Он вскочил с табуретки и увидел Ивана Ивановича, го красное, набрякшее лицо с остановившимися глазами.
Старик словно пытался что-то поймать руками в воздухе, дышал хрипло.
Владимир кинулся к нему, но Иван Иванович вдруг выгнулся дугой, рухнул на чертежную доску и, ломая полтавку, раскидывая кисти и блюдца, забился в судорогах. Он мычал, колотил валенками и все отбрасывал голову к пине.
Владимир навалился на него, обхватил руками, всей своей тяжестью прижал трепещущее деревянно-твердое тело к полу. Он чувствовал, как напряжение покидает мускулы Ивана Ивановича, и они становятся снова по-стариковски вялыми. Его сцепленные зубы, наконец, отпустили закушенные губы, Иван Иванович сонно потянулся, глубоко, тяжко вздохнул, затих с закрытыми глазами...
Владимир сел на полу, расстегнул шинель и натрусил па ладонь из вывернутого кармана остатки самосада. Кресалом выбил из кремня искру, раздул горящий фитиль и рикурил. Он знал эту болезнь. Видел ее в госпитале. Больше у контуженных. Черная болезнь... Падучая... Она приходила всегда к людям неожиданно. Ее черная тень накрывала человека, и он падал на землю с пеной у рта. Она настигала за тысячи километров от того места, где рухнули на глазах стены родного дома или засыпало в окопе землей. Месяцы и годы, как тяжелая воздушная волна, шла через громадные р'асстояния, катя перед собой прежнюю боль, смятые воспоминания, уже минувшую ненависть и полузабытый вкус крови из прикушенных губ, чтобы потом вот так, в конвульсиях, свалить человека на пол, на время лишить его разума и оставить лежать в тихом беспамятстве, похожем на тяжелый сон...
«Сейчас он очнется и даже не поймет, что с ним произошло»,— подумал Владимир и поднялся с пола. Он стал собирать разбитые черепки блюдец, разбросанные кисточки. Подошел к лежащей у стены перспективе. Голова Ивана Ивановича касалась картона. Из рассеченного об острый угол чертежной доски виска сочилась струйка крови. Она уже натекла лужицей на перспективу. Владимир достал носовой платок и завязал рану. Затем он обмакнул в кровь мягкую губку, торопливо отжал в осколок блюдца, но темное пятно расползлось еще больше, рыже-черными разводами покрывая светлое здание.
Погибла перспектива... Труд целой недели. Утром она должна быть перед комиссией... Кровь не смывается... Она уже въелась в бумагу... Кровь даже не отстирывается. Вещи убитых, возвращавшиеся из полковой прачечной, всегда хранили следы блеклых бурых пятен...
Владимир оглянулся. Иван Иванович сидел под громадным окном, съежившись, без шапки, с ужасом глядя на Владимира.
— Все пропало,— тихо прошептал он и стал подниматься, перевернулся на колени, оперся руками о пол, не выпрямившись до конца, поникший, медленно побрел к выходу.
— Иван Иванович! — закричал Владимир.
Старик не ответил, ушел в темноту, пройдя через желтый свет керосиновых ламп. Владимир подождал немного и направился за- ним. Он догнал архитектора на крыльце. Иван Иванович цокал зубами от холода, кутался в пальто. Ночной ветер метался по невидимому двору, бился о ступени, взметал снежную пыль.
— Все пропало,— повторил Иван Иванович.— Скоро рассвет...
Владимир взял старика за плечи, и тот, не упираясь, молча заковылял за ним. Он привел Ивана Ивановича в комнату бюро застройки и уложил на клеенчатый диван. Снял со стола закапанную чернилами красную скатерть, накрыл его и сел рядом. Архитектор не двигался, дышал тихо и редко, только пальцы руки, свисающей с края дивана, торопливо шевелились, точно пытались что-то нащупать и не могли найти предмета в темной пустоте.
— Я буду спать,— вдруг сказал он каким-то сырым и равнодушным голосом.— И не буди... Идите все к черту.
— Иван Иванович,— проговорил Владимир.— И без перспективы проект примут... Разве дело только в ней? Все будет хорошо...
— Ничего ты не понимаешь,— пробормотал он.— Я должен был сделать все от начала до конца... Это сама судьба. Устал я. Всему есть предел. Уходи...
