правильно, шлюшка, не поддавайся этому коту!
— Не понимаю, какая здесь разница? — спорил Ник.— Или, думаешь, американские журналы не попадают в Европу, в том числе в Германию? — Лицо его вдруг отвердело.— Так вот твоя благодарность за мою доброту! А, к дьяволу все это...
— Что ты мелешь, за какую доброту?
— А ты забыла, сколько тебе лет? Встань-ка дома перед зеркалом, может, поймешь наконец, почему я снимаю тебя с закинутыми за голову руками! — Теперь он тоже кричал. — Какого труда мне стоило, чтоб эти снимки вообще взяли, а ты... Ни черта ты не знаешь, что такое конкуренция, для некоторых редакций девчонка в двадцать три года и то уже стара...
Брызнули слезы. Этого еще не хватало, разреветься перед ним... Непроизвольно опустилась прямо на траву, ноги подкосились, как у истерички. Отвернулась, слезы текли ручьем — ох, этот тип с мягкой рислинговой улыбкой умеет ударить прямо по больному месту... Грустно, конечно, но, оглядываясь на прожитую жизнь, должна признаться: в сущности, главным моим и единственным богатством всегда было только мое тело. А злейшим врагом — страх перед увяданием, перед старением...
Ник, видно, понял, что перегнул палку, — опустился сзади нее на колени, взял за плечи.
— Сама знаешь, твой заработок манекенщицы — к слову сказать, непостоянный — уходит на квартиру да на соседку, что присматривает за Моникой, откуда же взять на все остальное? А я хочу обеспечить нам такой доход, какой у меня был...
Его руки на ее вздрагивающих плечах вдруг как-то разом помертвели. Ивонна медленно повернулась к нему, вытерла слезы.
— Какой у тебя был... где?
Ник отклонился от нее, поискал по карманам сигареты, нервно выплюнул волоконца табака, закурил.
— Так я сама за тебя скажу, — сухо продолжала Ивонна, не дождавшись его ответа. — В армии, да?
Ник молча лег на спину, поднял колени; усталым взором следил за галками, с криком кружащимися над полуразрушенной башней.
— Давно ты демобилизован?
Ник со строптивым видом делал долгие затяжки.
— Почти год, — ответил он наконец и закрыл глаза.
— И ты целый год скрывал, чтоб иметь оправдание для твоих загадочных поездок...
— Ивонна! — Он сел рывком. — Я уже подал на развод. Милдред будет противиться, с первого раза, наверное, ничего не выйдет, дело отложат, но при повторном рассмотрении... Я не хочу тебя терять, ты единственная женщина, которая мне нужна, дорога...
— Когда-то я любила сказки, Ник. Особенно такие, где доблестный принц выходил за свою любовь на бой с семиглавым драконом. Но прошло уже больше четверти века, как я перестала им верить. Поняла: разные бывают сказки. Одни сочиняют взрослые для детей, другие — дети для взрослых. Свою сказку, свою фантазию, свою мечту ребенок рассказывает как нечто реальное и, может быть, сам этому верит. А я, понимаешь, воображала, что ты уже взрослый. Куда же ты, собственно, ездил-то, если уже год как не получаешь «особо секретных заданий»? Или у тебя много таких вот Айв, да еще и с детишками? Сколько же?
Ивонна слышала собственный спокойный, от внезапной усталости монотонный голос.
— Я теперь работаю внештатным корреспондентом, а это требует постоянных разъездов...
— Корреспондент какого журнала? — уже зная ответ, спросила она, чувствуя, как пересохло в горле.
— «Du und ich».
Он выплюнул окурок в траву, ударом кулака погасил его.
Ивонна притянула к себе сумочку — в ней были кока-кола, тоник и бутылка рейнского рислинга. Откупорила последнюю, хлебнула изрядный глоток прямо из горлышка, как пьют рабочие в обеденный перерыв.
Со стороны импровизированного бара за углом развалин зазвучало назойливое:
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
Некоторое время Крчма с интересом наблюдал за суетой на рабочей площадке, раскинувшейся у его ног. Цепь вагончиков, подвозивших под краны ковши с бетоном, была как членистая змея, влекомая пыхтящим паровозиком. На трети строительной площадки еще бесновались, дробя скалу, пневматические молотки, а на противоположной стороне башенные краны уже укладывали бетон в тело плотины.
Крчма поймал себя на мысли, что это по видимости хаотическое, а на самом деле четко организованное движение вполне ему импонирует и что он, в сущности, завидует тем, кто творит этот труд. После них останется доказательство торжества человека, останется монумент весом в миллион или сколько там тонн, и даже если когда-нибудь, почему-нибудь он станет ненужным людям, его уже никто не сумеет ликвидировать. А что останется после меня? Ну каковы результаты моих усилий? Я ничуть не лучше какого-нибудь повара в заводской столовке, с той разницей, что плоды его ежедневного, а может, и пожизненного прилежания с печальной безымянностью проходят через пищеварительный тракт его потребителей, в то время как мои труды довольно-таки впустую проходят через мозги моих духовных потребителей. И где гарантия, чго конечная форма, в которую преобразуются и мои, и его усилия, не идентичны как понятие?
