Возвращались они обратно так же тихо, пожалуй, еще тише, поздно ночью, а то и под утро. Сколько вечером было велосипедистов, столько человек отсутствовало на утреннем построении. Должно быть, тем, что уезжали куда-то ночью, командир разрешил отсыпаться днем.
А те, что маршировали в утренние или предобеденные часы по деревне, распевали бодрую походную песенку и пели ее так громко и с таким вдохновением, словно бы хотели восполнить и те двадцать — тридцать глоток, которым был дозволен отдых после бессонной ночи...
Повторялось это дня два-три кряду, а потом с неделю, а то и больше ничего не происходило. Словно немцев в деревне вовсе не было. Не слыхать было даже пения, построений и то, казалось, у них нет, а если время от времени и случалось какое, продолжалось оно недолго — в деревне стояла тишина.
Шумно было только в школе — учителю с самого начала пришлось освободить для немцев один класс. Обретался там командир и его заместитель или же адъютант и, кажется, их денщик, не то два денщика. Днем там была канцелярия, забегали туда и другие солдаты, но командир, а с ним еще двое-трое оставались там и на ночь. По временам оттуда доносилась губная гармошка, нередко и кларнет. Играли они вместе, иной раз даже ночью, но ночью чаще был слышен только кларнет, подчас одни упражнения, словно кларнетист боялся утратить или, напротив, хотел обрести еще большую беглость, но случалось это, правда, изредка, куда чаще доносились оттуда протяжные звуки, обычно тихие и трепетные, словно кто-то, возможно, и сам командир,— правда, могло казаться, что это один кларнет и только — тосковал по ночам.
Нередко в противоположном конце деревни скулил или брехал пес, и можно было подумать, что он пытается стать двойником кларнета и кларнетиста, играть или петь с ним дуэтом. Но вслушайся кто-нибудь повнимательней в это двуголосье, он наверно различил бы, что пес скулит жалостней и сиротливей и что морду поднимает к луне только затем, чтобы воззвать к ней: вороти, господи, мне волков, вороти мне моих предков, вороти меня к волчьей своре, вороти мне их, а-у-у-у-у, или меня к ним вороти...
А встречался ли утром или днем сосед с соседом, встречались ли на улице или в корчме двое-трое крестьян, да хоть бы и один в корчму заходил, он затевал или они затевали с корчмарем примерно такой разговор:
— А эта псина опять ночью выла! Чей это пес? Кому ж охота терпеть во дворе такого паршивого, скулящего, полоумного пса?
— Он и тебе спать не дает? Думал я, только мне и моей жене.
— Господи помилуй, да разве уснешь? Наверняка полнолунье было. Ну и завывал этот пес!
— Было полнолунье, точно. Я даже нарочно слез с кровати и отлепил на окне бумагу — поглядел на луну. Бог мой, ну чисто лепешка! Самое малое пять псов нынче в деревне завывало. Будь у меня ружье или будь я немчурой, ей-ей, хоть одного да прихлопнул бы.
— Ой-ой-ой, парень, помалкивай лучше! Как -бы не пожалеть тебе!
— А чего? Только у них, что ли, собаки? А этот кларнетист, право слово, опять ночью заливался. Бедняга, видать, и его луна разжалобила. Сперва все такие низкие, почти басовые, скажем, даже угрюмые звуки, а потом, точно знал, что я не усну ночью, взялся их вдруг подымать, наверняка кларнет к луне обратил, ей-богу, к самой луне. Потому как ни с того ни с сего у меня вот тут, господи боже, у самого сердца стало колоть, собаки выли, а я, нелегкая его возьми, все вставал да вставал с постели. А задыхался ночью — жуть как! Глаз не сомкнул...
А днем эти ребята хорошо и слаженно маршировали по улице! Бравая песенка неслась прямо в окна, из окон в горницы, а может, только в каморки или каморочки, смотря по тому, у кого какая горница, каморка или камо-рочка. Но звучало это красиво, и слышно было даже там, где окна были закрыты, ей-ей, это пение было слышно даже в таких конурках, кухоньках или каморках, где было лишь одно-единое крохотное оконце, которое и ладонью- то прикрыть можно, его и на ночь незачем было завешивать голубой или лиловой непросвечивающей бумагой, достаточно было крохотного оконца, оно могло быть даже закрыто, но вдруг начинало звучать, звучать как тамбурин или маленький барабан, в самом деле, как барабанчик. И кухонька и каморка, ей-богу, поверьте мне, звенели уже как горница, даже как бы раздувались с настоящую горницу. Они словно бы пугались этих четких шагов, будто кто-то грохал по барабану, а кто-то другой или тот же самый пинал ногой по большому барабану,— такого большого, может, и нету на свете, поэтому он злобно пинал и грохал по нему,— ну а это крохотное оконце, этот маленький барабанчик, знай стучало и барабанило в дрожащую горницу — лавочка у печи чуть было не начала подскакивать... Достаточно хорошего барабана, даже, может, только барабанщика, и враз все гудит, гремит, барабанит, трубит, верезжит, лязгает и дребезжит, барабанит вся деревня, бедняжка, лишь бы от страху или от веселья не... хе-хе-хе, пусть у меня и нет ни шиша, а не хотел бы я отдать свою шкуру на барабан!..
Барабан или труба, башмаки иль сапоги, гвоздики или подковки, трамта-ра, левой, правой, солдат бравый, я умею держать шаг!
Но оттуда, из той деревни, название которой я нарочно умалчиваю, чтоб никто, чего доброго, не обиделся, чтоб я никого не обидел или никому до времени памятник не поставил, да и чтоб никому не пришлось мне ставить скромный памятник, оттуда я почему-то не двигаюсь, хотя умею не только растабарывать, но и топать.
Пятак звякнул о пятак, труба затрубила! Меня и люди в Поважье остерегали: не к чему, мол, идти дальше. Неожиданно в одном незнакомце повстречал я друга.
Может, он беден был, может, ему и самому спать было негде, но он сказал мне:
— Мил человек, не ходи дальше, ежели пойдешь пёхом, может, и не приметишь, где тебя кончат. А поедешь поездом, человече, хоть у тебя и денег-то нет на него, но ты солдат, знаешь небось, что солдаты всегда все дороги проверяют! Можешь спать у меня на чердаке, а нет, так целуй меня в задницу!
Поутру в деревне обыкновенно тишь да гладь. Временами светит солнышко, а когда не светит, так на небе облака или тучки, иной раз одна только туча, и не хочется ей метаться ни туда, ни сюда, ни взад, ни вперед, на небе всего одна туча, да что с того? Из этой одной тучи — а бывает она с целое небо — льет дождь, и хотя такое небо для кого- то безрадостно, может даже довести до отчаяния, оно способно иногда и утешить несчастного, отчаявшегося человека,— ведь и другие люди, на какой бы стороне они ни были, на этой или на той, тоже приходят в отчаяние и бывают несчастными, а то просто от усталости, нерадивости или лености — вот именно от усталости или от равнодушия — забывают о себе подобных, и кое-кому поэтому может казаться, что весь мир забывчив, что все люди вокруг так быстро умеют себе все прощать, умеют так легко переживать свои муки, будто их уже ничего и не мучит и они смирились со всем, будто только и знают, кстати или некстати, прощать все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32