У нас был трехсаженный парусник — камни складывали на берегу по пол кубической сажени. В следующий рейс уже не надо было укладывать камни на земле; по прибытии к причалу по ватерлинии полностью загруженного судна проводили краской черту. Но на сааремааском берегу, когда нагружали парусник, работа у мужиков оставалась по-прежнему тяжелой, и мне было очень жаль старого Аабрама. В постолах, в грубых домотканых штанах и рубахе, подвязан куском веревки, по пояс в воде, выдирать руками со дна камни,— как правило, они затянуты песком,— весь мокрый, а надо перевалить сто пудов камней в лодку, подгрести на ней к паруснику, возле него опять перевалить через грудь те же сто пудов из лодки на палубу, вернуться на пустой лодке к рифам, и так в течение долгого дня до пятнадцати раз, с восхода до заката солнца, при луне еще и ночи захватывая, пока твоя доля, тысячепудовый груз, не окажется в трюме «Своего острова». Нелегко было и Пярни, и отцу, не говоря уже о старом Аабраме. Конечно, пытались облегчить труд, изобретали клещи и вилы для камней, для больших камней — лебедку, с их помощью пытались, не залезая в воду, нагрузить лодку, но дело с этими инструментами подвигалось не очень споро. Быстрее всего лодка наполнялась, когда сам стоишь в воде, в постолах, носками ног подкапываешь в песке камни и руками поднимаешь их в лодку.
Как бы дедушка Аабрам ни свыкся с этой работой, каким бы закаленным он ни был, годы давали о себе знать,
и после рейса в последнюю неделю в Либаву он слег. Маялся спиной. Так как подходящего работника исполу с ходу не найдешь, а случайного брать не хотели, то половинщиком стал я, кок. Отец, правда, был против, но дни стояли теплые, погожие, и платили в это лето за камни больше, чем когда-либо, вот он и позволил мне сходить разок половинщиком, пока не подыщет другого человека. Мне досталась дедова лодка, а также, при том большом азарте, который у меня был, и дедова болезнь. К осени дед снова встал на ноги, а ведь пришлось почти год проваляться в постели. Ревматизм был в наших краях привычной болезнью. На Пааделайде, наверное, не было ни одного мужика за шестьдесят, который бы ходил прямо, в большинстве старики были переломлены в крестце, будто ножи складные, напополам. Банный пар и местные грязи из заводи уменьшали боль, но выпрямлялись окончательно мужики лишь в гробу.
В гробу... Но я еще и конфирмацию не прошел! Какие только страхи не пережил, о чем только не передумал! Что делать, как жить дальше, если и впрямь обезножею. Часто думал о Рахели — своей матери. В мыслях призывал ее на помощь, но другим сказать об этом не решался. Когда-то ведь я крикнул: «Мама, не уходи!» — но она все же ушла. Теперь у матери больше не было Высоцкого, кордонщик бросил ее, уехал в Петербург и там женился. Рахели приходилось самой кормить Беньямина. Она хватала в городе заказы на вязание кофт, варежек и шарфов, чтобы жизнь себе и Беньямину сохранить. Мать, наверное, слышала, что случилось с моими ногами, ведь мы находились друг от друга всего на расстоянии нескольких десятков верст, мыто кое-что знали о Рахели, и она, видно, что-то знала о нас. Может, она бы теперь и вернулась, услышь мои мысли. Мне бы следовало их высказать, написать ей. Но я боялся сделать это. Маме я бы написал, мама и без зова приехала бы, но мама была в моих мыслях Рахелью, стала почти чужим человеком — Рахели я не решался поведать о своем горе. К тому же своим обращением к Рахели я бы ранил домашних, особенно отца. Ближние и отец, когда бывали дома, делали мне то же самое, что и другим, кого лечили баней, грязью и растиранием жил. У бабушки Лесбет были добрые руки, и она многим снимала боль. Но моя болезнь уходила медленно, и я частенько просто корчился от боли. Лена пичкала меня едой, навещал учитель. Яагуп подбадривал, сестра Наама проявляла нежную обходительность. Яагуп привез из города за большие деньги доктора, но
и его лекарства не помогли. Тогда отец написал в Псков Элиасу. Вскоре от него пришел ответ: если бы дозволили, он бы и сам приехал проведать меня. А так сообщил о моей болезни известному старому доктору, которому еще в Панкранна шил костюм, и попросил его посмотреть меня. На третий или четвертый день нового года, когда лед возле отмели уже стал держать, и приехал на Пааделайд в санях посланный Элиасом доктор. Немец по рождению и фамилии, он сносно говорил по-эстонски и несколько часов расспрашивал и осматривал меня. Одобрил баню и грязи, попросил, чтобы бабушка Лесбет показала, как она растирает, сам наметил на моей спине некоторые места, которые тоже следовало растирать, хотя они и были далеко от позвоночника и совсем не болели. Аптекарских лекарств даже не прописал. Велел есть лук, чеснок, мед, яблоки, лимоны, стараться самому больше двигаться. Ни копейки денег не взял, сказал, что Элиас давно уже за все заплатил вперед.