Однако хватит самоуничижительных мыслей, вызванных, скорее всего, тем, что тысячи создателей этой им зантной стройки лишь в малой мере применяют к делу знание грамматики родного языка, а уж без французского и вовсе обходятся...
— Где я найду Яна Гейница, бухгалтера?
Плотник, чьи брови засыпаны опилками, глянул на часы.
— Рабочий день кончился, и товарищ главбух, поди, дома. Вон в том бараке, — плотник показал рукой.
Видали — оказывается, наш злосчастный альпинист уже главный бухгалтер!
Деревянный барак, длинный и низкий, посередине темный коридор, на стене рядом с огнетушителем — порванный и уже давно устаревший плакат, потерявший в нынешнее время актуальность: «Все — за единый Союз чехословацкой молодежи!» Из одной двери вышел седоватый MJ:,C-чина в сапогах, облепленных глиной, в куртке, заляпанной присохшими брызгами бетона. На вопрос Крчмы показал на третью дверь слева.
— Вот уж кого бы я не ожидал здесь увидеть, пан профессор!
Гейниц поднялся из-за стола; внешний вид его поначалу слегка растрогал Крчму: дешевые мятые брюки, подтяжки поверх ковбойки, сатиновые нарукавники. Вероятно, сила привычки.
— Подыскиваю вот в этих краях жилье для жены на лето. Доктора рекомендуют ей Высочины для лечения нервов. А уж коли я сюда забрел — отчего ж, думаю, не заглянуть к одному из своих... — Он запнулся: сказать «своих детей» •—Гейниц не поймет. — Из своей Семерки.
— Ну как я рад! Только время, пожалуй, выбрали не лучшее: до того, как начали строить, вся долина была весной море цветов. А смотрите, что теперь!
Гейниц показал из немытого окна. От камнедробилки, расположенной на том, крутом берегу реки, тянулось наискось унылое облако пыли; правда, свет заката придавал ему нежно-золотистый оттенок.
Гейниц освободил для гостя старый стул, на котором лежали какие-то папки, а на спинке висел пиджак — из другой ткани, чем брюки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Не понимаю, какая здесь разница? — спорил Ник.— Или, думаешь, американские журналы не попадают в Европу, в том числе в Германию? — Лицо его вдруг отвердело.— Так вот твоя благодарность за мою доброту! А, к дьяволу все это...
— Что ты мелешь, за какую доброту?
— А ты забыла, сколько тебе лет? Встань-ка дома перед зеркалом, может, поймешь наконец, почему я снимаю тебя с закинутыми за голову руками! — Теперь он тоже кричал. — Какого труда мне стоило, чтоб эти снимки вообще взяли, а ты... Ни черта ты не знаешь, что такое конкуренция, для некоторых редакций девчонка в двадцать три года и то уже стара...
Брызнули слезы. Этого еще не хватало, разреветься перед ним... Непроизвольно опустилась прямо на траву, ноги подкосились, как у истерички. Отвернулась, слезы текли ручьем — ох, этот тип с мягкой рислинговой улыбкой умеет ударить прямо по больному месту... Грустно, конечно, но, оглядываясь на прожитую жизнь, должна признаться: в сущности, главным моим и единственным богатством всегда было только мое тело. А злейшим врагом — страх перед увяданием, перед старением...
Ник, видно, понял, что перегнул палку, — опустился сзади нее на колени, взял за плечи.
— Сама знаешь, твой заработок манекенщицы — к слову сказать, непостоянный — уходит на квартиру да на соседку, что присматривает за Моникой, откуда же взять на все остальное? А я хочу обеспечить нам такой доход, какой у меня был...
Его руки на ее вздрагивающих плечах вдруг как-то разом помертвели. Ивонна медленно повернулась к нему, вытерла слезы.
— Какой у тебя был... где?
Ник отклонился от нее, поискал по карманам сигареты, нервно выплюнул волоконца табака, закурил.
— Так я сама за тебя скажу, — сухо продолжала Ивонна, не дождавшись его ответа. — В армии, да?
Ник молча лег на спину, поднял колени; усталым взором следил за галками, с криком кружащимися над полуразрушенной башней.
— Давно ты демобилизован?
Ник со строптивым видом делал долгие затяжки.
— Почти год, — ответил он наконец и закрыл глаза.
— И ты целый год скрывал, чтоб иметь оправдание для твоих загадочных поездок...
