Наряд и конверт со сторублевками, который он
обнаружил в ее сумке. Вначале Алина изворачивалась, потом все валила на
Геннадия - дескать тот ее подвел. Когда же Михаил сунул ей под нос конверт
с деньгами, она стала кричать, не выбирая выражений, и только получив
затрещину, сникла, расплакалась, назвала Липницкого...
В купе вошла молоденькая проводница, начала собирать постельное
белье. Задев Михаила плечом и бедром, смутилась, порозовела. Он невольно
улыбнулся, но тут же погасил улыбку: вспомнил Лилечку - проводница чем-то
походила на нее. Очевидно, молодостью и этим вот непритворным смущением.
Подумал, что минувшей ночью, будь он понастойчивей, мог бы круто изменить
свою судьбу, но быстро прогнал эту мысль. Есть чувства, над которыми мы не
властны, пока не ослаб их накал, пока память выталкивает их на
поверхность. Нельзя в одночасье перестать негодовать, считать себя
униженным и виноватым только потому, что случай предложил тебе более
приятное чувство. С ноля можно начинать лишь, когда за спиной ничего нет,
когда память сама отреклась от прошлого...
За окном в сгущающихся сумерках замелькали дачные платформы -
приближался Киев.
В вокзальной сутолоке Михаил на какое-то время отрешился от своих
мыслей. Люди спешили на трамваи, троллейбусы, в метро, а ему некуда было
спешить - то, что оставалось сделать, не требовало спешки.
Вспомнил, как двенадцать лет назад впервые приехал в Киев, и толпа
пассажиров вынесла его, как и сейчас, в привокзальную сумятицу. Михаил
тогда еще не видел такой большой площади, роящейся людьми, автомобилями.
Можно было подумать, что всех приехавших в этот город тотчас же охватывала
боязнь опоздать, не успеть куда-то, что-то упустить, кого-то не застать.
Это чувство не передалось ему: он был уверен, что те, к кому он приехал,
будут рады ему и сегодня, и завтра. Ему было восемнадцать, многое виделось
в розовом свете, а те небольшие сомнения, что не оставляли его всю дорогу,
рассеялись без следа, едва он ступил на площадь. Было летнее погожее утро
с нежарким ласковым солнцем, легким освежающим ветерком, веселыми звонками
трамваев, которые, казалось, приветствовали его - молодого вихрастого
парня в линялых джинсах, с рюкзаком на плече.
Он катался на метро, бродил по Владимирской горке, гулял по
набережной, ел мороженое сначала в одном, а потом в другом кафе, поехал на
пляж, искупался, поиграл с парнями в волейбол, а с девушками в бадминтон,
вернулся в город, пообедал в вареничной, сходил в кино. И только вечером
направился туда, где его ждали, где он мог пожить некоторое время, пока не
решится вопрос его поступления в институт. В какой институт он поступит,
где и на что будет жить пять лет, он еще не знал. Все решил телефонный
разговор с Алиной - она настояла на его приезде, заверила, что все будет в
порядке: в нем примут участие и она, и Матвей Егорович. Ему было приятно
такое внимание. Тем более, что оно исходило не только от Алины, но и от
Матвея Егоровича, чей авторитет был для него непререкаем...
- Гражданин, у вас найдутся спички? - Небольшого росточка мужчина с
объемистым дорожным портфелем смущенно улыбнулся Михаилу.
Спичек у него не было. Мужчина извинился, отошел, но затем снова
подступил, спросил, как добраться до Крещатика. Михаил объяснил. Ему тоже
захотелось спуститься в метро, доехать до Крещатика, пройтись по широким
оживленным тротуарам, мимо уже расцвеченных огнями витрин, купить в киоске
"Вечерку", взглянуть на таблицу игр футбольного чемпионата, зайти в кафе и
выпить чашечку кофе. Но едва ступив на Крещатик, он поймал себя на том,
что хитрит с собой, оттягивая момент встречи с Алиной. Так было двенадцать
лет назад - он приехал сюда не потому, что ему некуда было податься, а
потому, что в телефонном разговоре с Алиной уловил взволновавшие его
нотки, которые сулили куда больше, чем ее слова. И в то же время он робел
при одной мысли о встрече с ней в ее доме. Он не мог предугадать, чем
обернется для него эта встреча - настроение Алины менялось, как погода в
ноябре: она могла броситься ему на шею, расцеловать при всех, даже при
Геннадии, но могла и едва кивнуть, уронив небрежно: "А-а, это ты!" и тут
же повернуться спиной.
Невольно усмехнулся: теперь-то ему нечего робеть.
