Не успев даже до конца убедиться, что это она, тут же припускаюсь за ней. А догнав, стараюсь шагать как можно легче, черт возьми, я же унтер!
Улыбаюсь, здороваюсь, и, хоть клыки у меня здоровущие, улыбка становится мягче, зубы ярко сверкают.
— Целую ручку! Нынче я вас подстерег! Ну как? Этот седой старик у вас не показывался?
Она покачала головой.
— Он никогда у нас и не жил! Балагур вы, наверно, сами его и выдумали.
— Зачем? Зачем мне его выдумывать? Ну а нет его — и ладно. Могу я вас немного проводить?
Ей и недосуг было раздумывать. Я двинулся рядом, но вскоре пришлось ее приудерживать.
Прозвище от бранного словацкого слова коко1, имеющего оскорбительное, но при этом и весьма ироническое значение.
— Вы что, торопитесь? Почему вы так заторопились?
— Нет, не тороплюсь, я и так уже дома. В самом деле, старик этот, хотя понятия не имею, про какого старика вы говорите, но ваш старик здесь не живет.
— Ял правда, знал его и не раз видел, как он входил в ворота. Ну ладно, хотелось просто спросить о нем. Он не родня мне. А не пройтись ли нам еще немножко?
— Еще? — Она поглядела на меня, словно раздумывала.— А зачем? Пожалуй, не стоит.
— Да вы поглядите, как хороша Вена! Вон и фонари уже зажигают. В такой час она, пожалуй, особенно хороша.
— Каждый день ее вижу.
— Но сейчас она особенно хороша. Поглядите, уже и рядом засветился фонарь. До чего он красив, как хорошо светит. Посмотрите, сколько фонарей в городе!
— Да, красиво горят! Но ведь уже совсем вечер. Скоро будет поверка. Если хотите выпить рюмочку или пива, поспешите, а то не успеете.
— Лучше еще немного пройдемся!
— В другой раз. Уже фонари зажглись. Вот-вот заиграют вечернюю зорю.
— Нда, жаль! Ну что ж, выходит, в другой раз!
Счастье не покидает меня! Опять встречаю ее. А потом все чаще и чаще, так как исподволь узнаю, где удобней ее подождать, подкараулить.
Иногда в парке, в тихом уголке или темной улочке мне удается взять ее за локоть или обнять за плечи, но больше ни-ни — верно, у меня это неловко получается. А бывает и так, что, того и гляди, заиграют зорю, а парком-то я и не успел воспользоваться как надо. Тогда нарочно тороплю ее:
— В толк не возьму, сколько времени. Наш горнист — большой прохиндей. Возьмет да и поспешит с вечерней поверкой. Пойдем-ка лучше!
Мы подходим к воротам, опять стоим, я, конечно, торопил ее, но, похоже, мы напрасно спешили. Времени, правда, немного, но что если нам еще?.. Гм, только куда?
— Ты ж говорил — торопишься, а теперь стоим тут.
— Кто знал, сколько времени. Горнист — известный надувала, но мы с ним приятели.
— Приятели? Вот видишь!
Потихоньку хмыкаю, потом подмигиваю, глядя на ворота.
— А во дворик?!
— Во дворик? Что во дворик?
— Зайдем во дворик.
— Хочешь, зайдем, но только во дворик.
Едва мы оказываемся за калиткой, как я сразу обнимаю ее за талию, она громко смеется, это чуть придает мне духу, я пытаюсь и другой рукой и уж посмелей обхватить ее, но она тут же хлопает меня по руке и еще громче, веселей смеется:
— Парень, ты же сказал — только во дворик!
— А разве это не есть — только во дворик?
— Миленький! — погладила она меня по лицу.— А ты что, не знаешь, где локти? Бедняжечка! А команду «направо» знаешь? Я вовсе не зловредная, но уже трубят зорю, тебе, правда, надо поторапливаться...
Вот так и хожу едва ли не каждый день на прогулку. И если б даже не было о Лили Марлен никогда никакой песенки, если б некому было сочинить ее в первую, а потом распевать и во вторую мировую войну, я все равно встречался бы с Лили Марлен, видел бы ее, когда захочу.
