правой ногой в правое ребро, многие путают, что затрудняет развитие достижений в производительности труда; теперь наступает весьма важный этап: в моем теле развиваются определенные силы, однако в том лишь случае, если действуют согласованно все сухожилия, мышцы, кости и, главное, сознание, и не только сознание, что сейчас развивается сила, помогающая всадить лопату сквозь дерн в землю, но сознание общественной значимости моих действий,— просто так нажать ногой было бы, если рассматривать вопрос с точки зрения общего развития событий, неверно, ибо события не стали бы развиваться...»
Его приятели едва не лопнули, пытаясь сдержать смех, а у меня, когда они все-таки расхохотались, едва барабанные перепонки не лопнули. К счастью, я не удрал; извинился за дурацкий вопрос и сказал, что готов сам себе под зад коленкой дать, о горе мне!
— Не понимаю, о чем вы толкуете,— внезапно вмешался шофер Давида,— что во всем этом хитрого? Не задал бы ты дурацкого вопроса, не получил бы дурацкого ответа. Да ведь так бы тебе ответил и врач или актер. С чего ты выдумал себе заботу с рабочим классом и противоположностью? Такого тупицы не найти, кто бы не знал — в любом деле надо соображать, если хочешь, чтобы толк был. Что, не правда?
Иохен Гюльденстерн снова отмахнулся.
— Не так все просто, Эрих. Случай в Шведте, ясно, мой промах, я его запомнил, и такого конфуза больше у меня не выходило. Но то, что я теперь не рабочий, я постоянно чувствую.
Эрих, шофер, работал в «Рундшау» чуть больше года. А прежде — в институте растительных жиров, перемену места работы он так объяснил Кароле Крель:
— Вот, к примеру, получаю я записку: завтра в пять тридцать туда-то и туда-то за начальником таким-то. В полшестого я как штык у дверей. Садится ко мне начальник и бурчит: «Галле!» Еду в Галле. До Михендорфа он изучает центральный орган, остаток пути клюет носом. В Галле спрашиваю: долго вы там пробудете? Этого я не знаю, отвечает. И уходит. Стоит мне решить: схожу-ка выпью кофе, он тут как тут. Это уж точно. Если его не очень разозлили, скажет, пожалуй: теперь домой поехали. И опять дремлет. А возле дома снизойдет, скажет: до свиданья! Хоть и звучит это как «данья», а все-таки... Э, нет, уважаемая начальница, лучше уж я буду возить выдающихся личностей.
На первых порах Давид раза два-три поймал себя на попытке разыграть выдающуюся личность, но они и без того быстро поладили.
Эрих покачал головой и сказал:
— Слишком высокая материя для меня, Иохен. Тебе надо, чтоб вечером руки-ноги ныли, или тебе клея по вечерам на пальцах недостает? Позволь тебе кое-что предложить? Возвращайся-ка на свою мебельную фабрику! Подумай, хочешь?
Давид расхохотался.
— Сию секундочку отпущу его, при условии, что, во-первых, он в замену себе найдет редактора, чтоб не хуже разбирался в экономике и журналистике; во-вторых, вернет государству деньги за образование — тысяч двадцать, видимо, не меньше; и в-третьих, больше в жизни ни строчки не напишет, во всяком случае для печати.
— А я буду «пишущим рабочим»,— вставил Гюльденстерн.
— Ну нет, тогда ты рано или поздно опять нам навяжешься! А как думаешь, что сказали бы твои коллеги, те самые, по фирме «Плёц» в Шпремберге, вернись ты к ним: друзья, мол, хочу к вам назад?!
— Э, да у него винтиков не хватает, сказали бы они,— вставил Эрих,— и не думай, что они обрадовались бы. Может, теперь, когда ты к ним заглядываешь, их коллега с высшим образованием, они подшучивают над тобой, но если ты всерьез станешь опять мебельщиком, значит, дал осечку. Это уж будет, я так считаю, вывих какой-то, и приятели твои подумают, во-первых, что ты как личность не одолел науки, а это тебя как личность не украшает, и, во-вторых, что ты не одолел науки как один из них, а это для них оскорбительно... Я так соображаю: ты, образованный редактор, во сто крат крепче с ними связан, чем ошметок какой-то, кто хотел-да-не-одолел. Я так соображаю.
— Все может быть,— согласился Иохен Гюльденстерн,— не о том речь. Никто и не говорит, что мне надо назад, к Плёцу... Но вернемся к стройке «Норд», с нее мы начали. Статью о ее народнохозяйственном значении я вам в любое время накатаю. Особенности строительства, новые методы, помехи, срывы, преодоление трудностей — все вам с легкостью изложу в очерках; две-три беседы в штабе стройки, два-три телефонных разговора, послушаю на совещаниях, почитаю специальную литературу — глядишь, и собрал нужный материал. Но ведь это теория журналистики, а практика состоит из тысячи деталей, крошечных подчас, но очень значимых. Ладно, я журналист, моя задача не строить, а передать впечатление от стройки и уже в случае крайней нужды — прийти на помощь, поднять вопрос в печати.
