И ничего от мути не видать.
Бились они бились, на сырость и холод рукой махнули, всякое представление о времени потеряли. Выдернули скобы! Подобрали крепкую жердину, поддели ею, как рычагом, дверь с косяком, выволокли из воды. Постояли, отдышались. Осталось дотащить эту драгоценность. Стали поднимать — сил не хватает. Если бы от косяка дверь отделить? Нечего и думать. Дверь посажена на косяк по-хозяйски — прибита двумя толстыми навесами, а гвозди загнуты с внутренней стороны. Без помощи не обойтись. Калап бегом к майору, а тот из себя выходит — ров еще не выкопан, стенки блиндажа не сделаны... Солдат, сказал, должен найти выход из любого положения.
Пришлось перекатом дверь с косяком доставлять. Возьмутся парни за одну сторону, приподнимут, перевалят. Еще раз, еще.. И все в гору, в гору, по крутому скату оврага. Взгромоздили наверх — впереди кукурузная чаща. Помощь пришла, когда оставалось метров пятьдесят. Вшестером подхватили двери на плечи, донесли, установили. И уложились в срок. Получили «отлично». Только тогда и вспомнили, что не обедали. Калап, думал, заболеет. Хоть бы что! Утром вышел на физзарядку как ни в чем не бывало.
...Кула-Ат обошел кряжистую валежину. Лес кончился. Калап сквозь кисею снега увидел, как овцы тянулись вверх по перевалу, а черная лохматая Каракой уже совсем высоко.
— Ой-ий! — надрывался Калап.— Кыу-у!
В такое ненастье кричи не кричи — без толку.
Каракой все же остановилась. Остановился и Калап. Овца оглянулась, всем своим видом показывая пренебрежение к чабану: «Что ты со мной сделаешь?» Будь у Калапа в руках ружье, пристрелил бы овцу не раздумывая.
«Куда ты идешь? — шепчет он.— Чего ты ищешь? Чего тебе не хватает? Ну, подожди... Обглодаю я осенью твою глупую голову».
Знает Калап, что никогда не позволит себе этого. Конечно, не одна овечья голова ляжет на стол, только Каракой он и пальцем не тронет. Черная-лохматая пришла в отару с приданым Сакылты. Сейчас ей шесть лет. Через год она приносит по двойне. Нынче опять объягнится двумя — вон какой большой у нее живот. И ягнята рождаются — вылитая мать: черненькие, кудрявенькие. Каракой и ее потомство местной грубошерстной породы. Таким ни морозы, ни бескормица не страшны. Но сейчас Каракой не принадлежит Калапу — он заменил ею в отаре погибшую овцу. Вот если в этом году все будет хорошо, то осенью в натуроплату Калап получит двадцать пять — тридцать валухов-кунанов. Их он обменяет на овечек, и тогда Каракой снова будет его. Старой уже будет черная-лохматая — восемь лет для овцы почтенный возраст. Все равно пусть живет Каракой до самой смерти.
— Айт, эйт! Хватай их, Казар! Гав, гав! — залаял он свирепо.
Каракой повернула назад. Но если ее не погонишь, торопиться не станет.
...Калап учился тогда в четвертом или пятом классе.
На последнем дыхании взбирался он на этот самый перевал, спешил, чтобы раньше отары поспеть к седловине, перехватить овец. На какой-нибудь десяток метров — не больше! — отстал и вожак — крупная белая овца Аккой увлекла часть отары за собой. Ох и рассердился Калап! Он стал швырять им вслед камни. Увидел несколько круглых, как казан, валунов, не удержался и скатил на овечек. Сбежал с горы, стал заворачивать неслухов, опять кидал в них камни. И тут, в кустах,
— Лежишь тут, прячешься! Зачем убежала? Подобрал толстый сук и огрел им овцу по спине.
Лккой не поднялась, Калап еще раз ударил. Овечка вскочила. Задняя нога у нее была перебита и болталась...
Калап испугался, схватил овцу за шею.
— Бедная Аккой! Прости меня, прости... Ты не виновата...
Идти она не могла. Сделает шаг-другой и ложится. Пришлось оставить ее.
Пригнал вечером отару, и, хотя ничего не сказал, отец тут же заметил отсутствие вожака.
— Где? — спросил.
— Не знаю. Не видел.
Отец молча сел на коня и вскоре привез Аккой, переброшенную через седло впереди себя.
— Молодец против овец,— произнес он сквозь зубы и, вдруг взорвавшись, стал полосовать Калапа недоуздком.
На крик выбежала мать, прикрыла Калапа собой.
Отец слез с коня и тут же освежевал овцу. Будь перелом на щиколотке или чуть повыше, можно было наложить бересту, сделать тугую повязку... Мяса у них тогда не было, но отец и кусочка не разрешил сварить, а наутро отвез тушку в деревню, сдал на склад.
Это была первая и последняя взбучка от отца, но Калап запомнил ее на всю жизнь и никогда больше не поднимал руку на овец.