Поднялся вверх по Прорезной, зашел в подъезд старого дореволюционной
постройки крепкостенного дома, поднялся на третий этаж. Свет в подъезде
еще не зажгли, и на лестничной площадке было темновато. На этот раз не
пришлось отыскивать в рюкзаке фонарик, включать его. Тем не менее Михаил
замешкался у массивной двухстворчатой двери с медной ручкой и такой же
поблескивающей в полумраке табличкой, словно еще сомневаясь, та ли это
дверь. При том, что отлично знал не только дверь, но и то, что находилось
за ней: узкий, сумеречный даже при свете стилизованных бра коридор, по обе
стороны которого располагались утопленные в нишах двери: первая направо -
гостиная, вторая - кабинет "патриарха", напротив - спальня, рядом -
комната Алины, а за поворотом, впритык к кухне, узкая комнатушка,
заставленная громоздкой мебелью, некогда перемещенной за ненадобностью из
других комнат. В комнатушке поочередно жили Анисимовна - дальняя
родственница "патриарха", потом Геннадий, а уж затем он, Михаил. Не только
комнаты - каждая вещь в доме имела свое место и назначение, менять которые
не имел права никто, кроме хозяина. Тут все было настолько отлаженно,
солидно, незыблемо, что внушало трепет непосвященным. А посвященным во все
здесь был только "патриарх".
Михаил уже поднял руку к кнопке звонка, когда его взяла оторопь, да
такая, что холод пробежал по спине, сжалось сердце. Это чувство нельзя
было объяснить ничем - даже в тот, первый приезд его робость не достигала
такого накала. Видимо потому, что тогда его окрыляла надежда, казалось бы,
несбыточная, почти фантастическая, но намертво уцепившаяся за мимолетное,
явившееся ему однажды ослепляющим ночным видением, которое заслонило собой
все сущее, растворило его в себе. Чтобы опомниться, прозреть, понадобились
годы.
И вдруг он понял: тот злосчастный тоннель продолжился для него здесь
- у этой двери. Надо было войти в нее, прожить за ней двенадцать лет,
поступиться всем и не приобрести ничего, пытаться совместить
несовместимое, возненавидеть себя, а затем Алину, свести знакомство с
Липницким, операционным столом, невыносимой болью, страхами и снова
вернуться сюда, чтобы понять это...
Дверь открыла Анисимовна, предварительно включив "персональный"
плафон на лестничной площадке и рассмотрев Михаила в "глазок".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
обнаружил в ее сумке. Вначале Алина изворачивалась, потом все валила на
Геннадия - дескать тот ее подвел. Когда же Михаил сунул ей под нос конверт
с деньгами, она стала кричать, не выбирая выражений, и только получив
затрещину, сникла, расплакалась, назвала Липницкого...
В купе вошла молоденькая проводница, начала собирать постельное
белье. Задев Михаила плечом и бедром, смутилась, порозовела. Он невольно
улыбнулся, но тут же погасил улыбку: вспомнил Лилечку - проводница чем-то
походила на нее. Очевидно, молодостью и этим вот непритворным смущением.
Подумал, что минувшей ночью, будь он понастойчивей, мог бы круто изменить
свою судьбу, но быстро прогнал эту мысль. Есть чувства, над которыми мы не
властны, пока не ослаб их накал, пока память выталкивает их на
поверхность. Нельзя в одночасье перестать негодовать, считать себя
униженным и виноватым только потому, что случай предложил тебе более
приятное чувство. С ноля можно начинать лишь, когда за спиной ничего нет,
когда память сама отреклась от прошлого...
За окном в сгущающихся сумерках замелькали дачные платформы -
приближался Киев.
В вокзальной сутолоке Михаил на какое-то время отрешился от своих
мыслей. Люди спешили на трамваи, троллейбусы, в метро, а ему некуда было
спешить - то, что оставалось сделать, не требовало спешки.
Вспомнил, как двенадцать лет назад впервые приехал в Киев, и толпа
пассажиров вынесла его, как и сейчас, в привокзальную сумятицу. Михаил
тогда еще не видел такой большой площади, роящейся людьми, автомобилями.
Можно было подумать, что всех приехавших в этот город тотчас же охватывала
боязнь опоздать, не успеть куда-то, что-то упустить, кого-то не застать.
Это чувство не передалось ему: он был уверен, что те, к кому он приехал,
будут рады ему и сегодня, и завтра. Ему было восемнадцать, многое виделось
в розовом свете, а те небольшие сомнения, что не оставляли его всю дорогу,
рассеялись без следа, едва он ступил на площадь. Было летнее погожее утро
с нежарким ласковым солнцем, легким освежающим ветерком, веселыми звонками
трамваев, которые, казалось, приветствовали его - молодого вихрастого
парня в линялых джинсах, с рюкзаком на плече.
