Ведь мораль века, человечность, добро – все имеет смысл и значение до тех пор, пока человек не останется один. Ответственность человек несет не перед самим собой, он несет ее перед обществом. Если ты остаешься один на необитаемом острове без всяких надежд на спасение, тебе не перед кем нести ответственности. Для тебя исчезает мораль и все, что с ней связано. А разве не то же самое происходит, когда человек уходит в прошлое, уходит в другой мир? Он робинзон, лишенный даже надежд на спасение, и ему не перед кем нести ответственность. И то, другое человечество, не станет ли оно для него лишь предметом изощренных экспериментов?
И если реальный Селас Гон уйдет в прошлое, то каким он его сделает? Нет, нам не может быть это все равно.
В эту ночь мне снился вакуум. Я видел, я ощущал и понимал непостижимый смысл квантово-матричной структуры времени, и силился проснуться, чтобы тотчас немедленно кому-то рассказать о сути увиденного чудовищно сложной и одновременно гениально простой; но проснуться не удавалось, цветные струи сна обволакивали меня; я был словно в тяжелой, светящейся толще изумительно прозрачной воды, и в ней беззвучно возникали, как пузырьки воздуха – вселенные, из ничего, из вакуума – и стремительно росли, вспухали и вдруг исчезали – иные бесследно, как бы растворяясь в тяжелой мертвой толще, а некоторые – оставив после себя рой мельчайших пузырьков, в свою очередь растущих, вспухающих и растворяющихся, и схлопывающихся.
Мне так все это было ясно, и надо было проснуться, но чтобы это сделать, надо было выплыть из окружавшей меня толщи тяжелой, чистой, мертвой воды, но толща эта была всюду, ей не было ни конца ни края, и в ней не существовало ни вещества, ни времени, ни жизни – то и другое и третье было там, где роились пузырьки вселенных: только в них шло время, творилось вещество, в них вспыхивали и гасли звезды, разбегались галактики, только в них были жизнь и разум, и любовь, и долг…
Я понимал во сне, что нет в то же время ни этой толщи воды, ни пузырьков, что рождающиеся и умирающие вселенные находятся не рядом друг с другом, а скорее друг в друге, что они просто несоизмеримы – и новая вселенная может оказаться точкой внутри другой, и нельзя при этом сказать, которая из этих вселенных больше или меньше, или которая из них заключает в себе другую, в которой из них время идет быстрее или медленнее, чем в другой. Но от некоторых вселенных – как и все, исчезавших, как будто рассасывавшихся в жуткой, неподвижной, вневременной толще вакуума, рассыпалась мелкая дробь новых пузырьков, другие же исчезали совсем. Одни оставляли после себя жизнь, другие, рожденные непостижимой флуктуацией, виртуальным дрожанием вещества, вновь обращались в вакуум, – бесследно.
Нет, я не мог вспомнить ничего о великом смысле увиденного, все мое ясновидение ушло вместе со сном, и я испытал от этого, проснувшись, быстротечную, но глубокую горечь.
Следом, ни на чем особо не основанное, пришло убеждение, что в прошлое уйдет Гонсалес – сам автор книги, дело о таинственном исчезновении которой я расследую.
6
Умберто встретил меня до крайности оживленный. Пока мы шли с ним в его оклеенный кинообоями кабинет, он грубо острил, хохотал и кривлялся. Шел он косолапя, сопя на ходу, чавкая и сплевывая. По всему было видно, что инструктору Сбитневу он удружил и по этому поводу хочет с ним, инспектором Сбитневым, еще немного поторговаться.
– Ну как, шеф, поговорить будет о чем, а? – залихватски подмигнул он мне, разваливаясь в кабинете в кресле. За стол он не полез, а поскольку больше стульев в его конторе не было, за стол сел я.
– Могу побренчать наручниками, – сухо ответил я. – Могу даже еще раз показать.
Умберто нисколько не обиделся. – захохотал и сказал:
– Ты, инспектор, молоток. Берешь в помощники? Ну ладно, ладно, только в морду кулаками больше не лезь, незачем… А в помощники зря не хочешь брать, я, шеф, человек полезный и ловкий… Ты меня переловчил, и я тебя уважаю, конечно – случай, случай… не раскололся бы этот парень, пинч поганый… Ты, инспектор, и ему, наверное, рожу расквасил?
– Да нет, – сказал я, – ему больше досталось.
– Ну я же знал, что этот козел меня засветил, – с удовлетворением отметил Умберто. – Ладно, ближе к делу. Компромат на К. П. имеется, и чудненький. Заметь, инспектор, без меня… Да никогда в жизни! Штука в том, что я его сам подозревал в одном деле… Все думал тогда: кто же папа этих деток? Пришлось вчера поковыряться, точно – он.
