Остается еще один вопрос: обязан ли я туда идти? Нет. Разве меня кто-нибудь звал? Никто не звал. Следовательно, нужно ли мне идти туда? Нет, не нужно».
Он сел за стол и спрятал лицо в ладонях...
«О боже! И в этом гнилом теле когда-то была душа!»
Глаза его горели, но слез не было. Лицо исхудало, вытянулось н заострилось, как у чахоточного.
«Ну пусть так! Я не имею права... Сын будет иной...»
Но, подумав о сыне, он вздрогнул, и ему стало стыдно.
Встал, надел пальто и вышел из комнаты.
-— Куда ты? — спросила жена с покрасневшим лицом и горящим упорным взглядом. Он остановился перед нею, не осмеливаясь двинуться дальше и улыбаясь, как ребенок; губы его тряслись.
— Ты тоже думаешь... что не надо?
— Оставайся дома! — ответила она грубым, неприятным голосом.— А если думаешь идти, пожалуйста! Вот тебе дверь! Иди! Но и я с ребенком уйду —куда захочу!
Качур вернулся.
«Пора! — подумал он.— Сейчас все решится. Сейчас я должен был бы открыть дверь, войти к ним. Может быть, Самоторец тоже там, тот, о котором говорил жупан, что он был тогда, когда я их первый раз позвал... а также и тот, одетый в лохмотья крестьянин, который так радовался, что научится под старость читать... и тот батрак, который не выносит немецких подпевал и который так хотел получить от меня книги...»
Качур медленно разделся и лег на кровать.
«Вот часы пробили... ждут... удивляются, почему меня нет. Сказал ведь, что придет...»
Приподнялся.
«Что ж, может, в другой раз как-нибудь... позже? Извинюсь, что времени не было или что заболел! Да... заболел. Смертельно!»
Услыхал голоса под окном: мимо проходили крестьяне. Никогда еще голоса не были слышны так отчетливо:
— Струсил!
— Другой раз пусть не издевается над нами. Может поплатиться.
Качур спрыгнул с кровати, шатаясь, прошелся по комнате, надел пальто и взял шляпу,
— Куда? — кинула взгляд жена.
— Выпить.
— Ну, пить можешь идти!
Он бежал по улицам, никому не глядя в глаза. Войдя в трактир, громко закричал:
— Вина!
— Что? В таком добром настроении? — удивился жупан.
— Добром. А где тот паук? Где секретарь, что знает, кто кузнецу голову проломил? На, пей!
Качаясь и распевая во все горло, вернулся Качур поздней ночью домой, широко распахнул дверь и ввалился в комнату.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
У подножья пологих холмов, поросших кустарником и низкими деревьями и перепоясанных длинными голыми прогалинами, раскинулось по долине, на склонах и перевалах большое село Лазы. В зеленой долине у самой воды сбились в кучу высокие белые дома; а чем выше забирает круто подымающаяся улица, тем дома становятся реже, ниже и беднее.
Неуклюжая повозка медленно катилась по широкой дороге; ее тянула одна ленивая кляча, и возчик, хмурый старик, немилосердно стегал ее кнутом. Было утро. Румяные прогалины на холмах блестели под солнцем, таяли последние остатки тумана, свежий аромат поднимался со скошенных лугов. Вдали звенела песня кос, белые платки поблескивали в поле, подымающиеся серпы сверкали на солнце. Чудесный мир, торжественный и прекрасный под широким небосклоном.
В повозке среди многочисленных узлов и коробов ехала семья Качура. Прислонившись к отцу, спали десятилетний Тоне и семилетняя Францка,
На руках у матери лежал трехлетний ребенок, во сне он обхватил тонкими ручонками шею маюри; слабенький он был, будто еще грудной; его крохотное личико было нездорового серого цвета.
— Заверни его получше,— произнес Качур тихим голосом,— утро холодное.— И прижал к себе сына и дочь.
Она оглянулась на него, будто во сне услыхала его голос; ее глаза смотрели вдаль, вдаль были устремлены и ее мысли.
Их полугородская, полукрестьянская одежда, старая, заштопанная, залатанная, насколько было возможно, совершенно выцвела. Покрой был старинным. У жены в ушах висели стеклянные серьги, ярко блестевшие на солнце, на руке —- позолоченный браслет, а на шее — большая брошь из слоновой кости: целующиеся голубь и голубка. Лицо ее не постарело: оно было такое же полное и гладкое, как прежде; но что-то низменное, грубое появилось в нем, холодное презрение читалось в ее глазах. Написано было в них, что ей хорошо известна вся житейская пошлость, и она добровольно погрузилась в нее, как в свое издавна предопределенное существование. Ее стан округлился; как и прежде, она была полногруда; на голове — пестрая шаль, кокетливо завитые кудри начесаны на лоб, на груди приколот большой букет гвоздики.
