..
Я с ними вроде даже сдружился. Ей-богу, сразу привязался к обоим. К флейтисту, правда, немного ревновал. Щелкун, хоть ты и дробненько, трелями, песчинками смеешься и знай этими трелями и песочком подсыпаешься, Лили есть Лили, а Марлен есть Марлен! И никаких тебе фигли-мигли!
Пусть я вслух ничего такого никогда не говорил, но Щелкун все равно то и дело подхихикивал. Он вечно смеялся.
Только трубач не отставал от него и часто, бывало, даже до времени, начинал добродушно трястись, выпуская из себя смех только носом — иногда я даже не знал, почему он смеется. И пусть этот парень скорей сопел, чем смеялся, либо подражал ради меня или друга-флейтиста флейте, выпуская носом смех или воздух,— этот парень мне нравился. И однажды я ему об этом сказал:
— Послушай, хоть я и не музыкант, но ты не представляешь, как я за тебя болею. Я знал пана Бартока, и он меня знал. Но, понимаешь, я и геликон в обиду не дам. Знаю, что ты из Лидержовиц, но не поэтому! Что до меня, то можешь быть хоть из Райграда или Густопечи — мне все едино. Знаешь, мне нравится твой тон и как ты его берешь мягко, даже в маршах. Слышь, братец, хоть ты уже не молод и, конечно, заслужил бы более высокого звания, но твой мягкий тон мне по душе.
И вдруг этот военный трубач родом из Моравии, хотя и поглядывал на меня поначалу недоверчиво, вдруг этот трубач растрогался чуть ли не до слез, правда, перемог себя — солдат как-никак — и только заморгал глазами.
— Это ты серьезно говоришь? Бог мой, я ж только басы даю, этак бормочу просто. Что еще на геликоне можно сделать?
Встречал я музыкантов и потом, когда они шествовали маршем по городу. Барабанщик частил палочками, барабан гремел, а лошадка то и дело ржала и действительно роняла в оркестр, верней как бы за оркестром, только для барабанщика, пончики. Но я все равно всегда с радостью глядел на их оркестр, и случалось, хоть и не должен был, маршировал следом за ним, нравилось мне, что есть в нем коняшка и что среди музыкантов идет парень, к которому я немножко ревную, на флейте или на пикколо он выделывает колена, так и выщелкивает трели, вот уж правда Щелкун. Но я старался прилепиться к трубачу и, вышагивая, словно коняшка, радовался, что в оркестре у меня знакомые.
И даже по воскресеньям, когда я выходил на прогулку, а они как раз давали концерт на открытом воздухе, я непременно отправлялся слушать. Мне даже гулять не хотелось, я стоял и стоял возле геликона, да и когда кончался концерт, а я все еще мотался по городу, в ушах у меня непрерывно звенело, непрерывно играл оркестр, я и не знаю, как пролетало воскресенье...
Но бывали у меня и увольнительные. Иногда нарочно я брал их до утра, чтобы не надо было поджидать вечернюю зорю и торопиться в казарму.
Я был свободен, но, помотавшись часок-другой по улицам, пусть поначалу и радовался свободе, вдруг спрашивал себя: зачем мне эта свобода? Что я стану с ней делать?
Горнист сыграл вечернюю зорю, а я все еще не знал, куда податься, на улице сразу вдруг не с кем стало поговорить, никто мне не встретился — я долго-долго топал один, потому что прошел все улицы, словно одну-един- ственную длинную венскую улицу, откуда видна была Святостефанская колокольня и другие колокольни венских церквей, где слышен был тридцатипудовый колокол, я мог увидеть даже императора на коне, коснуться ногой каждого мостильного камня, остановиться у каждых ворот, найти на них ручку или кольцо, и так как я шел, шел и шел, казалось мне, хоть я был и один, казалось мне, что я иду еще с двумя в шеренге — особенно ночью, когда я чувствовал себя совсем сиротливо, возле меня всегда шагал Дюрис, тут же рядом Коко, а плечом к плечу с Коко или Дюрисом непременно был и Мартиненго...
Где же этот Щелкун? Где мой трубач? Останавливаюсь под фонарем, под фонариком, подымаю голову, улыбаюсь, потом поворачиваюсь и направляюсь к воротам, в которые когда-то входил тот седой старикан.
Вхожу тихо во двор, потихоньку пробираюсь к двери, за которой живет эта блондинка, но, даже не успев переступить порог, на кого-то натыкаюсь.
— Прах побери, никак, Щелкун! Чего тебе здесь надо, Щелкун?
— Хе-хе-хе! Да ничего, блондинка меня не пускает.
Мы выходим на улицу, но, пройдя два-три шага рядом
с ним, я невольно обнаруживаю, что и до этого на улице был не один; в парке что-то шевельнулось, но сперва кто-то засопел:
— Дураки набитые, хоть я и хожу в оркестре позади, а сейчас вот вас поджидаю. Дай, думаю, разочек чихну на вас. И вот, фу-фу-фу, любопытства ради уселся тут, а потом невмочь мне было поднять свой геликон...