Тут я вспомнил про карточку Умберто, дело, по которому он проходил как привлеченный свидетель, и небрежно этак спросил:
– Что ж, неужели эти порно, которые ты распространял, его работа?
Умберто на миг онемел. Потом покрутил головой, сплюнул окурок в угол кабинета и заявил:
– Догадливый ты, шеф! Зачем только я тебе понадобился? Нет, правда, бери в помощники! Люблю таких людей – и в морду дашь, когда надо… и поблагодаришь, если что – не так ли?
– Поблагодарю, – пообещал я. – Если будет за что.
Мне и в самом деле выдали бы деньги из фонда Интерпола, если надо было бы «заинтересовать» кого-то. Эта сторона моей работы тоже не слишком мне нравилась. Может быть, потому, что требовала нудной отчетности, необходимости заполнять специальные расходные бланки.
– Вот что, инспектор, – слегка посерьезнел Умберто. – От денег я не откажусь, а в фирме сейчас деньки тяжелые, ох тяжелые деньки… Но информацию я раздобыл толковую…
И он выдал мне информацию.
Большой босс кинофирмы, великий продюсер К. П., оказывается, в свое время, и не так давно, не стеснялся клепать порнопродукцию. Но это был не просто секс. Собственно, несмотря на формальный запрет, «просто» секс никем и не преследовался. Какой от него вред? Нет, это было то, о чем всегда говорят, объединяя два слова: секс и насилие. Мало того: жанр этих садистских произведений К. П. можно было бы назвать сладострастием убийства.
Умберто вынул из ящика, перегнувшись ко мне через столешницу, стандартную телевизионную кассету, сопя, вставил ее в телевизор и включил. Вначале шло зрелище достаточно обычное, потом внезапно начались зверства. Кровь на обнаженных телах, трупы, хохот убийц. Все было тошнотворно натурально. Когда первая лента кончилась, Умберто, ни слова не говоря, вынул кассету и вставил другую. Здесь вначале занимались любовью уроды, старцы и калеки.
– Выключи, – сказал я. – Достаточно…
Главное зло, конечно, заключалось не в том, что такие фильмы производились, а в том, что их было кому продавать! Эти фильмы – увы! отвечали чьим-то потребностям. Но закон выкорчевывал производителей, и совершенно правильно, потому что в наш технотронный век зачастую не потребность рождала производство, напротив, уже само производство формировало потребителя, насилуя чувства, анестезируя сознание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
И если реальный Селас Гон уйдет в прошлое, то каким он его сделает? Нет, нам не может быть это все равно.
В эту ночь мне снился вакуум. Я видел, я ощущал и понимал непостижимый смысл квантово-матричной структуры времени, и силился проснуться, чтобы тотчас немедленно кому-то рассказать о сути увиденного чудовищно сложной и одновременно гениально простой; но проснуться не удавалось, цветные струи сна обволакивали меня; я был словно в тяжелой, светящейся толще изумительно прозрачной воды, и в ней беззвучно возникали, как пузырьки воздуха – вселенные, из ничего, из вакуума – и стремительно росли, вспухали и вдруг исчезали – иные бесследно, как бы растворяясь в тяжелой мертвой толще, а некоторые – оставив после себя рой мельчайших пузырьков, в свою очередь растущих, вспухающих и растворяющихся, и схлопывающихся.
Мне так все это было ясно, и надо было проснуться, но чтобы это сделать, надо было выплыть из окружавшей меня толщи тяжелой, чистой, мертвой воды, но толща эта была всюду, ей не было ни конца ни края, и в ней не существовало ни вещества, ни времени, ни жизни – то и другое и третье было там, где роились пузырьки вселенных: только в них шло время, творилось вещество, в них вспыхивали и гасли звезды, разбегались галактики, только в них были жизнь и разум, и любовь, и долг…
Я понимал во сне, что нет в то же время ни этой толщи воды, ни пузырьков, что рождающиеся и умирающие вселенные находятся не рядом друг с другом, а скорее друг в друге, что они просто несоизмеримы – и новая вселенная может оказаться точкой внутри другой, и нельзя при этом сказать, которая из этих вселенных больше или меньше, или которая из них заключает в себе другую, в которой из них время идет быстрее или медленнее, чем в другой. Но от некоторых вселенных – как и все, исчезавших, как будто рассасывавшихся в жуткой, неподвижной, вневременной толще вакуума, рассыпалась мелкая дробь новых пузырьков, другие же исчезали совсем. Одни оставляли после себя жизнь, другие, рожденные непостижимой флуктуацией, виртуальным дрожанием вещества, вновь обращались в вакуум, – бесследно.
