Начало светать, и Францка встала.
— Значит, пойдешь, Францка? — спросила мать, и ее тихий голос просил: — Останься со мной, дочка, не ходи!
— Надо, мама! Какое-нибудь место я найду в Любляне,— спокойно ответила Францка.
Она оделась и остановилась посреди комнаты, боясь посмотреть матери в лицо, грудь сдавило.
— Прощай, мама!
Она подала ей руку, и обе пошли к дверям.
— Мы больше не увидимся, Францка...— простонала мать, крепко держа ее за руку.
— Почему не увидимся?
Мать стояла, склонив голову, и в сердце своем услышала ясный ответ: «Никогда!»
Девушка шла по верхней улице, то тут, то там скрипела дверь, люди выходили на порог и смотрели ей вслед. Сапожник поглядел в окно, узнал ее и крикнул:
— Францка!
Она. не оглядываясь, быстро шла, уставившись в землю.
— Францка, увидимся скоро!
Голос звучал странно, злоба и сочувствие были в нем; она повернула голову и увидела костистое, заросшее взлохмаченной бородой лицо пьяницы; глаза лежали в глубоких ямах под косматыми бровями.
Францка хорошо запомнила это лицо, потому что позже, спустя долгое время, когда оно склонялось над нею и было полно жалости, она узнала его...
Какое-то непонятное чувство охватило ее, и она бросилась под гору, в местечко, к станции. Она слышала, как сзади кличет трепетный голос, пропадающий в порывах ветра:
— Францка, останься!
Мать вернулась в комнату; держась за стену, она едва дошла до скамьи: пол уплывал из-под ног, а потолок прогибался и рушился...
VIII. УЛИЦА БЕДНЯКОВ
Март стоял холодный; дождь, хлеставший тонкими, длинными струями, был холодным, как снеговая вода; если он переставал на время, подымался ледяной ветер; снег таял медленно, ночью подмораживало, и луга к утру покрывались ледяной коркой, такой твердой, что капли дождя отскакивали от нее, разлетаясь в пыль, будто ударялись о стекло.
Лойзе Михов шел из Любляны. Руки он глубоко засунул в карманы брюк, воротник короткого пиджака натянул до ушей, пряча в нем щетинистый подбородок. Вообще же погода не очень его интересовала; он тихонько насвистывал и не считал нужным огибать лужи, преграждавшие дорогу; на левую пятку он старался не ступать, вероятно, в подметке торчал гвоздь.
Мимо проехала телега, обдав его грязью.
— Каналья, уж если подвезти не хочешь, так хоть оставь в покое,— крикнул он вдогонку.
Порой он озирался вокруг, припоминая школьные времена, когда он ходил этой дорогой, с большими надеждами и большим горем в сердце. Воспоминания были не очень печальны, и он улыбался. Вспомнилось, как однажды он шел с матерью в Любляну и всю дорогу грезил о чудесном будущем, которое тогда казалось совсем близким,— богатство, барская карета, четверка лошадей, прекрасная жизнь, словно круглый год сочельник... Вспомнил, и стало еще веселее, так что он тряхнул головой и тихо засмеялся...
Навстречу попались два жандарма в длинных шинелях, с винтовками за плечами. Они шли, печатая шаг, прямо на него, и ему пришлось посторониться. Жандармы оглядели его подозрительно, и он, не оборачиваясь, понял по звуку их шагов, что они смотря г ему вслед. Он усмехнулся и подумал:
«Если я сейчас оглянусь, они подойдут ко мне и спросят строго: «Ты кто?» И я им отвечу — хотя что я им, собственно, отвечу? Лойзе Михов! Слава богу, имя у меня еще осталось! Имени человек никогда не теряет — как бы он ни был беден, имя все же у него остается. Так уж на свете справедливо и хорошо устроено».
Немного прояснилось, солнечные блики заиграли в лужах, заблестели на лугах, покрытых тающим снегом. Лойзе зажмурился, яркий снег ободрил его, и он опустил воротник, хотя было холодно, солнечные лучи грели не больше, чем в январе. На западе небо уже расчистилось, светлая синева простиралась все дальше, подымалась все выше, и облака медленно уплывали за горы на юге и востоке. Солнце висело совсем низко над холмами, такое холодное и бледное, что можно было смотреть на него не жмурясь. Лойзе смотрел и улыбался, как ребенок.
«Ишь ты, еще ни разу я тебя таким не видел; но сегодня ты разделось передо мной, ты, величественное, как вельможа, и я на тебя гляжу, стыдись!»
Он рассмеялся, засвистел веселый марш и зашагал в такт ему по дороге, которая начала подсыхать, как только дождь перестал и солнце глянуло на нее заспанным, еще по-зимнему усталым взглядом.
Равнина сузилась, справа холмы подступили ближе и перекрыли долину длинными тенями. Лойзе увидел вдали одиноко стоящую корчму и с удовольствием вспомнил приветливого и гостеприимного хозяина; он ускорил шаги, подойдя к корчме, направился прямо к двери. Хозяин, встретивший его в сенях, обрадовался:
— Где это я тебя видел, а ну, постой... А, ты тот гимназист, знаю. Заходи, заходи!