Молчун у него отец. Работает — слова не вымолвит, будто безъязыкий. Вечно чем-то занят. Приедет кто на стоянку, он поздоровается, кивнет, улыбнется, а то и уйдет. Разговор с приезжим ведет мать — живая, шустрая. Сколько раз от нее доставалось Калапу! И порку задаст, и отругает. Она всегда в семье верховодила: кому какую работу делать и когда, как лучше повернуть любое дело, что купить, кому и сколько. Все решала, всем распоряжалась она.
— Слушай, отец наш,— не выдерживала порой.— Ты хоть раз спустись в деревню, на людей посмотри. Или напейся. Меня побей. Сколько можно работать? Всего не переделаешь.
Отец только рукой махнет. Так и прошла вся его жизнь в долине Чанкыр. Как послали его сюда пасти овец в год основания колхоза, не менял стоянку. Конечно, воевал, как и все его сверстники. Четыре года пробыл на фронте. Весь изранен, нашпигован железом германским. Недавно получил письмо от своего генерала — теперь уже маршала, у которого был коноводом. «Воспоминания-мемуары пишу, Чанмак,— сообщал генерал.— Про то, как мы с тобой воевали. Приезжай ко мне в гости, в Москву. Вместе вспомним нашу фронтовую жизнь...» Где там! Не то что в Москву, в аймачную больницу ни разу не могли уговорить съездить отца. В прошлом году парализовало у него правый бок, так что и захотел бы куда, уже не сможет. И здоровым все равно дом не оставил бы. Одно мог сказать: «Неудобно».
Зато дети его где только не побывали, где только не учились! В Москве и Ленинграде, в Новосибирске и Барнауле. Хорошие должности занимают в аймаке и области. Один Калап окончил всего десять классов, да и остался после армии в Чанкыре чабаном.
...Пряча лицо от мокрого ветра, Калап гнал овечек с перевала. Мысли — все те же:
«Хоть бы сегодня поменьше объягнилось... Все равно не будет по-твоему. В ненастье — может, связь какая существует? — обычно котятся больше... Надо сказать Тукпашу, чтобы Гнедого запряг в телегу. Иначе не поспеть. К телеге будем ягнят подносить. Только так... Вот хлеб, как назло, кончился. И мука тоже. Автолавка и в добрую погоду не приезжает, а сегодня ее и вовсе не жди. Значит, придется в деревню за мукой. Как тогда тут?.. Эх, получить бы сто от ста!.. Тогда... Тогда что? Деньги? Деньги нужны. С этой стройкой скоро без штанов останешься! Одно на уме — дом, дом, дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Бились они бились, на сырость и холод рукой махнули, всякое представление о времени потеряли. Выдернули скобы! Подобрали крепкую жердину, поддели ею, как рычагом, дверь с косяком, выволокли из воды. Постояли, отдышались. Осталось дотащить эту драгоценность. Стали поднимать — сил не хватает. Если бы от косяка дверь отделить? Нечего и думать. Дверь посажена на косяк по-хозяйски — прибита двумя толстыми навесами, а гвозди загнуты с внутренней стороны. Без помощи не обойтись. Калап бегом к майору, а тот из себя выходит — ров еще не выкопан, стенки блиндажа не сделаны... Солдат, сказал, должен найти выход из любого положения.
Пришлось перекатом дверь с косяком доставлять. Возьмутся парни за одну сторону, приподнимут, перевалят. Еще раз, еще.. И все в гору, в гору, по крутому скату оврага. Взгромоздили наверх — впереди кукурузная чаща. Помощь пришла, когда оставалось метров пятьдесят. Вшестером подхватили двери на плечи, донесли, установили. И уложились в срок. Получили «отлично». Только тогда и вспомнили, что не обедали. Калап, думал, заболеет. Хоть бы что! Утром вышел на физзарядку как ни в чем не бывало.
...Кула-Ат обошел кряжистую валежину. Лес кончился. Калап сквозь кисею снега увидел, как овцы тянулись вверх по перевалу, а черная лохматая Каракой уже совсем высоко.
— Ой-ий! — надрывался Калап.— Кыу-у!
В такое ненастье кричи не кричи — без толку.
Каракой все же остановилась. Остановился и Калап. Овца оглянулась, всем своим видом показывая пренебрежение к чабану: «Что ты со мной сделаешь?» Будь у Калапа в руках ружье, пристрелил бы овцу не раздумывая.
«Куда ты идешь? — шепчет он.— Чего ты ищешь? Чего тебе не хватает? Ну, подожди... Обглодаю я осенью твою глупую голову».
Знает Калап, что никогда не позволит себе этого. Конечно, не одна овечья голова ляжет на стол, только Каракой он и пальцем не тронет. Черная-лохматая пришла в отару с приданым Сакылты. Сейчас ей шесть лет. Через год она приносит по двойне. Нынче опять объягнится двумя — вон какой большой у нее живот. И ягнята рождаются — вылитая мать: черненькие, кудрявенькие. Каракой и ее потомство местной грубошерстной породы. Таким ни морозы, ни бескормица не страшны. Но сейчас Каракой не принадлежит Калапу — он заменил ею в отаре погибшую овцу. Вот если в этом году все будет хорошо, то осенью в натуроплату Калап получит двадцать пять — тридцать валухов-кунанов. Их он обменяет на овечек, и тогда Каракой снова будет его. Старой уже будет черная-лохматая — восемь лет для овцы почтенный возраст. Все равно пусть живет Каракой до самой смерти.