Иду с ними. Я радуюсь, что могу их проводить. Спокойной ночи, ребята! У меня сегодня увольнительная! Гм, увольнительная, и еще в Вене, хе-хе-хе, одно лишь хе-хе-хе и опять и опять по длинной-длинной, пустой улице...
Стучусь в дверь. С минуту прислушиваюсь.
— Послушай, Лили Марлен, я опять здесь, это опять стучит Щелкун. Я тоже Щелкун и тоже умею хихикать. У вас ворота не заперты. Даже кольца на них нету. У меня сегодня увольнительная, мне спать негде.
Из-за двери ни звука.
— Послушай, не будь дурой. У меня увольнительная. Знаю, что сюда и Щелкун ломился. А не откроешь, я и стучать не стану.
Но по-прежнему — ничего.
— Не открываешь? Хе-хе-хе! Но все равно! Раз у меня увольнительная, не тащиться же мне в казарму или куда-нибудь в Турец в пастушью хижину. Если за дверью светелка, скажи хотя бы этой светелке, пусть отзовется!
И снова жду. Наконец дверь отворяется, и я чуть не получаю затрещину.
— Ну иди, дуралей! Дрыхни! Все кому не лень лезут сюда, а я ведь еще и работаю! Если у тебя увольнительная, можешь тут дрыхнуть...
Затолкнула меня в темную комнатушку, а сама куда- то исчезла. Думал — ненадолго. Уж коли впустила меня и это ее комнатушка, то наверняка сюда воротится.
Где стул? Должен же быть у нее какой-нибудь стул. На кровать, что ли, сесть? Нет, пока не сяду. Выглядываю в дверь: где ты? Право слово, скорей всего улизнула куда-то!
Сажусь на кровать, но я ведь солдат — сам не ведаю, как забылся сном...
Так повторяется раз и другой. Кровать свободна. Сплю на ней, ну а поскольку солдаты горазды подрыхнуть и никогда-никогда не могут до конца отоспаться, мне, наверно, только снится, что эта чертовка — не иначе как постель у нее в другом месте, может, она с кем-то уже давно спит, а то просто со злости, ведь я тоже как бы чуточку подтолкнул ее к этому,— ладится с кем-то спать в чужой постели.
Вот негодница, разве у меня нет казармы, а в казарме хорошей, старой кровати?
Хотя мне там... да, мне там не хватает перинки. Но все равно! Дело не в перинке, дело не в казарме и не в кровати, мы ведь в Вене, в таком большом городе и в такой маленькой комнатушке, боже мой, неужто в таком большом городе мне нельзя прийти в какую-нибудь другую, пусть более бедную казарму?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Я с ними вроде даже сдружился. Ей-богу, сразу привязался к обоим. К флейтисту, правда, немного ревновал. Щелкун, хоть ты и дробненько, трелями, песчинками смеешься и знай этими трелями и песочком подсыпаешься, Лили есть Лили, а Марлен есть Марлен! И никаких тебе фигли-мигли!
Пусть я вслух ничего такого никогда не говорил, но Щелкун все равно то и дело подхихикивал. Он вечно смеялся.
Только трубач не отставал от него и часто, бывало, даже до времени, начинал добродушно трястись, выпуская из себя смех только носом — иногда я даже не знал, почему он смеется. И пусть этот парень скорей сопел, чем смеялся, либо подражал ради меня или друга-флейтиста флейте, выпуская носом смех или воздух,— этот парень мне нравился. И однажды я ему об этом сказал:
— Послушай, хоть я и не музыкант, но ты не представляешь, как я за тебя болею. Я знал пана Бартока, и он меня знал. Но, понимаешь, я и геликон в обиду не дам. Знаю, что ты из Лидержовиц, но не поэтому! Что до меня, то можешь быть хоть из Райграда или Густопечи — мне все едино. Знаешь, мне нравится твой тон и как ты его берешь мягко, даже в маршах. Слышь, братец, хоть ты уже не молод и, конечно, заслужил бы более высокого звания, но твой мягкий тон мне по душе.
И вдруг этот военный трубач родом из Моравии, хотя и поглядывал на меня поначалу недоверчиво, вдруг этот трубач растрогался чуть ли не до слез, правда, перемог себя — солдат как-никак — и только заморгал глазами.
— Это ты серьезно говоришь? Бог мой, я ж только басы даю, этак бормочу просто. Что еще на геликоне можно сделать?
Встречал я музыкантов и потом, когда они шествовали маршем по городу. Барабанщик частил палочками, барабан гремел, а лошадка то и дело ржала и действительно роняла в оркестр, верней как бы за оркестром, только для барабанщика, пончики. Но я все равно всегда с радостью глядел на их оркестр, и случалось, хоть и не должен был, маршировал следом за ним, нравилось мне, что есть в нем коняшка и что среди музыкантов идет парень, к которому я немножко ревную, на флейте или на пикколо он выделывает колена, так и выщелкивает трели, вот уж правда Щелкун. Но я старался прилепиться к трубачу и, вышагивая, словно коняшка, радовался, что в оркестре у меня знакомые.