Такого рода журналистика ведет к специфической несправедливости: в какой-то момент я начинаю мыслить параметрами, вижу только крупные участки всей дистанции, от одной даты плана до другой, я охотно поддаюсь соблазну и забываю основу основ, или, скажем, пренебрегаю ею, пренебрегаю жизнью, конкретной работой, симпатиями и антипатиями, взглядами и трудностями тех, без кого все запланированные параметры и, стало быть, вся дистанция полетели бы к чертям собачьим.
— Но мы же так не поступаем! — перебил его Давид.— На стройке телебашни мы показали все бригады, и не только на этой стройке. А ты что, хочешь за каждым строителем бегать?
Казалось, Иохен Гюльденстерн собирается кончить разговор, прекратить его как безнадежный. Он мрачно глядел в окно, ощупывая свой живот, и пыхтел, словно после трудной пробежки.
Давиду стало не по себе, он понимал, что именно заключено в центре не слишком четкой речевой спирали Гюльденстерна, и припомнил собственные мысли, крутившиеся вокруг того же стержня. Чего тут рассуждать, подумал он, лучше подготовлю выступление в память товарища Шеферса. Но внезапно заговорил Эрих:
— Ну ты даешь, Иохен. Я слушал вас, изо всех сил напрягался, чтобы понять ваш разговор, и вдруг — точка. Да мне же хочется понимать тех, кого я вожу, а то бы я и дальше растительные жиры возил. Но тебя я так и не понял.
— Увы, все, о чем я говорил, мне самому не слишком ясно. По сути, дело не в журнале или журналистике, а в том, чтобы сохранить свои чувства к тем, из чьих рядов ты вышел и для кого ты существуешь. Не знаю, что почувствовал бы я, козырни товарищ Фраувейн передо мной рабочим классом, а он все-таки производит продукцию, я же в лучшем случае об этой продукции пишу.
— Твой друг Бинхофер тоже только пишет о ней,— нетерпеливо прервал его Давид,— разве Бинхофера тоже мучают подобные соображения? Что-то я не заметил.
Гюльденстерн не сдавался.
— В том-то и дело, что он не просто пишет. Он строит. Он конструирует действительность. Он что-то написал, а для тебя потом это «что-то» становится реальностью, не только книга, понятно, но и люди, о которых идет речь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Его приятели едва не лопнули, пытаясь сдержать смех, а у меня, когда они все-таки расхохотались, едва барабанные перепонки не лопнули. К счастью, я не удрал; извинился за дурацкий вопрос и сказал, что готов сам себе под зад коленкой дать, о горе мне!
— Не понимаю, о чем вы толкуете,— внезапно вмешался шофер Давида,— что во всем этом хитрого? Не задал бы ты дурацкого вопроса, не получил бы дурацкого ответа. Да ведь так бы тебе ответил и врач или актер. С чего ты выдумал себе заботу с рабочим классом и противоположностью? Такого тупицы не найти, кто бы не знал — в любом деле надо соображать, если хочешь, чтобы толк был. Что, не правда?
Иохен Гюльденстерн снова отмахнулся.
— Не так все просто, Эрих. Случай в Шведте, ясно, мой промах, я его запомнил, и такого конфуза больше у меня не выходило. Но то, что я теперь не рабочий, я постоянно чувствую.
Эрих, шофер, работал в «Рундшау» чуть больше года. А прежде — в институте растительных жиров, перемену места работы он так объяснил Кароле Крель:
— Вот, к примеру, получаю я записку: завтра в пять тридцать туда-то и туда-то за начальником таким-то. В полшестого я как штык у дверей. Садится ко мне начальник и бурчит: «Галле!» Еду в Галле. До Михендорфа он изучает центральный орган, остаток пути клюет носом. В Галле спрашиваю: долго вы там пробудете? Этого я не знаю, отвечает. И уходит. Стоит мне решить: схожу-ка выпью кофе, он тут как тут. Это уж точно. Если его не очень разозлили, скажет, пожалуй: теперь домой поехали. И опять дремлет. А возле дома снизойдет, скажет: до свиданья! Хоть и звучит это как «данья», а все-таки... Э, нет, уважаемая начальница, лучше уж я буду возить выдающихся личностей.
На первых порах Давид раза два-три поймал себя на попытке разыграть выдающуюся личность, но они и без того быстро поладили.