Он подтолкнул Лойзе к дверям, и тот увидел за столом компанию — двоих молодых господ и красивую хозяйскую дочь, которая взглянула на него большими глазами,— глаза эти остались прежними, и веселость Лойзе сразу исчезла, сердце сжалось, и он почувствовал себя робким и нескладным.
— Это гимназист, Анчка, принеси ему вина и хлеба! Господин с маленькой бородкой в очках оглянулся на
него и всматривался довольно долго.
— Вы не Михов?
— Конечно, Михов, Лойзе Михов!
— О, вот как, тогда подсаживайся к нам — я Кривец, Йоже Кривец...
Он протянул руку, но Лойзе глядел на него с удивлением.
— Я не знаю никакого Кривца...
Но вдруг он захохотал и повернулся на каблуке.
— А, Кривчек, Кривчек... Что это с тобой? Почему ты в очках? И бородой Кривчек обзавелся!.. Что ты тут делаешь?
— Как что делаю? — ответил Кривец спокойно и холодно, окинув долгим взглядом неряшливую, заплатанную одежду Лойзе.— Учительствую у вас, вот уже два года.
Лойзе подсел к столу; другой господин, худой и как будто долго голодавший, оказался мелким акцизным чиновником из местечка. С длинного лица смотрели большие, но пустые, невыразительные глаза.
— Ну, а как ты, Лойзе? Что ты делаешь?
— Ничего не делаю. Долго упирался, старался, да ничего не получилось; выходит, старайся не старайся — один черт, так чего ради мучиться напрасно?
— Вот как! — небрежно отозвался учитель и еще раз внимательно, с любопытством вгляделся в лицо Лойзе. А лицо это совсем не соответствовало беззаботному тону; когда Лойзе смеялся, оно становилось похожим на оскаленный череп; от щек осталась одна обвисшая кожа, нос заострился и блестел, как у мертвеца, глаза глубоко ввалились; редкая щетина па верхней губе и подбородке придавала ему даже что-то отталкивающее, делавшее его похожим на лицо пьяницы. Руки Лойзе лежали на столе — костлявые, с морщинистой кожей. Здороваясь с ним, учитель почувствовал в своей руке потную и скользкую ладонь.
— Куда ты сейчас направляешься?
— Домой; иду проведать мать, если она еще жива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Значит, пойдешь, Францка? — спросила мать, и ее тихий голос просил: — Останься со мной, дочка, не ходи!
— Надо, мама! Какое-нибудь место я найду в Любляне,— спокойно ответила Францка.
Она оделась и остановилась посреди комнаты, боясь посмотреть матери в лицо, грудь сдавило.
— Прощай, мама!
Она подала ей руку, и обе пошли к дверям.
— Мы больше не увидимся, Францка...— простонала мать, крепко держа ее за руку.
— Почему не увидимся?
Мать стояла, склонив голову, и в сердце своем услышала ясный ответ: «Никогда!»
Девушка шла по верхней улице, то тут, то там скрипела дверь, люди выходили на порог и смотрели ей вслед. Сапожник поглядел в окно, узнал ее и крикнул:
— Францка!
Она. не оглядываясь, быстро шла, уставившись в землю.
— Францка, увидимся скоро!
Голос звучал странно, злоба и сочувствие были в нем; она повернула голову и увидела костистое, заросшее взлохмаченной бородой лицо пьяницы; глаза лежали в глубоких ямах под косматыми бровями.
Францка хорошо запомнила это лицо, потому что позже, спустя долгое время, когда оно склонялось над нею и было полно жалости, она узнала его...
Какое-то непонятное чувство охватило ее, и она бросилась под гору, в местечко, к станции. Она слышала, как сзади кличет трепетный голос, пропадающий в порывах ветра:
— Францка, останься!
Мать вернулась в комнату; держась за стену, она едва дошла до скамьи: пол уплывал из-под ног, а потолок прогибался и рушился...
VIII. УЛИЦА БЕДНЯКОВ
Март стоял холодный; дождь, хлеставший тонкими, длинными струями, был холодным, как снеговая вода; если он переставал на время, подымался ледяной ветер; снег таял медленно, ночью подмораживало, и луга к утру покрывались ледяной коркой, такой твердой, что капли дождя отскакивали от нее, разлетаясь в пыль, будто ударялись о стекло.
Лойзе Михов шел из Любляны. Руки он глубоко засунул в карманы брюк, воротник короткого пиджака натянул до ушей, пряча в нем щетинистый подбородок. Вообще же погода не очень его интересовала; он тихонько насвистывал и не считал нужным огибать лужи, преграждавшие дорогу; на левую пятку он старался не ступать, вероятно, в подметке торчал гвоздь.
Мимо проехала телега, обдав его грязью.