— Ивонна! — Он сел рывком. — Я уже подал на развод. Милдред будет противиться, с первого раза, наверное, ничего не выйдет, дело отложат, но при повторном рассмотрении... Я не хочу тебя терять, ты единственная женщина, которая мне нужна, дорога...
— Когда-то я любила сказки, Ник. Особенно такие, где доблестный принц выходил за свою любовь на бой с семиглавым драконом. Но прошло уже больше четверти века, как я перестала им верить. Поняла: разные бывают сказки. Одни сочиняют взрослые для детей, другие — дети для взрослых. Свою сказку, свою фантазию, свою мечту ребенок рассказывает как нечто реальное и, может быть, сам этому верит. А я, понимаешь, воображала, что ты уже взрослый. Куда же ты, собственно, ездил-то, если уже год как не получаешь «особо секретных заданий»? Или у тебя много таких вот Айв, да еще и с детишками? Сколько же?
Ивонна слышала собственный спокойный, от внезапной усталости монотонный голос.
— Я теперь работаю внештатным корреспондентом, а это требует постоянных разъездов...
— Корреспондент какого журнала? — уже зная ответ, спросила она, чувствуя, как пересохло в горле.
— «Du und ich».
Он выплюнул окурок в траву, ударом кулака погасил его.
Ивонна притянула к себе сумочку — в ней были кока-кола, тоник и бутылка рейнского рислинга. Откупорила последнюю, хлебнула изрядный глоток прямо из горлышка, как пьют рабочие в обеденный перерыв.
Со стороны импровизированного бара за углом развалин зазвучало назойливое:
«Einmal am Rhein, so ganz allein zu zwei...»
Некоторое время Крчма с интересом наблюдал за суетой на рабочей площадке, раскинувшейся у его ног. Цепь вагончиков, подвозивших под краны ковши с бетоном, была как членистая змея, влекомая пыхтящим паровозиком. На трети строительной площадки еще бесновались, дробя скалу, пневматические молотки, а на противоположной стороне башенные краны уже укладывали бетон в тело плотины.
Крчма поймал себя на мысли, что это по видимости хаотическое, а на самом деле четко организованное движение вполне ему импонирует и что он, в сущности, завидует тем, кто творит этот труд. После них останется доказательство торжества человека, останется монумент весом в миллион или сколько там тонн, и даже если когда-нибудь, почему-нибудь он станет ненужным людям, его уже никто не сумеет ликвидировать. А что останется после меня? Ну каковы результаты моих усилий? Я ничуть не лучше какого-нибудь повара в заводской столовке, с той разницей, что плоды его ежедневного, а может, и пожизненного прилежания с печальной безымянностью проходят через пищеварительный тракт его потребителей, в то время как мои труды довольно-таки впустую проходят через мозги моих духовных потребителей. И где гарантия, чго конечная форма, в которую преобразуются и мои, и его усилия, не идентичны как понятие?
Однако хватит самоуничижительных мыслей, вызванных, скорее всего, тем, что тысячи создателей этой им зантной стройки лишь в малой мере применяют к делу знание грамматики родного языка, а уж без французского и вовсе обходятся...
— Где я найду Яна Гейница, бухгалтера?
Плотник, чьи брови засыпаны опилками, глянул на часы.
— Рабочий день кончился, и товарищ главбух, поди, дома. Вон в том бараке, — плотник показал рукой.
Видали — оказывается, наш злосчастный альпинист уже главный бухгалтер!
Деревянный барак, длинный и низкий, посередине темный коридор, на стене рядом с огнетушителем — порванный и уже давно устаревший плакат, потерявший в нынешнее время актуальность: «Все — за единый Союз чехословацкой молодежи!» Из одной двери вышел седоватый MJ:,C-чина в сапогах, облепленных глиной, в куртке, заляпанной присохшими брызгами бетона. На вопрос Крчмы показал на третью дверь слева.
— Вот уж кого бы я не ожидал здесь увидеть, пан профессор!
Гейниц поднялся из-за стола; внешний вид его поначалу слегка растрогал Крчму: дешевые мятые брюки, подтяжки поверх ковбойки, сатиновые нарукавники. Вероятно, сила привычки.
— Подыскиваю вот в этих краях жилье для жены на лето. Доктора рекомендуют ей Высочины для лечения нервов. А уж коли я сюда забрел — отчего ж, думаю, не заглянуть к одному из своих... — Он запнулся: сказать «своих детей» •—Гейниц не поймет. — Из своей Семерки.
— Ну как я рад! Только время, пожалуй, выбрали не лучшее: до того, как начали строить, вся долина была весной море цветов. А смотрите, что теперь!
Гейниц показал из немытого окна. От камнедробилки, расположенной на том, крутом берегу реки, тянулось наискось унылое облако пыли; правда, свет заката придавал ему нежно-золотистый оттенок.
Гейниц освободил для гостя старый стул, на котором лежали какие-то папки, а на спинке висел пиджак — из другой ткани, чем брюки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30