Вот что я
вам сказала. А ты, мой любимый, говорил медленно, безупречно правдивый и
спасенный, свободный от всего случайного, ты раскрепостил свой печальный
дух, печальный и возвышенный, как дух всех мужей, не предназначенный для
какого-либо употребления. Поскольку я не предназначена для какого-либо
употребления и вы тоже не сознавали себя для него предназначенными, меж-
ду нами все было хорошо. Мы любили друг друга. Наш дух был един.
Я знала одного человека, его звали Ханс, и он был не такой, как все
другие. Знала и еще одного, он тоже был не такой, как все другие. Потом
одного, кто был совсем не такой, как все другие, его звали Ханс, я люби-
ла его. Я встретила его на прогалине, и мы пошли с ним куда глаза гля-
дят, это было на берегах Дуная, он катался со мной на колесе обозрения;
было в Шварцвальде, было под платанами на Больших бульварах, он пил со
мной перно. Я любила его. Мы стояли на Северном вокзале, поезд отходил
около полуночи. Я не махала ему, только сделала знак рукой, смысл коего
- конец. Конец, которому нет конца. Конец не наступал никогда. Можно
спокойно делать этот знак. Это знак не печальный, он не окутывает траур-
ным флером вокзалы и шоссейные дороги, он менее печален, чем обманчивое
маханье рукой, с которым столь многое приходит к концу. Уходи, Смерть, а
ты, Время, остановись. Не прибегать к ворожбе, не лить слезы, не спле-
тать руки, никаких клятв и просьб. Ничего похожего. Завет таков: поло-
житься на то, что глазам достаточно глядеть в глаза, что достаточно зе-
леной муравы, достаточно невесомой пушинки. Так повиноваться закону, а
не чувству. Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной
не последует никто.
Тебе это понятно? Твое одиночество я не разделю никогда, ибо у меня
свое, более давнее и на более долгие времена. Я не создана для того,
чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы - нет! Как бы я могла когда-либо
их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо поверить
в важность ваших конфликтов? Как мне поверить - пока я действительно вам
верю, верю без оговорок - в то, что вы нечто большее, чем ваши беспомощ-
ные, тщеславные речи, ваши жалкие поступки, ваши дурацкие подозрения. Я
всегда верила, что вы нечто большее - рыцари, кумиры, самоотверженные,
достойные высочайшего королевского имени. Когда ты больше ничего не мог
поделать со своей жизнью, то говорил вполне правдиво, но только тогда.
Все воды выходили тогда из берегов, взбухали реки, сотнями расцветали и
тонули кувшинки, а море превращалось в один мощный вздох, оно билось и
билось, набегало и накатывало на землю, так что с его губ капала бела
пена.
Предатели! Когда вам ничего больше не помогало, то помогала ругань.
Вам вдруг становилось ясно, что во мне казалось вам подозрительным - во-
да, пелена, все, что нельзя взять в руки. Я вдруг становилась опас-
ностью, которую вы еще вовремя распознали, и вы принимались меня прокли-
нать и в мгновение ока во всем раскаивались. Вы каялись на церковных
скамьях, перед вашими женами, детьми, перед общественностью. Вы так от-
важно каялись в своем увлечении мною перед вашими высокими-высокими инс-
танциями, так старались укрепить все то, что стало в вас шатким. Вы были
в безопасности. Быстро соорудив алтари, вы принесли меня в жертву. Какою
же была моя кровь на вкус? Напоминала ли кровь лани или Белого кита? Их
безмолвие?
Благо вам! Вас будут много любить и многое вам простят. Только не за-
бывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы мечтали обо мне,
иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к той неизвест-
ной, которая на ваших свадьбах издает жалобный стон, которая ступает
мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так, как хотите
умереть и больше не умираете: не в свой срок, увлеченными и от высшего
знания.
Почему бы мне это не высказать, не возбудить презрение к вам прежде,
чем я уйду?
Ведь я ухожу.
Ибо я еще раз свиделась с вами, услышала, как вы говорите на языке,
на котором вам со мной говорить не следует. Память у меня нечеловечес-
кая. Пришлось мне вспомнить обо всем, о каждой измене и каждой низости.
Я свиделась с вами в прежних местах, только теперь они показались мне
местами стыда, хотя раньше были местами света. Что вы наделали! Я молча-
ла, не сказала ни слова. Лучше скажите себе сами. Зачерпнув горстью во-
ды, я окропила эти места, дабы они могли зазеленеть, как могилы. Чтобы
они все же остались местами света.
