гипостаз. – Он положил перед Томасом прямоугольную картонку. – Чтобы представить себе, о чем речь.
Томас оглядел картонку с обеих сторон.
– Не стесняйся, – ободряюще сказал Ксавье, – если здесь не уместится, можешь дорисовать на обороте.
Погруженный в книгу Михал не удержался от комментария:
– Так называемый двусторонний гипостаз, один из самых тяжелых случаев.
– Тебе обязательно рисовать в белой рубашке? – поинтересовалась я у Ксавье голосом заботливой супруги, полжизни проведшей у пенного корыта.
– Я ведь подвернул рукава, – он поднял руки, – выше локтя.
Не опуская рук, он разглядывал кисточку, с которой ритмично капала зеленая тушь.
– Чушь собачья – эта ваша болтовня. – Он тщательно вытер кисть, затем сполоснул в воде, – И болтовня, и писанина. Значение имеет лишь прикосновение. Книги нужны затем, чтобы представить себе мир и всякие сценки. Например, настолько четко увидеть спальню, в которой занимается любовью молодая пара, чтобы простыня и струйка пота, стекающая по спине девушки, стали почти реальными. Сколько слов нужно, чтобы на самом деле сунуть ей руку между ног?
– Это зависит от силы убеждения, – закашлялся Томас. – Иным барышням достаточно пары слов и наличных.
– Я не имею в виду реальных барышень, я говорю о написанных. До них тебе никогда не дотронуться, напиши ты хоть тысячу страниц об облупившемся вишневом лаке на ногте большого пальца левой ноги такой воображаемой девушки. А кисточкой – пожалуйста. Можешь сам в словаре проверить: по-латински «кисть» – «peniciullus», от «penis».
Томас помял картон и беспомощно спросил:
– Шарлотта, о чем это Ксавье?
– Спроси у его девушек, я жена.
Михал соскочил с подиума:
– Послушайте, я что, в положении? Пахнет гашишем. Окна нельзя открыть?
– Исключено, – Ксавье был неумолим, – уйдет тепло. Иди пройдись, проветришься.
– Я с тобой. – Я надела шубу и набросила поверх нее платок.
Мы наперегонки сбежали по крутой лестнице. Михал оказался у входной двери первым. Я перегнала его на улице. Мы бежали по Бланш вниз, к Трините.
– Посидим в кафе здесь или пойдем в Ле Мазе? – остановилась я на перекрестке.
– Пошли, все равно куда. – Михал взял меня за руку и замолчал.
Я шла за ним, глядя на витрины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Надпись метафизическая – под рекламой научного труда о загадке загробной жизни: «А где доказательства существования жизни до смерти?»
В метро тоже праздник: клошар – увешанный шарами, обвязанный золотой цепью из конфетных фантиков, с нарисованной на лбу звездой, – загораживая узкий переход, собирает пожертвования на рождественскую елку.
О том, что над головой Сена, можно догадаться по вони сероводорода, а о приближении Гар дю Нор говорят желтые лужи на перронах и ручейки на путях. Писающий эрудит начертил мелком на вокзальных плитках: «Писайте всюду с бесстыдством невинных младенцев, как призывал Ланца дель Васто в XIII веке».
* * *
Воспользовавшись тем, что мы остались вдвоем, принимаю горячую ванну. Барахтаюсь в пене, добавляю кипятка – можно не беспокоиться, что в бойлере не хватит горячей воды для Томаса или Михала. Ксавье не любит купаться в холодной ванной, так что еще одним претендентом меньше. Вода сапфирового цвета. Я добавляю розового масла: отливающие фиолетовым жирные капли разбиваются о мои колени и бедра, разлетаются тысячами пузырьков и мягко оседают на пушистом холмике. Зубной щеткой я зачесываю волосы на живот.
– Ксавье, иди посмотри, – стучу я ступней в дверь.
– Что такое?
– Остатки!
– Остатки чего?! – Он не двигается с места.
– Иди сюда, узнаешь.
Стул отодвигается и дверь – слегка, чтобы пар из ванной не проник в мастерскую, – приоткрывается.
– Что у тебя тут?
Я перевернулась на живот:
– Иди сюда, дай палец. Вот, видишь, здесь у меня кончик хвоста, животный рудимент эволюции. Здесь, – я села, изогнув бедра, – рыжие водоросли, растительный рудимент эволюции. Если их сфотографировать крупным планом, не отличишь от водорослей в морской пене.
– Я бы предпочел сделать фотку твоего сдвига по фазе, долго ты еще собираешься собой любоваться?
– А что, я некрасивая? – Я щеткой зачесала «водоросли» в стороны.
– Ты водорослая. Помоги мне лучше нарезать картон для карт. – Ксавье исчезает в мастерской.
Вытертый полотенцем пучок водорослей превратился в клочок пушистого меха. Я натянула свитер и босиком вышла из ванной. Ксавье тупым ножом резал картон на прямоугольники.