— Айт, эйт! Хватай их, Казар! Гав, гав! — залаял он свирепо.
Каракой повернула назад. Но если ее не погонишь, торопиться не станет.
...Калап учился тогда в четвертом или пятом классе.
На последнем дыхании взбирался он на этот самый перевал, спешил, чтобы раньше отары поспеть к седловине, перехватить овец. На какой-нибудь десяток метров — не больше! — отстал и вожак — крупная белая овца Аккой увлекла часть отары за собой. Ох и рассердился Калап! Он стал швырять им вслед камни. Увидел несколько круглых, как казан, валунов, не удержался и скатил на овечек. Сбежал с горы, стал заворачивать неслухов, опять кидал в них камни. И тут, в кустах,
— Лежишь тут, прячешься! Зачем убежала? Подобрал толстый сук и огрел им овцу по спине.
Лккой не поднялась, Калап еще раз ударил. Овечка вскочила. Задняя нога у нее была перебита и болталась...
Калап испугался, схватил овцу за шею.
— Бедная Аккой! Прости меня, прости... Ты не виновата...
Идти она не могла. Сделает шаг-другой и ложится. Пришлось оставить ее.
Пригнал вечером отару, и, хотя ничего не сказал, отец тут же заметил отсутствие вожака.
— Где? — спросил.
— Не знаю. Не видел.
Отец молча сел на коня и вскоре привез Аккой, переброшенную через седло впереди себя.
— Молодец против овец,— произнес он сквозь зубы и, вдруг взорвавшись, стал полосовать Калапа недоуздком.
На крик выбежала мать, прикрыла Калапа собой.
Отец слез с коня и тут же освежевал овцу. Будь перелом на щиколотке или чуть повыше, можно было наложить бересту, сделать тугую повязку... Мяса у них тогда не было, но отец и кусочка не разрешил сварить, а наутро отвез тушку в деревню, сдал на склад.
Это была первая и последняя взбучка от отца, но Калап запомнил ее на всю жизнь и никогда больше не поднимал руку на овец.
Молчун у него отец. Работает — слова не вымолвит, будто безъязыкий. Вечно чем-то занят. Приедет кто на стоянку, он поздоровается, кивнет, улыбнется, а то и уйдет. Разговор с приезжим ведет мать — живая, шустрая. Сколько раз от нее доставалось Калапу! И порку задаст, и отругает. Она всегда в семье верховодила: кому какую работу делать и когда, как лучше повернуть любое дело, что купить, кому и сколько. Все решала, всем распоряжалась она.
— Слушай, отец наш,— не выдерживала порой.— Ты хоть раз спустись в деревню, на людей посмотри. Или напейся. Меня побей. Сколько можно работать? Всего не переделаешь.
Отец только рукой махнет. Так и прошла вся его жизнь в долине Чанкыр. Как послали его сюда пасти овец в год основания колхоза, не менял стоянку. Конечно, воевал, как и все его сверстники. Четыре года пробыл на фронте. Весь изранен, нашпигован железом германским. Недавно получил письмо от своего генерала — теперь уже маршала, у которого был коноводом. «Воспоминания-мемуары пишу, Чанмак,— сообщал генерал.— Про то, как мы с тобой воевали. Приезжай ко мне в гости, в Москву. Вместе вспомним нашу фронтовую жизнь...» Где там! Не то что в Москву, в аймачную больницу ни разу не могли уговорить съездить отца. В прошлом году парализовало у него правый бок, так что и захотел бы куда, уже не сможет. И здоровым все равно дом не оставил бы. Одно мог сказать: «Неудобно».
Зато дети его где только не побывали, где только не учились! В Москве и Ленинграде, в Новосибирске и Барнауле. Хорошие должности занимают в аймаке и области. Один Калап окончил всего десять классов, да и остался после армии в Чанкыре чабаном.
...Пряча лицо от мокрого ветра, Калап гнал овечек с перевала. Мысли — все те же:
«Хоть бы сегодня поменьше объягнилось... Все равно не будет по-твоему. В ненастье — может, связь какая существует? — обычно котятся больше... Надо сказать Тукпашу, чтобы Гнедого запряг в телегу. Иначе не поспеть. К телеге будем ягнят подносить. Только так... Вот хлеб, как назло, кончился. И мука тоже. Автолавка и в добрую погоду не приезжает, а сегодня ее и вовсе не жди. Значит, придется в деревню за мукой. Как тогда тут?.. Эх, получить бы сто от ста!.. Тогда... Тогда что? Деньги? Деньги нужны. С этой стройкой скоро без штанов останешься! Одно на уме — дом, дом, дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93