Но не « Тог — перед казармой, у больших ворот», как поется в песенке, а у простых деревянных ворот, на одной венской улочке, а фонари в Вене повсюду есть, не только у казарменных ворот.
Однако вокруг Лили Марлен увивался один флейтист, флейтист из военного оркестра, право слово, не раз я видел их под фонарем. Но с ними бывал и его товарищ, трубач, поэтому я особенно не пугался. Разве что сказал себе: «Ну-ну!» Глядел я на них издали, и было мне не очень-то приятно, что стоят они под фонарем и флейтист смеется веселей моего.
Позже я обнаружил, что у него мелкие, редкие зубы. Но на флейте он был мастер играть и под уличным фонарем выдувал, ей-ей, одни веселые, улыбчивые вещи, словно играл походные марши. Флейта, конечно, и в маршах и в чем угодно другом всегда заливается трелью, но он щелкал эти трели как-то еще краше, при этом всякую минуту подымал лицо и руками взмахивал, словно воз
нестись хотел. Выводил он трели и смехом, и мне казалось, что он, как и другие флейтисты, только затем нос подымает, к тому же довольно увесистый, чтоб трели, которые он извлекает убами и выпускает флейтой, снова вбирать, ловить раскрытыми ноздрями. Злобиться я, однако, не мог, с ним же бывал и трубач, и хоть трубач был постарше и блондинки ему тоже нравились, он так не угодничал. Этому флейтисту, даром что я из Турца, я сразу же дал южное, дольняцкое прозвище. Щелкун, и все тут. Не знаю почему, но в Турце, на севере, такое имя-имечко не звучало бы. А прозвал я его так скорей всего потому, что он свистал и трелил на флейте, иногда на флейте-пикколо, а зубы у него были такие же мелкие, как и те трели, что он выщелкивал на пикколо; ну, какое же иное прозвище было бы ему под стать? Только такое, безобидное. Играл он и на пикколо. Каждый флейтист должен уметь свистеть, трелить на флейте-пикколо. А этот парень и в самом деле трелил так, словно щелкал, и для меня прежде всего был Щелкуном. Захоти меня кто-то поправить, я, пожалуй, об его ушах подумал бы что-то нелестное. Иной раз я смотрел на них издали. Улыбался, но порой и немножечко злился.
И отчего они столько выстаивают? Почему флейтист так хихикает, а трубач — для трубача этот парень казался малость нерасторопным, мелкорослым, коренастым и, пожалуй, не то чтоб пузатым, а просто круглым, с чуть, пардон, я тоже, случается, ошибаюсь, с чуть оттопыренным задом,— ну а этот-то чего гогочет? Да ведь он был трубач, играл на геликоне, а геликон тоже по-всякому округляется и закручивается, есть же разные геликоны и разные трубачи, а этот, хотя и был не так брюхат, сколько кругл, ибо ростом не вышел, этот обыкновенно весело смеялся, выпуская из себя веселые, свистящие как бы флейтовые тоны, он пыхтел, сопел, но нельзя сказать, чтоб геликон его фальшивил. Он выфукивал из себя смех, и всегда только вверх, хотя в оркестре, и в военном тоже, геликон — основа музыки, он должен выбирать, искать, нащупывать низы, чтоб у военного оркестра было обо что опереться: брум, брум, брум-па-па, трта-а- ара, брум, брум, брум, трт-та-ра-а-ара, трт...
Но когда они шли по городу, нередко только вдвоем, ведь я не раз их видел и хорошо знаю, что в оркестре флейта должна быть впереди, а геликон, то есть фундамент, и, конечно, фундамент военного оркестра, должен
плестись где-то в самом конце, возле барабанщика, перед которым вышагивает дрессированная военная лошадка и нет-нет да и швыряет на барабан пончики, чтоб было чем, если не приведи бог у барабанщика сломается или вылетит из руки палочка, было бы чем ударить по барабану, но даже когда они шли вдвоем, без прочих музыкантов и без лошадки, без пончиков, без барабанщиков, только вдвоем, геликон и флейта — они всегда умели и вдвоем держать ровный шаг, хотя у трубача в добродушном ритме еще больше вихляла под военной формой задница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Улыбаюсь, здороваюсь, и, хоть клыки у меня здоровущие, улыбка становится мягче, зубы ярко сверкают.