Владимир подождал немного, пока не почувствовал, что старик заснул, и поднялся на второй этаж. Все так же тускло горели керосиновые лампы в гулком пустынном зале. Он тронул рукой перспективу — пятно было сырым и чуть липким. Оно уродливо тянулось наискось через все здания. Владимир подумал, взял в углу прислоненную к стене доску и топором настрогал несколько лучинок. Сложил их крест-накрест в печке и поджег. Огонек побежал по дерену, загудело поддувало, и легкое тепло заструилось из дверцы. Он поставил чайник. Когда вода подогрелась, Владимир налил ее в несколько черепков. Долго не решался, сидел у перспективы, пробуя на коже руки мягкие кисточки, потом окунул самую широкую в воду и повел по бумаге. Края пятна порозовели, стали бледнее. Владимир сунул кисточку в краску, размешал ее в черепке. Красным крепким раствором покрыл всю перспективу. Она потемнела, сделалась однотонно-ревной, словно напиталась густым цветом спеющей вишни. Кровь размывалась, смешивалась с водой и краской, и вот уже все — здания, деревья, площадь и небо запылали солнечным ветровым закатом... Владимир коснулся облаков, пустив в них каплю синей и фиолетовой краски. Ребром резинки слегка протер пути лучей и притемнил общий фон. И дом, потухший было, вдруг высветился. Он как бы выдвинулся вперед, стал выше и объемней. Его окна отразили пожар.
Владимир отложил кисть, потушил лампы и устало сел в отдалении, смотря на темную перспективу, которая черным квадратом вырисовывалась посреди промерзшего зала. Рассвет входил в щели между листами фанеры и досками, растворял ночь, и она отступала, неслышно, как дым, выдуваемая из большой комнаты сквозняком и серым утром...
А в десять часов у старинного особняка остановились три потрепанных виллиса. Из машин вылезли люди в полушубках и валенках, в кирзовых сапогах и довоенного покроя драповых пальто. Они прошли через двор, миновали первый этаж, с трудом протиснувшись сквозь шумную толпу посетителей бюро застройки, и поднялись по лестнице. В зале для них уже были полукругом расставлены стулья и табуретки. Волжский метался от. одного человека к другому, пожимал руки, приветствовал радостным голосом, но лицо у него было тревожным. Тревога чувствовалась и
среди архитекторов, которые торопливо разбирали планшеты с чертежами, приколачивали их за уголки к деревянным рейкам. Дело в том, что Иван Иванович пропал. Сторож рассказывал, как тот поднялся рано утром и ушел куда-то из особняка.
Владимир наотрез отказался представлять проект комиссии. Он забился в угол зала, растерянный и'подавленный, сердито шептал Самойлову:
— Не могу я... не могу... Это дом Ивана Ивановича. Я заикаюсь. Понимаете — заикаюсь! В конце концов, у меня пальцы трясутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Старик словно пытался что-то поймать руками в воздухе, дышал хрипло.
Владимир кинулся к нему, но Иван Иванович вдруг выгнулся дугой, рухнул на чертежную доску и, ломая полтавку, раскидывая кисти и блюдца, забился в судорогах. Он мычал, колотил валенками и все отбрасывал голову к пине.
Владимир навалился на него, обхватил руками, всей своей тяжестью прижал трепещущее деревянно-твердое тело к полу. Он чувствовал, как напряжение покидает мускулы Ивана Ивановича, и они становятся снова по-стариковски вялыми. Его сцепленные зубы, наконец, отпустили закушенные губы, Иван Иванович сонно потянулся, глубоко, тяжко вздохнул, затих с закрытыми глазами...
Владимир сел на полу, расстегнул шинель и натрусил па ладонь из вывернутого кармана остатки самосада. Кресалом выбил из кремня искру, раздул горящий фитиль и рикурил. Он знал эту болезнь. Видел ее в госпитале. Больше у контуженных. Черная болезнь... Падучая... Она приходила всегда к людям неожиданно. Ее черная тень накрывала человека, и он падал на землю с пеной у рта. Она настигала за тысячи километров от того места, где рухнули на глазах стены родного дома или засыпало в окопе землей. Месяцы и годы, как тяжелая воздушная волна, шла через громадные р'асстояния, катя перед собой прежнюю боль, смятые воспоминания, уже минувшую ненависть и полузабытый вкус крови из прикушенных губ, чтобы потом вот так, в конвульсиях, свалить человека на пол, на время лишить его разума и оставить лежать в тихом беспамятстве, похожем на тяжелый сон...
«Сейчас он очнется и даже не поймет, что с ним произошло»,— подумал Владимир и поднялся с пола. Он стал собирать разбитые черепки блюдец, разбросанные кисточки. Подошел к лежащей у стены перспективе. Голова Ивана Ивановича касалась картона. Из рассеченного об острый угол чертежной доски виска сочилась струйка крови. Она уже натекла лужицей на перспективу. Владимир достал носовой платок и завязал рану. Затем он обмакнул в кровь мягкую губку, торопливо отжал в осколок блюдца, но темное пятно расползлось еще больше, рыже-черными разводами покрывая светлое здание.