Эрих покачал головой и сказал:
— Слишком высокая материя для меня, Иохен. Тебе надо, чтоб вечером руки-ноги ныли, или тебе клея по вечерам на пальцах недостает? Позволь тебе кое-что предложить? Возвращайся-ка на свою мебельную фабрику! Подумай, хочешь?
Давид расхохотался.
— Сию секундочку отпущу его, при условии, что, во-первых, он в замену себе найдет редактора, чтоб не хуже разбирался в экономике и журналистике; во-вторых, вернет государству деньги за образование — тысяч двадцать, видимо, не меньше; и в-третьих, больше в жизни ни строчки не напишет, во всяком случае для печати.
— А я буду «пишущим рабочим»,— вставил Гюльденстерн.
— Ну нет, тогда ты рано или поздно опять нам навяжешься! А как думаешь, что сказали бы твои коллеги, те самые, по фирме «Плёц» в Шпремберге, вернись ты к ним: друзья, мол, хочу к вам назад?!
— Э, да у него винтиков не хватает, сказали бы они,— вставил Эрих,— и не думай, что они обрадовались бы. Может, теперь, когда ты к ним заглядываешь, их коллега с высшим образованием, они подшучивают над тобой, но если ты всерьез станешь опять мебельщиком, значит, дал осечку. Это уж будет, я так считаю, вывих какой-то, и приятели твои подумают, во-первых, что ты как личность не одолел науки, а это тебя как личность не украшает, и, во-вторых, что ты не одолел науки как один из них, а это для них оскорбительно... Я так соображаю: ты, образованный редактор, во сто крат крепче с ними связан, чем ошметок какой-то, кто хотел-да-не-одолел. Я так соображаю.
— Все может быть,— согласился Иохен Гюльденстерн,— не о том речь. Никто и не говорит, что мне надо назад, к Плёцу... Но вернемся к стройке «Норд», с нее мы начали. Статью о ее народнохозяйственном значении я вам в любое время накатаю. Особенности строительства, новые методы, помехи, срывы, преодоление трудностей — все вам с легкостью изложу в очерках; две-три беседы в штабе стройки, два-три телефонных разговора, послушаю на совещаниях, почитаю специальную литературу — глядишь, и собрал нужный материал. Но ведь это теория журналистики, а практика состоит из тысячи деталей, крошечных подчас, но очень значимых. Ладно, я журналист, моя задача не строить, а передать впечатление от стройки и уже в случае крайней нужды — прийти на помощь, поднять вопрос в печати.
Такого рода журналистика ведет к специфической несправедливости: в какой-то момент я начинаю мыслить параметрами, вижу только крупные участки всей дистанции, от одной даты плана до другой, я охотно поддаюсь соблазну и забываю основу основ, или, скажем, пренебрегаю ею, пренебрегаю жизнью, конкретной работой, симпатиями и антипатиями, взглядами и трудностями тех, без кого все запланированные параметры и, стало быть, вся дистанция полетели бы к чертям собачьим.
— Но мы же так не поступаем! — перебил его Давид.— На стройке телебашни мы показали все бригады, и не только на этой стройке. А ты что, хочешь за каждым строителем бегать?
Казалось, Иохен Гюльденстерн собирается кончить разговор, прекратить его как безнадежный. Он мрачно глядел в окно, ощупывая свой живот, и пыхтел, словно после трудной пробежки.
Давиду стало не по себе, он понимал, что именно заключено в центре не слишком четкой речевой спирали Гюльденстерна, и припомнил собственные мысли, крутившиеся вокруг того же стержня. Чего тут рассуждать, подумал он, лучше подготовлю выступление в память товарища Шеферса. Но внезапно заговорил Эрих:
— Ну ты даешь, Иохен. Я слушал вас, изо всех сил напрягался, чтобы понять ваш разговор, и вдруг — точка. Да мне же хочется понимать тех, кого я вожу, а то бы я и дальше растительные жиры возил. Но тебя я так и не понял.
— Увы, все, о чем я говорил, мне самому не слишком ясно. По сути, дело не в журнале или журналистике, а в том, чтобы сохранить свои чувства к тем, из чьих рядов ты вышел и для кого ты существуешь. Не знаю, что почувствовал бы я, козырни товарищ Фраувейн передо мной рабочим классом, а он все-таки производит продукцию, я же в лучшем случае об этой продукции пишу.
— Твой друг Бинхофер тоже только пишет о ней,— нетерпеливо прервал его Давид,— разве Бинхофера тоже мучают подобные соображения? Что-то я не заметил.
Гюльденстерн не сдавался.
— В том-то и дело, что он не просто пишет. Он строит. Он конструирует действительность. Он что-то написал, а для тебя потом это «что-то» становится реальностью, не только книга, понятно, но и люди, о которых идет речь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124