…Оказывается, уже началось лето. Отцветала сирень в скверах, все улицы были в сочной зелени. И небо, которое они привыкли видеть у себя под ногами, мутно-желтой полосой вокруг зоны, оказывается, было голубым и огромным; в нем сияло, склоняясь к закату, жаркое неискаженное солнце. По тротуарам и бульварным аллеям шли загорелые люди; женщины были в легких платьях. Ветерок шевелил их волосы, ткани одежд, листья деревьев, воду в реке – ветерок! Они и не думали, что по нему можно так соскучиться.
Они были похожи на сошедших на берег после долгого плавания моряков – после полярного плавания, стоило бы уточнить, взглянув на их бледные лица. В ресторане все как-то сначала застеснялись блистающего великолепия сервизов, белых скатертей, сюрреалистического мозаичного орнамента вдоль глухой стены, величественных официанток. «Ну, граждане, одичали мы, надо скорей поддать, – сказал Корнев. – Шесть бутылок коньяку, девушка, да получше. И все прочее соответственно». И официантка сразу будто осветилась изнутри от доброжелательности.
И верно, когда поддали, закусили, еще поддали – захорошели, освоились, отошли. Коньяк был отличен, едва вкусна, жизнь великолепна – ибо они создали и победили!
– «И внял я неба содроганье!…» – возглашал, подняв на вилке ломоть осетрины, порозовевший Любарский И тут же, сменив тему, напал на Корнева: – Между прочим, драгоценнейший Александр Ибн-Иванович, тот маневр-отступление не понадобился бы, если бы послушались меня и сразу установили отклоняющие электроды Тогда бы наша «полевая труба» изгибалась и достигала намеченного объекта сразу !… А если сверху пристроить еще каскад электродов – на предмет образования ими «пространственных линз»… – он сделал паузу, поглядел на всех со значением, – то и видели бы мы все куда четче и крупней!
– Вот народ, вот люди! – весело качал головой главный инженер и наполнял рюмки. – Не успели одно сделать… и ведь какое одно! – им уже мало, подавай другое. Дайте срок, Бармалеич, сделаем отклоняющие и эти… кхе-гм! – на предмет «пространственных». Толюнчик, а? Буров? Сделаем?
Те поднимали рюмки, обещали. «А что… – мечтательно щурился Буров, – раз там звезды, то при них должны быть и планеты. А на планетах и цивилизации, а?» – «За контакт с братьями и сестрами по разуму!» – возглашал быстро хмелеющий Любарский. «Нет, но как же вы запись не включили?! – возмущался, отодвинув рюмку, Анатолий Андреевич. – Сами поглядели – и все. Эгоисты!» – «Забыли, – горячо говорил Корнев, – просто затмение нашло. Да не огорчайся, Толюнчик, нашел из-за чего! Еще наглядишься и наснимаешь, сколько захочешь». – «Нет, но самое-то первое… это же история!» Выпили и за историю.
«Валерьян Вениами… – склонился на другом краю стола к директору раскрасневшийся Ястребов, – а помните, как вы меня с кабелем завернули? Как мне было стыдно, ой-ой! С тех пор, не поверите, гвоздя ржавого не тронул». – «Что ж, это хорошо», – похвалил его раскрасневшийся Пец. «Валерьян Вениами… – наклонился еще ближе механик. – Хоть вы мне скажите: что там такое наверху? Александра Иваныча спросил, так он какую-то, я извиняюсь, несуразицу сплел: звезды, говорит, Галатики…» – «Отчего несуразицу? Он правильно сказал». Ястребов отодвинулся и очень выразительно обиделся: «Нет, ну, может, мне нельзя-а!? Так прямо и скажите: секретно, мол. Я человек меленький, делаю, что велят. А зачем насмешки строить!?» Валерьян Вениаминович принялся доходчиво объяснять, что в ядре Шара именно Галактики и звезды – как в обычном небе. Герман Иванович выслушал с недоверчивой улыбкой, спросил: «Ну, а это зачем?» – «То есть как зачем?» – опешил Пец. «Ну, ускорение времени и большие пространства в малых объемах – это я понимаю: работы всякие можно быстро делать, много площадей, места… А звезды и Галактики – их-то зачем?…» Из дальнейшего разговора выяснилось, что славный механик и бригадир был искренне уверен, что Шар не стихийное явление, а дело рук человеческих. Оказывается, среди работников башни эта версия популярна, расходились только в месте и характере предприятия, выпускающего Шары: одни утверждали, что это опытный завод в Казахстане, другие – что СКБ в Мытищах под Москвой.
А потом разогретые эмоции перестали вмещаться в слова, потребовали песни. Для начала грянули могучими (как казалось) и очень музыкальными (как казалось) голосами «Гей, у поли там женци жнуть…». Ревели, заглушая оркестр, который наигрывал для танцующих, про казацкую вольницу, про гетмана Дорошенко, что едет впереди, и про бесшабашного Сагайдачного, «що проминяв жинку на тютюн та люльку – необачный!»
«Мэ-ни з жинкой нэ возыться», – вел баритоном Корнев.
– «…мээ-нии з жинкой нэ возыться-аа!» – ревели все.
И все, даже смирный многосемейный Толюня, были сейчас убежденные холостяки, гуляки, сорвиголовы; и дымилась туманом вечерняя степь, загорались над ней, над буйными казацкими головами звезды – звезды, которые из века в век светят беспокойным людям.
Подошел администратор, дико извиняясь, предложил либо прекратить пение, либо уйти. «А то интуристы нервничают».
– А, мать их, ваших интуристов, – поднялся первым Корнев. – Пошли, ребята, на воздух.
…Они шли парком, по набережной Катагани: Корнев (баритон) и Витя Буров (молодой сексуальный бас) посередине, Любарский со сбитым набок галстуком и Васюк возле них, Пец и Ястребов по краям. На воздухе всех почему-то потянуло на студенческие песни: «Если б был я турецкий султан…», «Четыре зуба», о том, «что весной студенту не положено о глазах любимой вспоминать». А был как раз конец мая, время любви и экзаменов; под деревьями смутно маячили пары. И они чувствовали себя студентами, сдавшими экзамен.
Ах, вы, грусть моя, студенческие песни! Давно я вас не пел, давно я вас не слышал. Видимо, вытеснили, задавили вас шлягеры развлекательной индустрии. Наверное, и вправду вы не дотягивали в сравнении с ними до мировых стандартов – ни в ритмах, ни в оркестровке, ни в мелодиях: вас сочиняли наспех перед зачетами и исполняли натощак перед стипендией. Но все-таки – ведь было что-то в вас, песни мои, было, раз память о вас до сих пор томит сердце! Где ты, лефортовское общежитие, шестой этаж, бутылка наидешевейшего вина на фанерном столе, влажная ночь и вопли из корпуса напротив: «Да угомонитесь же вы, наконец, черти!…» Где ты, молодость?
Вот и Валерьяна Вениаминовича сейчас размягчили воспоминания о его студенческой поре. Жаль только, песни тогда пели иные, эти, поздние, их и не знают – ни «Гаудеамус игитур», ни «Сергей-поп»… А те, что они поют, не знал он. («У меня для этой самой штуки-штуки-штуки, – залихватски выводил Корнев, – есть своя законная жена».) Васюк, Буров и даже старый хрен Дормидонтыч – все подхватывали, бойко вторили… А Пец, не зная ни слов, ни мотива, маялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134