Но так я уйти не могу. Поэтому позвольте мне еще раз сказать о вас
хорошее, чтобы проститься не так.
Чтобы ни с чем не проститься.
Хороши все-таки были ваши речи, ваши блуждания, ваше рвение и ваш от-
каз от полной правды, чтобы сказана была полуправда, чтобы свет освещал
лишь одну половину мира, которую вы в своем рвении только и можете восп-
ринять. Вот как вы были отважны, по отношению к другим тоже, но и трус-
ливы, конечно, а отважны зачастую ради того, чтобы не казаться трусливы-
ми. Если вы видели, что спор сулит вам беду, вы продолжали спорить и
настаивать на своем, хотя это не приносило вам никакой выгоды. Вы спори-
ли против собственности и за собственность, за ненасилие и за оружие, за
новое и за старое, за реки и за регулирование рек, за клятву и против
того, чтобы клясться. А ведь вы знаете, что распаляетесь против
собственного молчания, и все же продолжаете распаляться. Наверно, за это
надо похвалить.
Похвалить надо нежность, скрытую в ваших неуклюжих телах. Нечто осо-
бенно нежное проявляется у вас, когда вы оказываете какую-то любезность,
делаете что-нибудь доброе. Намного нежнее, чем все нежности ваших жен,
бывает ваша нежность, когда вы даете кому-нибудь слово или кого-то слу-
шаете и понимаете. Ваши тяжелые тела сидят в креслах, но сами вы совер-
шенно невесомы, и печаль или улыбка на ваших лицах могут быть такими,
что даже беспочвенные подозрения ваших друзей на какое-то время лишаются
пищи.
Похвалить надо ваши руки, когда вы берете ими хрупкие вещи, берете
бережно, чтобы не повредить, и когда вы таскаете тяжести и убираете с
дороги препятствия. И хорошо, когда вы лечите тела людей и животных и со
всей осторожностью убираете из этого мира боль. Вот то немногое, что ис-
ходит от ваших рук, но есть благие дела, и они вам зачтутся.
Можно восхищаться и тем, как вы склоняетесь над моторами и машинами,
создаете их, понимаете и объясняете, до тех пор, пока от бесконечных
объяснений их снова не окутает тайна. Разве ты не говорил: здесь
действует такой-то принцип и такая-то энергия? Разве не замечательно это
было сказано?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
вам сказала. А ты, мой любимый, говорил медленно, безупречно правдивый и
спасенный, свободный от всего случайного, ты раскрепостил свой печальный
дух, печальный и возвышенный, как дух всех мужей, не предназначенный для
какого-либо употребления. Поскольку я не предназначена для какого-либо
употребления и вы тоже не сознавали себя для него предназначенными, меж-
ду нами все было хорошо. Мы любили друг друга. Наш дух был един.
Я знала одного человека, его звали Ханс, и он был не такой, как все
другие. Знала и еще одного, он тоже был не такой, как все другие. Потом
одного, кто был совсем не такой, как все другие, его звали Ханс, я люби-
ла его. Я встретила его на прогалине, и мы пошли с ним куда глаза гля-
дят, это было на берегах Дуная, он катался со мной на колесе обозрения;
было в Шварцвальде, было под платанами на Больших бульварах, он пил со
мной перно. Я любила его. Мы стояли на Северном вокзале, поезд отходил
около полуночи. Я не махала ему, только сделала знак рукой, смысл коего
- конец. Конец, которому нет конца. Конец не наступал никогда. Можно
спокойно делать этот знак. Это знак не печальный, он не окутывает траур-
ным флером вокзалы и шоссейные дороги, он менее печален, чем обманчивое
маханье рукой, с которым столь многое приходит к концу. Уходи, Смерть, а
ты, Время, остановись. Не прибегать к ворожбе, не лить слезы, не спле-
тать руки, никаких клятв и просьб. Ничего похожего. Завет таков: поло-
житься на то, что глазам достаточно глядеть в глаза, что достаточно зе-
леной муравы, достаточно невесомой пушинки. Так повиноваться закону, а
не чувству. Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной
не последует никто.
Тебе это понятно? Твое одиночество я не разделю никогда, ибо у меня
свое, более давнее и на более долгие времена. Я не создана для того,
чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы - нет! Как бы я могла когда-либо
их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо поверить
в важность ваших конфликтов? Как мне поверить - пока я действительно вам
верю, верю без оговорок - в то, что вы нечто большее, чем ваши беспомощ-
ные, тщеславные речи, ваши жалкие поступки, ваши дурацкие подозрения. Я
всегда верила, что вы нечто большее - рыцари, кумиры, самоотверженные,
достойные высочайшего королевского имени. Когда ты больше ничего не мог
поделать со своей жизнью, то говорил вполне правдиво, но только тогда.