Он катался на метро, бродил по Владимирской горке, гулял по
набережной, ел мороженое сначала в одном, а потом в другом кафе, поехал на
пляж, искупался, поиграл с парнями в волейбол, а с девушками в бадминтон,
вернулся в город, пообедал в вареничной, сходил в кино. И только вечером
направился туда, где его ждали, где он мог пожить некоторое время, пока не
решится вопрос его поступления в институт. В какой институт он поступит,
где и на что будет жить пять лет, он еще не знал. Все решил телефонный
разговор с Алиной - она настояла на его приезде, заверила, что все будет в
порядке: в нем примут участие и она, и Матвей Егорович. Ему было приятно
такое внимание. Тем более, что оно исходило не только от Алины, но и от
Матвея Егоровича, чей авторитет был для него непререкаем...
- Гражданин, у вас найдутся спички? - Небольшого росточка мужчина с
объемистым дорожным портфелем смущенно улыбнулся Михаилу.
Спичек у него не было. Мужчина извинился, отошел, но затем снова
подступил, спросил, как добраться до Крещатика. Михаил объяснил. Ему тоже
захотелось спуститься в метро, доехать до Крещатика, пройтись по широким
оживленным тротуарам, мимо уже расцвеченных огнями витрин, купить в киоске
"Вечерку", взглянуть на таблицу игр футбольного чемпионата, зайти в кафе и
выпить чашечку кофе. Но едва ступив на Крещатик, он поймал себя на том,
что хитрит с собой, оттягивая момент встречи с Алиной. Так было двенадцать
лет назад - он приехал сюда не потому, что ему некуда было податься, а
потому, что в телефонном разговоре с Алиной уловил взволновавшие его
нотки, которые сулили куда больше, чем ее слова. И в то же время он робел
при одной мысли о встрече с ней в ее доме. Он не мог предугадать, чем
обернется для него эта встреча - настроение Алины менялось, как погода в
ноябре: она могла броситься ему на шею, расцеловать при всех, даже при
Геннадии, но могла и едва кивнуть, уронив небрежно: "А-а, это ты!" и тут
же повернуться спиной.
Невольно усмехнулся: теперь-то ему нечего робеть.
Поднялся вверх по Прорезной, зашел в подъезд старого дореволюционной
постройки крепкостенного дома, поднялся на третий этаж. Свет в подъезде
еще не зажгли, и на лестничной площадке было темновато. На этот раз не
пришлось отыскивать в рюкзаке фонарик, включать его. Тем не менее Михаил
замешкался у массивной двухстворчатой двери с медной ручкой и такой же
поблескивающей в полумраке табличкой, словно еще сомневаясь, та ли это
дверь. При том, что отлично знал не только дверь, но и то, что находилось
за ней: узкий, сумеречный даже при свете стилизованных бра коридор, по обе
стороны которого располагались утопленные в нишах двери: первая направо -
гостиная, вторая - кабинет "патриарха", напротив - спальня, рядом -
комната Алины, а за поворотом, впритык к кухне, узкая комнатушка,
заставленная громоздкой мебелью, некогда перемещенной за ненадобностью из
других комнат. В комнатушке поочередно жили Анисимовна - дальняя
родственница "патриарха", потом Геннадий, а уж затем он, Михаил. Не только
комнаты - каждая вещь в доме имела свое место и назначение, менять которые
не имел права никто, кроме хозяина. Тут все было настолько отлаженно,
солидно, незыблемо, что внушало трепет непосвященным. А посвященным во все
здесь был только "патриарх".
Михаил уже поднял руку к кнопке звонка, когда его взяла оторопь, да
такая, что холод пробежал по спине, сжалось сердце. Это чувство нельзя
было объяснить ничем - даже в тот, первый приезд его робость не достигала
такого накала. Видимо потому, что тогда его окрыляла надежда, казалось бы,
несбыточная, почти фантастическая, но намертво уцепившаяся за мимолетное,
явившееся ему однажды ослепляющим ночным видением, которое заслонило собой
все сущее, растворило его в себе. Чтобы опомниться, прозреть, понадобились
годы.
И вдруг он понял: тот злосчастный тоннель продолжился для него здесь
- у этой двери. Надо было войти в нее, прожить за ней двенадцать лет,
поступиться всем и не приобрести ничего, пытаться совместить
несовместимое, возненавидеть себя, а затем Алину, свести знакомство с
Липницким, операционным столом, невыносимой болью, страхами и снова
вернуться сюда, чтобы понять это...
Дверь открыла Анисимовна, предварительно включив "персональный"
плафон на лестничной площадке и рассмотрев Михаила в "глазок".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38