И впрямь мои ноги стали понемногу снова обретать силу. Элиас прислал список упражнений йогов, которые он перевел с немецкого, и велел мне их выполнять. Двигать одной стопой, потом другой, в промежутке — глубоко дышать. Не напрягаться, спокойно, излишнее напряжение как раз и было, по мнению Элиаса, причиной моего недуга, потому что в августе, когда я заработал свою болезнь, вода в море еще не была такой холодной. Человек должен знать свой предел, то, что он может, а чего нет. Знание своих возможностей и их разумное расширение — это и есть самое главное в человеческой жизни.
Когда боли уменьшались и болезнь о себе не напоминала, я пробовал учить в постели то, что другие одолевали в панкраннаской школе. Учитель, старый сюдамеский Прийт, приходил помогать мне. Так, с той болезни, во мне и осталось большое почтение к старым людям — старому доктору, старому учителю и, понятно, старому Элиасу,— почтение, которое живет во мне до сих пор и вдохновило меня самого прожить до старости. У здешних канадских индейцев тоже мнение стариков в большом почете.
Правда, не всегда это мнение верно. Дедушка Аабрам и другие пааделайдские старики полагали, что если будет война, то начнется она между Россией и Германией. Не зря же бароны тут, на границе, уже в мирное время пытаются закрепиться. Но война разыгралась в такой дали, на другом краю необъятной России. Поначалу нас эта война не очень трогала, мужчин на войну не брали, пааделайдские камневозы были как бы наполовину казенными рабочими. Так как сам царь и великие князья по его примеру грозились даже не ружьями, а одними шапками закидать японских макак и скинуть их в море, то эти миллионы шапкобросателей было легче находить поблизости, чем везти их отсюда, с западной границы. Но если бы война даже ближе шла, и тогда бы пааделайдских мужиков не сразу под ружье взяли, потому что требовались камни для строительства молов, на которые крепились тросами военные корабли, прежде чем отослать их через полсвета, чтобы макаки в Цусимском проливе отправили их на дно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Как бы дедушка Аабрам ни свыкся с этой работой, каким бы закаленным он ни был, годы давали о себе знать,
и после рейса в последнюю неделю в Либаву он слег. Маялся спиной. Так как подходящего работника исполу с ходу не найдешь, а случайного брать не хотели, то половинщиком стал я, кок. Отец, правда, был против, но дни стояли теплые, погожие, и платили в это лето за камни больше, чем когда-либо, вот он и позволил мне сходить разок половинщиком, пока не подыщет другого человека. Мне досталась дедова лодка, а также, при том большом азарте, который у меня был, и дедова болезнь. К осени дед снова встал на ноги, а ведь пришлось почти год проваляться в постели. Ревматизм был в наших краях привычной болезнью. На Пааделайде, наверное, не было ни одного мужика за шестьдесят, который бы ходил прямо, в большинстве старики были переломлены в крестце, будто ножи складные, напополам. Банный пар и местные грязи из заводи уменьшали боль, но выпрямлялись окончательно мужики лишь в гробу.