— Целую ручку! Нынче я вас подстерег! Ну как? Этот седой старик у вас не показывался?
Она покачала головой.
— Он никогда у нас и не жил! Балагур вы, наверно, сами его и выдумали.
— Зачем? Зачем мне его выдумывать? Ну а нет его — и ладно. Могу я вас немного проводить?
Ей и недосуг было раздумывать. Я двинулся рядом, но вскоре пришлось ее приудерживать.
Прозвище от бранного словацкого слова коко1, имеющего оскорбительное, но при этом и весьма ироническое значение.
— Вы что, торопитесь? Почему вы так заторопились?
— Нет, не тороплюсь, я и так уже дома. В самом деле, старик этот, хотя понятия не имею, про какого старика вы говорите, но ваш старик здесь не живет.
— Ял правда, знал его и не раз видел, как он входил в ворота. Ну ладно, хотелось просто спросить о нем. Он не родня мне. А не пройтись ли нам еще немножко?
— Еще? — Она поглядела на меня, словно раздумывала.— А зачем? Пожалуй, не стоит.
— Да вы поглядите, как хороша Вена! Вон и фонари уже зажигают. В такой час она, пожалуй, особенно хороша.
— Каждый день ее вижу.
— Но сейчас она особенно хороша. Поглядите, уже и рядом засветился фонарь. До чего он красив, как хорошо светит. Посмотрите, сколько фонарей в городе!
— Да, красиво горят! Но ведь уже совсем вечер. Скоро будет поверка. Если хотите выпить рюмочку или пива, поспешите, а то не успеете.
— Лучше еще немного пройдемся!
— В другой раз. Уже фонари зажглись. Вот-вот заиграют вечернюю зорю.
— Нда, жаль! Ну что ж, выходит, в другой раз!
Счастье не покидает меня! Опять встречаю ее. А потом все чаще и чаще, так как исподволь узнаю, где удобней ее подождать, подкараулить.
Иногда в парке, в тихом уголке или темной улочке мне удается взять ее за локоть или обнять за плечи, но больше ни-ни — верно, у меня это неловко получается. А бывает и так, что, того и гляди, заиграют зорю, а парком-то я и не успел воспользоваться как надо. Тогда нарочно тороплю ее:
— В толк не возьму, сколько времени. Наш горнист — большой прохиндей. Возьмет да и поспешит с вечерней поверкой. Пойдем-ка лучше!
Мы подходим к воротам, опять стоим, я, конечно, торопил ее, но, похоже, мы напрасно спешили. Времени, правда, немного, но что если нам еще?.. Гм, только куда?
— Ты ж говорил — торопишься, а теперь стоим тут.
— Кто знал, сколько времени. Горнист — известный надувала, но мы с ним приятели.
— Приятели? Вот видишь!
Потихоньку хмыкаю, потом подмигиваю, глядя на ворота.
— А во дворик?!
— Во дворик? Что во дворик?
— Зайдем во дворик.
— Хочешь, зайдем, но только во дворик.
Едва мы оказываемся за калиткой, как я сразу обнимаю ее за талию, она громко смеется, это чуть придает мне духу, я пытаюсь и другой рукой и уж посмелей обхватить ее, но она тут же хлопает меня по руке и еще громче, веселей смеется:
— Парень, ты же сказал — только во дворик!
— А разве это не есть — только во дворик?
— Миленький! — погладила она меня по лицу.— А ты что, не знаешь, где локти? Бедняжечка! А команду «направо» знаешь? Я вовсе не зловредная, но уже трубят зорю, тебе, правда, надо поторапливаться...
Вот так и хожу едва ли не каждый день на прогулку. И если б даже не было о Лили Марлен никогда никакой песенки, если б некому было сочинить ее в первую, а потом распевать и во вторую мировую войну, я все равно встречался бы с Лили Марлен, видел бы ее, когда захочу.