Качур, высокий, худощавый, сидел на задке повозки. Светлое пальто, слишком широкое для него, было вытерто на локтях и спине; из низенького воротничка высовывалась длинная жилистая шея; длинные руки его были костлявы, и скулы выпирали, как у чахоточного; щеки поросли щетинистой бородой, глаза с кровавыми прожилками смотрели мутно. Сдвинув на затылок твердую круглую шляпу с широкими полями, он оглядывал окрестности.
— Жена! Посмотри, какой край, какое солнце! Теперь мы заживем!
Жена не отвечала, ее мысли были далеко.
«Здесь буду жить теперь»,—думал Качур, и прекрасное, мягкое, далекое воспоминание наполнило ему сердце теплом. Смотрел он в небо, в это море света, смотрел на широкое поле, на белые платки, поблескивающие в утреннем сиянии, на село вдали, тоже белое и как бы манящее его своим сверканием.
«Жить! Раньше я не знал, что значит жить! Теперь я буду наслаждаться каждым лучом света! Раньше я растрачивал, ничего не имея, вместо того, чтоб насыщаться
самому. Растратчиком пришел когда-то в Заполье, как раз было такое же солнце,— и даже не заметил его!»
«Молод я был...» — вздохнул он, и на мгновение его кольнуло еле заметное сожаление о молодости.
Повозка заскрипела по усыпанной щебнем дороге. Тоне проснулся и удивленно посмотрел вокруг большими сонными глазами. Качур погладил его и прижал к себе.
— Поспи еще, мальчик! Скоро будем дома!
Тоне, уставший от долгой езды и опьяненный свежим утренним воздухом, закрыл глаза и снова уснул.
«В них теперь моя молодость... тройная молодость»,— подумал Качур.
Посмотрел на жену ищущим сочувствия взглядом.
— Разве ты не радуешься, что мы выбрались из той тюрьмы? Посмотри кругом: это тебе не Грязный Дол!
В его глазах была радость узника, который после долгих лет впервые увидел свет, чистое небо и яркое солнце; в ее взгляде был лишь холодный спокойный упрек: «Это могло быть и раньше!»
По телу его прошел озноб, когда он представил себе тюрьму, которая только что, после стольких лет, закрыла свои тяжелые двери за ним, освобожденным. От его одежды еще исходил ее дурной ядовитый запах. Еще лежали на его лице и сердце тени ее; его глаза не привыкли к солнцу, и его ноги будут ступать неуклюже по свободной земле...
Ужас охватил Качура: на солнце тьма казалась еще более черной, там, сзади, далеко за горами, в черной котловине была тюрьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Он сел за стол и спрятал лицо в ладонях...
«О боже! И в этом гнилом теле когда-то была душа!»
Глаза его горели, но слез не было. Лицо исхудало, вытянулось н заострилось, как у чахоточного.
«Ну пусть так! Я не имею права... Сын будет иной...»
Но, подумав о сыне, он вздрогнул, и ему стало стыдно.
Встал, надел пальто и вышел из комнаты.
-— Куда ты? — спросила жена с покрасневшим лицом и горящим упорным взглядом. Он остановился перед нею, не осмеливаясь двинуться дальше и улыбаясь, как ребенок; губы его тряслись.
— Ты тоже думаешь... что не надо?
— Оставайся дома! — ответила она грубым, неприятным голосом.— А если думаешь идти, пожалуйста! Вот тебе дверь! Иди! Но и я с ребенком уйду —куда захочу!
Качур вернулся.
«Пора! — подумал он.— Сейчас все решится. Сейчас я должен был бы открыть дверь, войти к ним. Может быть, Самоторец тоже там, тот, о котором говорил жупан, что он был тогда, когда я их первый раз позвал... а также и тот, одетый в лохмотья крестьянин, который так радовался, что научится под старость читать... и тот батрак, который не выносит немецких подпевал и который так хотел получить от меня книги...»
Качур медленно разделся и лег на кровать.
«Вот часы пробили... ждут... удивляются, почему меня нет. Сказал ведь, что придет...»
Приподнялся.
«Что ж, может, в другой раз как-нибудь... позже? Извинюсь, что времени не было или что заболел! Да... заболел. Смертельно!»
Услыхал голоса под окном: мимо проходили крестьяне. Никогда еще голоса не были слышны так отчетливо:
— Струсил!
— Другой раз пусть не издевается над нами. Может поплатиться.
Качур спрыгнул с кровати, шатаясь, прошелся по комнате, надел пальто и взял шляпу,
— Куда? — кинула взгляд жена.
— Выпить.
— Ну, пить можешь идти!
Он бежал по улицам, никому не глядя в глаза. Войдя в трактир, громко закричал:
— Вина!
— Что? В таком добром настроении? — удивился жупан.
— Добром. А где тот паук? Где секретарь, что знает, кто кузнецу голову проломил? На, пей!