В гробу... Но я еще и конфирмацию не прошел! Какие только страхи не пережил, о чем только не передумал! Что делать, как жить дальше, если и впрямь обезножею. Часто думал о Рахели — своей матери. В мыслях призывал ее на помощь, но другим сказать об этом не решался. Когда-то ведь я крикнул: «Мама, не уходи!» — но она все же ушла. Теперь у матери больше не было Высоцкого, кордонщик бросил ее, уехал в Петербург и там женился. Рахели приходилось самой кормить Беньямина. Она хватала в городе заказы на вязание кофт, варежек и шарфов, чтобы жизнь себе и Беньямину сохранить. Мать, наверное, слышала, что случилось с моими ногами, ведь мы находились друг от друга всего на расстоянии нескольких десятков верст, мыто кое-что знали о Рахели, и она, видно, что-то знала о нас. Может, она бы теперь и вернулась, услышь мои мысли. Мне бы следовало их высказать, написать ей. Но я боялся сделать это. Маме я бы написал, мама и без зова приехала бы, но мама была в моих мыслях Рахелью, стала почти чужим человеком — Рахели я не решался поведать о своем горе. К тому же своим обращением к Рахели я бы ранил домашних, особенно отца. Ближние и отец, когда бывали дома, делали мне то же самое, что и другим, кого лечили баней, грязью и растиранием жил. У бабушки Лесбет были добрые руки, и она многим снимала боль. Но моя болезнь уходила медленно, и я частенько просто корчился от боли. Лена пичкала меня едой, навещал учитель. Яагуп подбадривал, сестра Наама проявляла нежную обходительность. Яагуп привез из города за большие деньги доктора, но
и его лекарства не помогли. Тогда отец написал в Псков Элиасу. Вскоре от него пришел ответ: если бы дозволили, он бы и сам приехал проведать меня. А так сообщил о моей болезни известному старому доктору, которому еще в Панкранна шил костюм, и попросил его посмотреть меня. На третий или четвертый день нового года, когда лед возле отмели уже стал держать, и приехал на Пааделайд в санях посланный Элиасом доктор. Немец по рождению и фамилии, он сносно говорил по-эстонски и несколько часов расспрашивал и осматривал меня. Одобрил баню и грязи, попросил, чтобы бабушка Лесбет показала, как она растирает, сам наметил на моей спине некоторые места, которые тоже следовало растирать, хотя они и были далеко от позвоночника и совсем не болели. Аптекарских лекарств даже не прописал. Велел есть лук, чеснок, мед, яблоки, лимоны, стараться самому больше двигаться. Ни копейки денег не взял, сказал, что Элиас давно уже за все заплатил вперед.
И впрямь мои ноги стали понемногу снова обретать силу. Элиас прислал список упражнений йогов, которые он перевел с немецкого, и велел мне их выполнять. Двигать одной стопой, потом другой, в промежутке — глубоко дышать. Не напрягаться, спокойно, излишнее напряжение как раз и было, по мнению Элиаса, причиной моего недуга, потому что в августе, когда я заработал свою болезнь, вода в море еще не была такой холодной. Человек должен знать свой предел, то, что он может, а чего нет. Знание своих возможностей и их разумное расширение — это и есть самое главное в человеческой жизни.
Когда боли уменьшались и болезнь о себе не напоминала, я пробовал учить в постели то, что другие одолевали в панкраннаской школе. Учитель, старый сюдамеский Прийт, приходил помогать мне. Так, с той болезни, во мне и осталось большое почтение к старым людям — старому доктору, старому учителю и, понятно, старому Элиасу,— почтение, которое живет во мне до сих пор и вдохновило меня самого прожить до старости. У здешних канадских индейцев тоже мнение стариков в большом почете.
Правда, не всегда это мнение верно. Дедушка Аабрам и другие пааделайдские старики полагали, что если будет война, то начнется она между Россией и Германией. Не зря же бароны тут, на границе, уже в мирное время пытаются закрепиться. Но война разыгралась в такой дали, на другом краю необъятной России. Поначалу нас эта война не очень трогала, мужчин на войну не брали, пааделайдские камневозы были как бы наполовину казенными рабочими. Так как сам царь и великие князья по его примеру грозились даже не ружьями, а одними шапками закидать японских макак и скинуть их в море, то эти миллионы шапкобросателей было легче находить поблизости, чем везти их отсюда, с западной границы. Но если бы война даже ближе шла, и тогда бы пааделайдских мужиков не сразу под ружье взяли, потому что требовались камни для строительства молов, на которые крепились тросами военные корабли, прежде чем отослать их через полсвета, чтобы макаки в Цусимском проливе отправили их на дно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54