Но не « Тог — перед казармой, у больших ворот», как поется в песенке, а у простых деревянных ворот, на одной венской улочке, а фонари в Вене повсюду есть, не только у казарменных ворот.
Однако вокруг Лили Марлен увивался один флейтист, флейтист из военного оркестра, право слово, не раз я видел их под фонарем. Но с ними бывал и его товарищ, трубач, поэтому я особенно не пугался. Разве что сказал себе: «Ну-ну!» Глядел я на них издали, и было мне не очень-то приятно, что стоят они под фонарем и флейтист смеется веселей моего.
Позже я обнаружил, что у него мелкие, редкие зубы. Но на флейте он был мастер играть и под уличным фонарем выдувал, ей-ей, одни веселые, улыбчивые вещи, словно играл походные марши. Флейта, конечно, и в маршах и в чем угодно другом всегда заливается трелью, но он щелкал эти трели как-то еще краше, при этом всякую минуту подымал лицо и руками взмахивал, словно воз
нестись хотел. Выводил он трели и смехом, и мне казалось, что он, как и другие флейтисты, только затем нос подымает, к тому же довольно увесистый, чтоб трели, которые он извлекает убами и выпускает флейтой, снова вбирать, ловить раскрытыми ноздрями. Злобиться я, однако, не мог, с ним же бывал и трубач, и хоть трубач был постарше и блондинки ему тоже нравились, он так не угодничал. Этому флейтисту, даром что я из Турца, я сразу же дал южное, дольняцкое прозвище. Щелкун, и все тут. Не знаю почему, но в Турце, на севере, такое имя-имечко не звучало бы. А прозвал я его так скорей всего потому, что он свистал и трелил на флейте, иногда на флейте-пикколо, а зубы у него были такие же мелкие, как и те трели, что он выщелкивал на пикколо; ну, какое же иное прозвище было бы ему под стать? Только такое, безобидное. Играл он и на пикколо. Каждый флейтист должен уметь свистеть, трелить на флейте-пикколо. А этот парень и в самом деле трелил так, словно щелкал, и для меня прежде всего был Щелкуном. Захоти меня кто-то поправить, я, пожалуй, об его ушах подумал бы что-то нелестное. Иной раз я смотрел на них издали. Улыбался, но порой и немножечко злился.
И отчего они столько выстаивают? Почему флейтист так хихикает, а трубач — для трубача этот парень казался малость нерасторопным, мелкорослым, коренастым и, пожалуй, не то чтоб пузатым, а просто круглым, с чуть, пардон, я тоже, случается, ошибаюсь, с чуть оттопыренным задом,— ну а этот-то чего гогочет? Да ведь он был трубач, играл на геликоне, а геликон тоже по-всякому округляется и закручивается, есть же разные геликоны и разные трубачи, а этот, хотя и был не так брюхат, сколько кругл, ибо ростом не вышел, этот обыкновенно весело смеялся, выпуская из себя веселые, свистящие как бы флейтовые тоны, он пыхтел, сопел, но нельзя сказать, чтоб геликон его фальшивил. Он выфукивал из себя смех, и всегда только вверх, хотя в оркестре, и в военном тоже, геликон — основа музыки, он должен выбирать, искать, нащупывать низы, чтоб у военного оркестра было обо что опереться: брум, брум, брум-па-па, трта-а- ара, брум, брум, брум, трт-та-ра-а-ара, трт...
Но когда они шли по городу, нередко только вдвоем, ведь я не раз их видел и хорошо знаю, что в оркестре флейта должна быть впереди, а геликон, то есть фундамент, и, конечно, фундамент военного оркестра, должен
плестись где-то в самом конце, возле барабанщика, перед которым вышагивает дрессированная военная лошадка и нет-нет да и швыряет на барабан пончики, чтоб было чем, если не приведи бог у барабанщика сломается или вылетит из руки палочка, было бы чем ударить по барабану, но даже когда они шли вдвоем, без прочих музыкантов и без лошадки, без пончиков, без барабанщиков, только вдвоем, геликон и флейта — они всегда умели и вдвоем держать ровный шаг, хотя у трубача в добродушном ритме еще больше вихляла под военной формой задница.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32