Погибла перспектива... Труд целой недели. Утром она должна быть перед комиссией... Кровь не смывается... Она уже въелась в бумагу... Кровь даже не отстирывается. Вещи убитых, возвращавшиеся из полковой прачечной, всегда хранили следы блеклых бурых пятен...
Владимир оглянулся. Иван Иванович сидел под громадным окном, съежившись, без шапки, с ужасом глядя на Владимира.
— Все пропало,— тихо прошептал он и стал подниматься, перевернулся на колени, оперся руками о пол, не выпрямившись до конца, поникший, медленно побрел к выходу.
— Иван Иванович! — закричал Владимир.
Старик не ответил, ушел в темноту, пройдя через желтый свет керосиновых ламп. Владимир подождал немного и направился за- ним. Он догнал архитектора на крыльце. Иван Иванович цокал зубами от холода, кутался в пальто. Ночной ветер метался по невидимому двору, бился о ступени, взметал снежную пыль.
— Все пропало,— повторил Иван Иванович.— Скоро рассвет...
Владимир взял старика за плечи, и тот, не упираясь, молча заковылял за ним. Он привел Ивана Ивановича в комнату бюро застройки и уложил на клеенчатый диван. Снял со стола закапанную чернилами красную скатерть, накрыл его и сел рядом. Архитектор не двигался, дышал тихо и редко, только пальцы руки, свисающей с края дивана, торопливо шевелились, точно пытались что-то нащупать и не могли найти предмета в темной пустоте.
— Я буду спать,— вдруг сказал он каким-то сырым и равнодушным голосом.— И не буди... Идите все к черту.
— Иван Иванович,— проговорил Владимир.— И без перспективы проект примут... Разве дело только в ней? Все будет хорошо...
— Ничего ты не понимаешь,— пробормотал он.— Я должен был сделать все от начала до конца... Это сама судьба. Устал я. Всему есть предел. Уходи...
Владимир подождал немного, пока не почувствовал, что старик заснул, и поднялся на второй этаж. Все так же тускло горели керосиновые лампы в гулком пустынном зале. Он тронул рукой перспективу — пятно было сырым и чуть липким. Оно уродливо тянулось наискось через все здания. Владимир подумал, взял в углу прислоненную к стене доску и топором настрогал несколько лучинок. Сложил их крест-накрест в печке и поджег. Огонек побежал по дерену, загудело поддувало, и легкое тепло заструилось из дверцы. Он поставил чайник. Когда вода подогрелась, Владимир налил ее в несколько черепков. Долго не решался, сидел у перспективы, пробуя на коже руки мягкие кисточки, потом окунул самую широкую в воду и повел по бумаге. Края пятна порозовели, стали бледнее. Владимир сунул кисточку в краску, размешал ее в черепке. Красным крепким раствором покрыл всю перспективу. Она потемнела, сделалась однотонно-ревной, словно напиталась густым цветом спеющей вишни. Кровь размывалась, смешивалась с водой и краской, и вот уже все — здания, деревья, площадь и небо запылали солнечным ветровым закатом... Владимир коснулся облаков, пустив в них каплю синей и фиолетовой краски. Ребром резинки слегка протер пути лучей и притемнил общий фон. И дом, потухший было, вдруг высветился. Он как бы выдвинулся вперед, стал выше и объемней. Его окна отразили пожар.
Владимир отложил кисть, потушил лампы и устало сел в отдалении, смотря на темную перспективу, которая черным квадратом вырисовывалась посреди промерзшего зала. Рассвет входил в щели между листами фанеры и досками, растворял ночь, и она отступала, неслышно, как дым, выдуваемая из большой комнаты сквозняком и серым утром...
А в десять часов у старинного особняка остановились три потрепанных виллиса. Из машин вылезли люди в полушубках и валенках, в кирзовых сапогах и довоенного покроя драповых пальто. Они прошли через двор, миновали первый этаж, с трудом протиснувшись сквозь шумную толпу посетителей бюро застройки, и поднялись по лестнице. В зале для них уже были полукругом расставлены стулья и табуретки. Волжский метался от. одного человека к другому, пожимал руки, приветствовал радостным голосом, но лицо у него было тревожным. Тревога чувствовалась и
среди архитекторов, которые торопливо разбирали планшеты с чертежами, приколачивали их за уголки к деревянным рейкам. Дело в том, что Иван Иванович пропал. Сторож рассказывал, как тот поднялся рано утром и ушел куда-то из особняка.
Владимир наотрез отказался представлять проект комиссии. Он забился в угол зала, растерянный и'подавленный, сердито шептал Самойлову:
— Не могу я... не могу... Это дом Ивана Ивановича. Я заикаюсь. Понимаете — заикаюсь! В конце концов, у меня пальцы трясутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71