– Надень хоть трусики, простудишься.
– Не хочется одеваться, я так давно не ходила по дому голой. В мастерской вечно кто-нибудь болтается.
– И все-таки советую тебе одеться, двенадцать градусов.
Я сняла свитер.
– Начальная стадия эксгибиционизма? – поинтересовался Ксавье, раскладывая картон.
Я села на стол.
– Почему, если я голая, то сразу эксгибиционизм? Эксгибиционисты демонстрируют свое тело, а не наготу. Их нагота скрывается гораздо глубже. Хочешь поискать мою? – Я ногой подвинула банку с краской.
– Если хочешь, чтобы я тебе ножом сделал pedicure, ради Бога, но на большее не рассчитывай. Шарлотта, мы занимались любовью час назад, потом ты отправилась в ванную. Я режу картон, так что если не хочешь помочь, то хотя бы не мешай, очень тебя прошу. Мне нужно нарезать бумагу сегодня, чтобы приняться наконец за увеличение деталей. Тут важна каждая мелочь, поэтому я и хочу увеличить, чтобы все видеть, словно под микроскопом. Не мешай.
– Рисунок – гипостаз вещи, ничего больше, он не изображает ее, а гипостазирует, – возражал Михал Томасу. Отстаивая свою точку зрения, он листал записи, рисовал на обложках тетрадей схемы.
– Но ведь если бы он изображал вещь, то все равно был бы гипостазом, – на мгновение задумавшись, ответил Томас.
Ксавье с тщательностью ремесленника перерисовывал карты. В пылу спора Михал задел пузырек с тушью.
– Осторожно, зальешь мне работу. – Ксавье отодвинул баночки. – Вместо того чтобы болтать всякую ерунду о каких-то гипостазах, начали бы лучше копировать таро, дело пошло бы быстрее. Осталось еще четырнадцать карт. Достаточно набросать контур. Это очень просто, вот краски, вот образцы, вот кисточки – к вечеру закончим.
– Я не гожусь для этой мануфактуры. – Михал предусмотрительно перебазировался из-за стола на подиум.
– Когда надо что-то делать руками, я – пустое место, – честно признался Томас. – Быть может, даже немного дальтоник. – Он бросил многозначительный взгляд на цветные баночки.
– Вам просто неохота. – Ксавье развел акварель, размешал кисточкой краску. – Болтать о гипостазе вы можете часами, так нарисуйте кто-нибудь этот свой гипостаз. – Он положил перед Томасом прямоугольную картонку. – Чтобы представить себе, о чем речь.
Томас оглядел картонку с обеих сторон.
– Не стесняйся, – ободряюще сказал Ксавье, – если здесь не уместится, можешь дорисовать на обороте.
Погруженный в книгу Михал не удержался от комментария:
– Так называемый двусторонний гипостаз, один из самых тяжелых случаев.
– Тебе обязательно рисовать в белой рубашке? – поинтересовалась я у Ксавье голосом заботливой супруги, полжизни проведшей у пенного корыта.
– Я ведь подвернул рукава, – он поднял руки, – выше локтя.
Не опуская рук, он разглядывал кисточку, с которой ритмично капала зеленая тушь.
– Чушь собачья – эта ваша болтовня. – Он тщательно вытер кисть, затем сполоснул в воде, – И болтовня, и писанина. Значение имеет лишь прикосновение. Книги нужны затем, чтобы представить себе мир и всякие сценки. Например, настолько четко увидеть спальню, в которой занимается любовью молодая пара, чтобы простыня и струйка пота, стекающая по спине девушки, стали почти реальными. Сколько слов нужно, чтобы на самом деле сунуть ей руку между ног?
– Это зависит от силы убеждения, – закашлялся Томас. – Иным барышням достаточно пары слов и наличных.
– Я не имею в виду реальных барышень, я говорю о написанных. До них тебе никогда не дотронуться, напиши ты хоть тысячу страниц об облупившемся вишневом лаке на ногте большого пальца левой ноги такой воображаемой девушки. А кисточкой – пожалуйста. Можешь сам в словаре проверить: по-латински «кисть» – «peniciullus», от «penis».
Томас помял картон и беспомощно спросил:
– Шарлотта, о чем это Ксавье?
– Спроси у его девушек, я жена.
Михал соскочил с подиума:
– Послушайте, я что, в положении? Пахнет гашишем. Окна нельзя открыть?
– Исключено, – Ксавье был неумолим, – уйдет тепло. Иди пройдись, проветришься.
– Я с тобой. – Я надела шубу и набросила поверх нее платок.
Мы наперегонки сбежали по крутой лестнице. Михал оказался у входной двери первым. Я перегнала его на улице. Мы бежали по Бланш вниз, к Трините.
– Посидим в кафе здесь или пойдем в Ле Мазе? – остановилась я на перекрестке.
– Пошли, все равно куда. – Михал взял меня за руку и замолчал.
Я шла за ним, глядя на витрины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29