Нет, я не мог вспомнить ничего о великом смысле увиденного, все мое ясновидение ушло вместе со сном, и я испытал от этого, проснувшись, быстротечную, но глубокую горечь.
Следом, ни на чем особо не основанное, пришло убеждение, что в прошлое уйдет Гонсалес – сам автор книги, дело о таинственном исчезновении которой я расследую.
6
Умберто встретил меня до крайности оживленный. Пока мы шли с ним в его оклеенный кинообоями кабинет, он грубо острил, хохотал и кривлялся. Шел он косолапя, сопя на ходу, чавкая и сплевывая. По всему было видно, что инструктору Сбитневу он удружил и по этому поводу хочет с ним, инспектором Сбитневым, еще немного поторговаться.
– Ну как, шеф, поговорить будет о чем, а? – залихватски подмигнул он мне, разваливаясь в кабинете в кресле. За стол он не полез, а поскольку больше стульев в его конторе не было, за стол сел я.
– Могу побренчать наручниками, – сухо ответил я. – Могу даже еще раз показать.
Умберто нисколько не обиделся. – захохотал и сказал:
– Ты, инспектор, молоток. Берешь в помощники? Ну ладно, ладно, только в морду кулаками больше не лезь, незачем… А в помощники зря не хочешь брать, я, шеф, человек полезный и ловкий… Ты меня переловчил, и я тебя уважаю, конечно – случай, случай… не раскололся бы этот парень, пинч поганый… Ты, инспектор, и ему, наверное, рожу расквасил?
– Да нет, – сказал я, – ему больше досталось.
– Ну я же знал, что этот козел меня засветил, – с удовлетворением отметил Умберто. – Ладно, ближе к делу. Компромат на К. П. имеется, и чудненький. Заметь, инспектор, без меня… Да никогда в жизни! Штука в том, что я его сам подозревал в одном деле… Все думал тогда: кто же папа этих деток? Пришлось вчера поковыряться, точно – он.
Тут я вспомнил про карточку Умберто, дело, по которому он проходил как привлеченный свидетель, и небрежно этак спросил:
– Что ж, неужели эти порно, которые ты распространял, его работа?
Умберто на миг онемел. Потом покрутил головой, сплюнул окурок в угол кабинета и заявил:
– Догадливый ты, шеф! Зачем только я тебе понадобился? Нет, правда, бери в помощники! Люблю таких людей – и в морду дашь, когда надо… и поблагодаришь, если что – не так ли?
– Поблагодарю, – пообещал я. – Если будет за что.
Мне и в самом деле выдали бы деньги из фонда Интерпола, если надо было бы «заинтересовать» кого-то. Эта сторона моей работы тоже не слишком мне нравилась. Может быть, потому, что требовала нудной отчетности, необходимости заполнять специальные расходные бланки.
– Вот что, инспектор, – слегка посерьезнел Умберто. – От денег я не откажусь, а в фирме сейчас деньки тяжелые, ох тяжелые деньки… Но информацию я раздобыл толковую…
И он выдал мне информацию.
Большой босс кинофирмы, великий продюсер К. П., оказывается, в свое время, и не так давно, не стеснялся клепать порнопродукцию. Но это был не просто секс. Собственно, несмотря на формальный запрет, «просто» секс никем и не преследовался. Какой от него вред? Нет, это было то, о чем всегда говорят, объединяя два слова: секс и насилие. Мало того: жанр этих садистских произведений К. П. можно было бы назвать сладострастием убийства.
Умберто вынул из ящика, перегнувшись ко мне через столешницу, стандартную телевизионную кассету, сопя, вставил ее в телевизор и включил. Вначале шло зрелище достаточно обычное, потом внезапно начались зверства. Кровь на обнаженных телах, трупы, хохот убийц. Все было тошнотворно натурально. Когда первая лента кончилась, Умберто, ни слова не говоря, вынул кассету и вставил другую. Здесь вначале занимались любовью уроды, старцы и калеки.
– Выключи, – сказал я. – Достаточно…
Главное зло, конечно, заключалось не в том, что такие фильмы производились, а в том, что их было кому продавать! Эти фильмы – увы! отвечали чьим-то потребностям. Но закон выкорчевывал производителей, и совершенно правильно, потому что в наш технотронный век зачастую не потребность рождала производство, напротив, уже само производство формировало потребителя, насилуя чувства, анестезируя сознание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35