И даже по воскресеньям, когда я выходил на прогулку, а они как раз давали концерт на открытом воздухе, я непременно отправлялся слушать. Мне даже гулять не хотелось, я стоял и стоял возле геликона, да и когда кончался концерт, а я все еще мотался по городу, в ушах у меня непрерывно звенело, непрерывно играл оркестр, я и не знаю, как пролетало воскресенье...
Но бывали у меня и увольнительные. Иногда нарочно я брал их до утра, чтобы не надо было поджидать вечернюю зорю и торопиться в казарму.
Я был свободен, но, помотавшись часок-другой по улицам, пусть поначалу и радовался свободе, вдруг спрашивал себя: зачем мне эта свобода? Что я стану с ней делать?
Горнист сыграл вечернюю зорю, а я все еще не знал, куда податься, на улице сразу вдруг не с кем стало поговорить, никто мне не встретился — я долго-долго топал один, потому что прошел все улицы, словно одну-един- ственную длинную венскую улицу, откуда видна была Святостефанская колокольня и другие колокольни венских церквей, где слышен был тридцатипудовый колокол, я мог увидеть даже императора на коне, коснуться ногой каждого мостильного камня, остановиться у каждых ворот, найти на них ручку или кольцо, и так как я шел, шел и шел, казалось мне, хоть я был и один, казалось мне, что я иду еще с двумя в шеренге — особенно ночью, когда я чувствовал себя совсем сиротливо, возле меня всегда шагал Дюрис, тут же рядом Коко, а плечом к плечу с Коко или Дюрисом непременно был и Мартиненго...
Где же этот Щелкун? Где мой трубач? Останавливаюсь под фонарем, под фонариком, подымаю голову, улыбаюсь, потом поворачиваюсь и направляюсь к воротам, в которые когда-то входил тот седой старикан.
Вхожу тихо во двор, потихоньку пробираюсь к двери, за которой живет эта блондинка, но, даже не успев переступить порог, на кого-то натыкаюсь.
— Прах побери, никак, Щелкун! Чего тебе здесь надо, Щелкун?
— Хе-хе-хе! Да ничего, блондинка меня не пускает.
Мы выходим на улицу, но, пройдя два-три шага рядом
с ним, я невольно обнаруживаю, что и до этого на улице был не один; в парке что-то шевельнулось, но сперва кто-то засопел:
— Дураки набитые, хоть я и хожу в оркестре позади, а сейчас вот вас поджидаю. Дай, думаю, разочек чихну на вас. И вот, фу-фу-фу, любопытства ради уселся тут, а потом невмочь мне было поднять свой геликон...
Иду с ними. Я радуюсь, что могу их проводить. Спокойной ночи, ребята! У меня сегодня увольнительная! Гм, увольнительная, и еще в Вене, хе-хе-хе, одно лишь хе-хе-хе и опять и опять по длинной-длинной, пустой улице...
Стучусь в дверь. С минуту прислушиваюсь.
— Послушай, Лили Марлен, я опять здесь, это опять стучит Щелкун. Я тоже Щелкун и тоже умею хихикать. У вас ворота не заперты. Даже кольца на них нету. У меня сегодня увольнительная, мне спать негде.
Из-за двери ни звука.
— Послушай, не будь дурой. У меня увольнительная. Знаю, что сюда и Щелкун ломился. А не откроешь, я и стучать не стану.
Но по-прежнему — ничего.
— Не открываешь? Хе-хе-хе! Но все равно! Раз у меня увольнительная, не тащиться же мне в казарму или куда-нибудь в Турец в пастушью хижину. Если за дверью светелка, скажи хотя бы этой светелке, пусть отзовется!
И снова жду. Наконец дверь отворяется, и я чуть не получаю затрещину.
— Ну иди, дуралей! Дрыхни! Все кому не лень лезут сюда, а я ведь еще и работаю! Если у тебя увольнительная, можешь тут дрыхнуть...
Затолкнула меня в темную комнатушку, а сама куда- то исчезла. Думал — ненадолго. Уж коли впустила меня и это ее комнатушка, то наверняка сюда воротится.
Где стул? Должен же быть у нее какой-нибудь стул. На кровать, что ли, сесть? Нет, пока не сяду. Выглядываю в дверь: где ты? Право слово, скорей всего улизнула куда-то!
Сажусь на кровать, но я ведь солдат — сам не ведаю, как забылся сном...
Так повторяется раз и другой. Кровать свободна. Сплю на ней, ну а поскольку солдаты горазды подрыхнуть и никогда-никогда не могут до конца отоспаться, мне, наверно, только снится, что эта чертовка — не иначе как постель у нее в другом месте, может, она с кем-то уже давно спит, а то просто со злости, ведь я тоже как бы чуточку подтолкнул ее к этому,— ладится с кем-то спать в чужой постели.
Вот негодница, разве у меня нет казармы, а в казарме хорошей, старой кровати?
Хотя мне там... да, мне там не хватает перинки. Но все равно! Дело не в перинке, дело не в казарме и не в кровати, мы ведь в Вене, в таком большом городе и в такой маленькой комнатушке, боже мой, неужто в таком большом городе мне нельзя прийти в какую-нибудь другую, пусть более бедную казарму?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32