Все воды выходили тогда из берегов, взбухали реки, сотнями расцветали и
тонули кувшинки, а море превращалось в один мощный вздох, оно билось и
билось, набегало и накатывало на землю, так что с его губ капала бела
пена.
Предатели! Когда вам ничего больше не помогало, то помогала ругань.
Вам вдруг становилось ясно, что во мне казалось вам подозрительным - во-
да, пелена, все, что нельзя взять в руки. Я вдруг становилась опас-
ностью, которую вы еще вовремя распознали, и вы принимались меня прокли-
нать и в мгновение ока во всем раскаивались. Вы каялись на церковных
скамьях, перед вашими женами, детьми, перед общественностью. Вы так от-
важно каялись в своем увлечении мною перед вашими высокими-высокими инс-
танциями, так старались укрепить все то, что стало в вас шатким. Вы были
в безопасности. Быстро соорудив алтари, вы принесли меня в жертву. Какою
же была моя кровь на вкус? Напоминала ли кровь лани или Белого кита? Их
безмолвие?
Благо вам! Вас будут много любить и многое вам простят. Только не за-
бывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы мечтали обо мне,
иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к той неизвест-
ной, которая на ваших свадьбах издает жалобный стон, которая ступает
мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так, как хотите
умереть и больше не умираете: не в свой срок, увлеченными и от высшего
знания.
Почему бы мне это не высказать, не возбудить презрение к вам прежде,
чем я уйду?
Ведь я ухожу.
Ибо я еще раз свиделась с вами, услышала, как вы говорите на языке,
на котором вам со мной говорить не следует. Память у меня нечеловечес-
кая. Пришлось мне вспомнить обо всем, о каждой измене и каждой низости.
Я свиделась с вами в прежних местах, только теперь они показались мне
местами стыда, хотя раньше были местами света. Что вы наделали! Я молча-
ла, не сказала ни слова. Лучше скажите себе сами. Зачерпнув горстью во-
ды, я окропила эти места, дабы они могли зазеленеть, как могилы. Чтобы
они все же остались местами света.
Но так я уйти не могу. Поэтому позвольте мне еще раз сказать о вас
хорошее, чтобы проститься не так.
Чтобы ни с чем не проститься.
Хороши все-таки были ваши речи, ваши блуждания, ваше рвение и ваш от-
каз от полной правды, чтобы сказана была полуправда, чтобы свет освещал
лишь одну половину мира, которую вы в своем рвении только и можете восп-
ринять. Вот как вы были отважны, по отношению к другим тоже, но и трус-
ливы, конечно, а отважны зачастую ради того, чтобы не казаться трусливы-
ми. Если вы видели, что спор сулит вам беду, вы продолжали спорить и
настаивать на своем, хотя это не приносило вам никакой выгоды. Вы спори-
ли против собственности и за собственность, за ненасилие и за оружие, за
новое и за старое, за реки и за регулирование рек, за клятву и против
того, чтобы клясться. А ведь вы знаете, что распаляетесь против
собственного молчания, и все же продолжаете распаляться. Наверно, за это
надо похвалить.
Похвалить надо нежность, скрытую в ваших неуклюжих телах. Нечто осо-
бенно нежное проявляется у вас, когда вы оказываете какую-то любезность,
делаете что-нибудь доброе. Намного нежнее, чем все нежности ваших жен,
бывает ваша нежность, когда вы даете кому-нибудь слово или кого-то слу-
шаете и понимаете. Ваши тяжелые тела сидят в креслах, но сами вы совер-
шенно невесомы, и печаль или улыбка на ваших лицах могут быть такими,
что даже беспочвенные подозрения ваших друзей на какое-то время лишаются
пищи.
Похвалить надо ваши руки, когда вы берете ими хрупкие вещи, берете
бережно, чтобы не повредить, и когда вы таскаете тяжести и убираете с
дороги препятствия. И хорошо, когда вы лечите тела людей и животных и со
всей осторожностью убираете из этого мира боль. Вот то немногое, что ис-
ходит от ваших рук, но есть благие дела, и они вам зачтутся.
Можно восхищаться и тем, как вы склоняетесь над моторами и машинами,
создаете их, понимаете и объясняете, до тех пор, пока от бесконечных
объяснений их снова не окутает тайна. Разве ты не говорил: здесь
действует такой-то принцип и такая-то энергия? Разве не замечательно это
было сказано?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12