Качаясь и распевая во все горло, вернулся Качур поздней ночью домой, широко распахнул дверь и ввалился в комнату.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
У подножья пологих холмов, поросших кустарником и низкими деревьями и перепоясанных длинными голыми прогалинами, раскинулось по долине, на склонах и перевалах большое село Лазы. В зеленой долине у самой воды сбились в кучу высокие белые дома; а чем выше забирает круто подымающаяся улица, тем дома становятся реже, ниже и беднее.
Неуклюжая повозка медленно катилась по широкой дороге; ее тянула одна ленивая кляча, и возчик, хмурый старик, немилосердно стегал ее кнутом. Было утро. Румяные прогалины на холмах блестели под солнцем, таяли последние остатки тумана, свежий аромат поднимался со скошенных лугов. Вдали звенела песня кос, белые платки поблескивали в поле, подымающиеся серпы сверкали на солнце. Чудесный мир, торжественный и прекрасный под широким небосклоном.
В повозке среди многочисленных узлов и коробов ехала семья Качура. Прислонившись к отцу, спали десятилетний Тоне и семилетняя Францка,
На руках у матери лежал трехлетний ребенок, во сне он обхватил тонкими ручонками шею маюри; слабенький он был, будто еще грудной; его крохотное личико было нездорового серого цвета.
— Заверни его получше,— произнес Качур тихим голосом,— утро холодное.— И прижал к себе сына и дочь.
Она оглянулась на него, будто во сне услыхала его голос; ее глаза смотрели вдаль, вдаль были устремлены и ее мысли.
Их полугородская, полукрестьянская одежда, старая, заштопанная, залатанная, насколько было возможно, совершенно выцвела. Покрой был старинным. У жены в ушах висели стеклянные серьги, ярко блестевшие на солнце, на руке —- позолоченный браслет, а на шее — большая брошь из слоновой кости: целующиеся голубь и голубка. Лицо ее не постарело: оно было такое же полное и гладкое, как прежде; но что-то низменное, грубое появилось в нем, холодное презрение читалось в ее глазах. Написано было в них, что ей хорошо известна вся житейская пошлость, и она добровольно погрузилась в нее, как в свое издавна предопределенное существование. Ее стан округлился; как и прежде, она была полногруда; на голове — пестрая шаль, кокетливо завитые кудри начесаны на лоб, на груди приколот большой букет гвоздики.
Качур, высокий, худощавый, сидел на задке повозки. Светлое пальто, слишком широкое для него, было вытерто на локтях и спине; из низенького воротничка высовывалась длинная жилистая шея; длинные руки его были костлявы, и скулы выпирали, как у чахоточного; щеки поросли щетинистой бородой, глаза с кровавыми прожилками смотрели мутно. Сдвинув на затылок твердую круглую шляпу с широкими полями, он оглядывал окрестности.
— Жена! Посмотри, какой край, какое солнце! Теперь мы заживем!
Жена не отвечала, ее мысли были далеко.
«Здесь буду жить теперь»,—думал Качур, и прекрасное, мягкое, далекое воспоминание наполнило ему сердце теплом. Смотрел он в небо, в это море света, смотрел на широкое поле, на белые платки, поблескивающие в утреннем сиянии, на село вдали, тоже белое и как бы манящее его своим сверканием.
«Жить! Раньше я не знал, что значит жить! Теперь я буду наслаждаться каждым лучом света! Раньше я растрачивал, ничего не имея, вместо того, чтоб насыщаться
самому. Растратчиком пришел когда-то в Заполье, как раз было такое же солнце,— и даже не заметил его!»
«Молод я был...» — вздохнул он, и на мгновение его кольнуло еле заметное сожаление о молодости.
Повозка заскрипела по усыпанной щебнем дороге. Тоне проснулся и удивленно посмотрел вокруг большими сонными глазами. Качур погладил его и прижал к себе.
— Поспи еще, мальчик! Скоро будем дома!
Тоне, уставший от долгой езды и опьяненный свежим утренним воздухом, закрыл глаза и снова уснул.
«В них теперь моя молодость... тройная молодость»,— подумал Качур.
Посмотрел на жену ищущим сочувствия взглядом.
— Разве ты не радуешься, что мы выбрались из той тюрьмы? Посмотри кругом: это тебе не Грязный Дол!
В его глазах была радость узника, который после долгих лет впервые увидел свет, чистое небо и яркое солнце; в ее взгляде был лишь холодный спокойный упрек: «Это могло быть и раньше!»
По телу его прошел озноб, когда он представил себе тюрьму, которая только что, после стольких лет, закрыла свои тяжелые двери за ним, освобожденным. От его одежды еще исходил ее дурной ядовитый запах. Еще лежали на его лице и сердце тени ее; его глаза не привыкли к солнцу, и его ноги будут ступать неуклюже по свободной земле...
Ужас охватил Качура: на солнце тьма казалась еще более черной, там, сзади, далеко за горами, в черной котловине была тюрьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43