— Каналья, уж если подвезти не хочешь, так хоть оставь в покое,— крикнул он вдогонку.
Порой он озирался вокруг, припоминая школьные времена, когда он ходил этой дорогой, с большими надеждами и большим горем в сердце. Воспоминания были не очень печальны, и он улыбался. Вспомнилось, как однажды он шел с матерью в Любляну и всю дорогу грезил о чудесном будущем, которое тогда казалось совсем близким,— богатство, барская карета, четверка лошадей, прекрасная жизнь, словно круглый год сочельник... Вспомнил, и стало еще веселее, так что он тряхнул головой и тихо засмеялся...
Навстречу попались два жандарма в длинных шинелях, с винтовками за плечами. Они шли, печатая шаг, прямо на него, и ему пришлось посторониться. Жандармы оглядели его подозрительно, и он, не оборачиваясь, понял по звуку их шагов, что они смотря г ему вслед. Он усмехнулся и подумал:
«Если я сейчас оглянусь, они подойдут ко мне и спросят строго: «Ты кто?» И я им отвечу — хотя что я им, собственно, отвечу? Лойзе Михов! Слава богу, имя у меня еще осталось! Имени человек никогда не теряет — как бы он ни был беден, имя все же у него остается. Так уж на свете справедливо и хорошо устроено».
Немного прояснилось, солнечные блики заиграли в лужах, заблестели на лугах, покрытых тающим снегом. Лойзе зажмурился, яркий снег ободрил его, и он опустил воротник, хотя было холодно, солнечные лучи грели не больше, чем в январе. На западе небо уже расчистилось, светлая синева простиралась все дальше, подымалась все выше, и облака медленно уплывали за горы на юге и востоке. Солнце висело совсем низко над холмами, такое холодное и бледное, что можно было смотреть на него не жмурясь. Лойзе смотрел и улыбался, как ребенок.
«Ишь ты, еще ни разу я тебя таким не видел; но сегодня ты разделось передо мной, ты, величественное, как вельможа, и я на тебя гляжу, стыдись!»
Он рассмеялся, засвистел веселый марш и зашагал в такт ему по дороге, которая начала подсыхать, как только дождь перестал и солнце глянуло на нее заспанным, еще по-зимнему усталым взглядом.
Равнина сузилась, справа холмы подступили ближе и перекрыли долину длинными тенями. Лойзе увидел вдали одиноко стоящую корчму и с удовольствием вспомнил приветливого и гостеприимного хозяина; он ускорил шаги, подойдя к корчме, направился прямо к двери. Хозяин, встретивший его в сенях, обрадовался:
— Где это я тебя видел, а ну, постой... А, ты тот гимназист, знаю. Заходи, заходи!
Он подтолкнул Лойзе к дверям, и тот увидел за столом компанию — двоих молодых господ и красивую хозяйскую дочь, которая взглянула на него большими глазами,— глаза эти остались прежними, и веселость Лойзе сразу исчезла, сердце сжалось, и он почувствовал себя робким и нескладным.
— Это гимназист, Анчка, принеси ему вина и хлеба! Господин с маленькой бородкой в очках оглянулся на
него и всматривался довольно долго.
— Вы не Михов?
— Конечно, Михов, Лойзе Михов!
— О, вот как, тогда подсаживайся к нам — я Кривец, Йоже Кривец...
Он протянул руку, но Лойзе глядел на него с удивлением.
— Я не знаю никакого Кривца...
Но вдруг он захохотал и повернулся на каблуке.
— А, Кривчек, Кривчек... Что это с тобой? Почему ты в очках? И бородой Кривчек обзавелся!.. Что ты тут делаешь?
— Как что делаю? — ответил Кривец спокойно и холодно, окинув долгим взглядом неряшливую, заплатанную одежду Лойзе.— Учительствую у вас, вот уже два года.
Лойзе подсел к столу; другой господин, худой и как будто долго голодавший, оказался мелким акцизным чиновником из местечка. С длинного лица смотрели большие, но пустые, невыразительные глаза.
— Ну, а как ты, Лойзе? Что ты делаешь?
— Ничего не делаю. Долго упирался, старался, да ничего не получилось; выходит, старайся не старайся — один черт, так чего ради мучиться напрасно?
— Вот как! — небрежно отозвался учитель и еще раз внимательно, с любопытством вгляделся в лицо Лойзе. А лицо это совсем не соответствовало беззаботному тону; когда Лойзе смеялся, оно становилось похожим на оскаленный череп; от щек осталась одна обвисшая кожа, нос заострился и блестел, как у мертвеца, глаза глубоко ввалились; редкая щетина па верхней губе и подбородке придавала ему даже что-то отталкивающее, делавшее его похожим на лицо пьяницы. Руки Лойзе лежали на столе — костлявые, с морщинистой кожей. Здороваясь с ним, учитель почувствовал в своей руке потную и скользкую ладонь.
— Куда ты сейчас направляешься?
— Домой; иду проведать мать, если она еще жива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47