Нет, не умрете; но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло (Быт. 3, 4-5). Запрет Бога положительно относился к Адаму, не к Еве; кто говорит, кто инициирует даму сердца? К. предполагает, что говорящим была сама речь и что к тому же так говорил
сам Адам . Ева, соблазнившись сама, соблазняет его, зубками, из срочного страха: Страх есть обморок свободы, как бывает обморок у женщин (др. перевод женское бессилие ; прим. - А.С.). Психологически говоря, грехопадение всегда происходит в обмороке . Когда он успел так досконально узнать женщин, как если бы некий опыт на досках, досках судьбы, имел место, не гегелевские ли это уроки опосредствования ? Иначе говоря, гре ховность вписывается постфактум презумпцией писания как святого. Прозрение происходит в оборотничестве Адама/Едема в Ничто, в мимолетном видении своей смерти, в забвении я . Настоящим искушением было помыслить, предвосхитить свою смерть: ...ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2, 17). В жертву преданию стирается обморок, сон, бессилие бдящего разума; был совершен кратковременный визит в ночь ума. Сцена соблазнения читается как зеркальная аллегория самое себя, в прологе которой Бог навел на человека крепкий сон , чтобы извлечь ребро, а в эпилоге открылись глаза у них обоих . Открываются ли глаза Серена Киркегора? Он пишет: Теперь остается еще змей. Я не такой уж любитель остроумия и противостоял бы искушениям змея, который, точно так же как он в начале времен искушал Адама и Еву, на протяжении долгого времени искушал писателей быть остроумными. Я уж, скорее, свободно признаюсь, что не могу связать с ним ни одной определенной мысли . Да, уж. Тем не менее, у него была совершенно определенная мысль, показавшаяся в последний момент очевидно фальшивой или черной, иначе он бы не оставил ее прозябать в черновом наброске, свернувшись клубком. Или женской ножкой в черном чулке производства Микаэля Киркегора, разбогатевшего на торговле предметами женского интимьера. В этот клубок или, может быть, бухту мы бросаем свое копье; так или иначе, писание впивается в плоть, и человеческий род умирает в Адаме , с тем, разумеется, чтобы потом воскреснуть во Христе , хотя Серен Аби в каком-то пароксизме неусыпного бдения, ссылаясь на загадочный опыт, настаивает, продолжает
твердить, что то был всего лишь обморок, какой бывает у женщин . Как если бы он уже был оплодотворен мимолетным фиктивным концом, концом всякой мысли, забвением. Возможно, его имя Ольсен или Мальте, Мальте Лауридс Бригге, почему бы и нет. Подобно смальте в напластованиях псевдо-псевдонимии здесь вновь выступает жгучая проблема онанимного жала, благодаря которому, пишет К., он оказывается способен достичь того, что не снилось мне ни в каком сне , но что, возможно, снилось Адаму, когда он разговаривал сам с собой. Вот я, да, слушаю, слушаю и повинуюсь, провинность, залог, которому все должны. Устами пророка Осии, а Бог всегда говорит чужими устами, Иегова обещает истинным иудеям воскресение из мертвых: От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?.. (Ос. 13, 14). Эти слова будет цитировать Савл, но уже на предмет другого мессии. Таким образом, жало в плоть, как оно пишется Киркегором, есть двойная конверсия библейской смерти, другими словами, прибавочная стоимость языка (-смерти), языка-смерти. Необходимо познать эту стоимость должным образом, образом, который сам есть момент диалектического перехода от одного сновидения по поводу смерти к другому. Что это за я , третье, которое записывает, что его я понимает, что я не есть ? Речевой скандал искривляет траекторию репрезентации, мы оказываемся одновременно по ту и эту сторону смерти. Это цепное не есть есть парадоксальное знание, открывающееся непосредственно через акт письма с достоверностью глубинного опыта, достоверностью, на какую только и может опереться несчастнейший . Опять же, это опыт предвосхищения смерти, трансцендентальный аффект, забрасывающий его в его заброшенность, его вот и теперь. Но смерть никогда не теперь , она остается сновидением по поводу смерти, удаляется, как удаляется последнее из змеиного проникновения в плоть: растленная, тлеющая телесность, опрокинутая в немощь, в ничто. Плоть претерпевается в близорукой близости от ничто, такое претерпевание есть мученичество, есть
христианская доблесть. Конечность конвертируется в спиритуальную мощь, в жало в плоть. Теперь он знает: мимолетное видение своей смерти, несвершаемое в языке окончательное конца, это лишь головокружение страха, преждевременная связь с настоящим смерти, помолвка, за которой, мы помним, последует неизбежный разрыв. Девяти месяцев, проведенных в материнской утробе, оказалось достаточно, чтобы сделать из меня старика : и это единственное, пусть косвенное, упоминание матери в его бумагах. Его прямая подвергнутость бытию, Бытию, Исходу и Числам, есть в более изначальном смысле первичная подвергнутость небытию. Небытие является более изначальным истоком настоящего, субъективности, трансценденции и аффекта, точно так же как возможность бегства в материю материнской утробы, в рай, третье небо, Едем, в сновидение, в полноту тьмы и беспамятства служит залогом дневной мысли, мышления. Самодостоверность такого мышления оказывается возможной лишь благодаря разрыву в неусыпном бдении. Вытесненный разрыв конституирует метафизический деспотический дискурс. Западная метафизика есть мета-физика неусыпного бдения, освидетельствования, чья цензура заставляет в начале времен совершать грехопадение среди бела дня. Через метафизику христианство берет реванш. Литература, в которой сновидение выступает в одеждах смерти, или, напротив, смерть является метонимией сна, способна ли еще она обращать дискурсивный язык в дискурсию, обращать самоочевидность дневного мышления к своим истокам? К самоослеплению.
Черная метка
Через две недели после окончательного разрыва с Региной К. отправляется в Германию слушать лекции Шеллинга, в письме брату он констатирует, что учение Шеллинга о потенциях свидетельствует о глубочайшей импотенции , каково однако. Спрашивается, далее, что он Гегелю, что Гегель ему? От книги к книге он будет методично влипать в новообретенный отцовский язык философского благочестия, гегелевский, оттачивать логику, лексикон, на котором принято изъясняться в анонимных международных кругах, апофеоз негативной диалектики, Болезнь к смерти выходит в 1849 году. И лишь для отвода глаз он обрушивается на Гегеля с критикой, желчь которой общеизвестна. Соскальзывая, благодаря символическому уравнению, как соскальзывает женщина с ребенка на фаллос и с клитороидального на вагинальный оргазм, с Авраама на Гегеля.
1 2 3 4 5 6
сам Адам . Ева, соблазнившись сама, соблазняет его, зубками, из срочного страха: Страх есть обморок свободы, как бывает обморок у женщин (др. перевод женское бессилие ; прим. - А.С.). Психологически говоря, грехопадение всегда происходит в обмороке . Когда он успел так досконально узнать женщин, как если бы некий опыт на досках, досках судьбы, имел место, не гегелевские ли это уроки опосредствования ? Иначе говоря, гре ховность вписывается постфактум презумпцией писания как святого. Прозрение происходит в оборотничестве Адама/Едема в Ничто, в мимолетном видении своей смерти, в забвении я . Настоящим искушением было помыслить, предвосхитить свою смерть: ...ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь (Быт. 2, 17). В жертву преданию стирается обморок, сон, бессилие бдящего разума; был совершен кратковременный визит в ночь ума. Сцена соблазнения читается как зеркальная аллегория самое себя, в прологе которой Бог навел на человека крепкий сон , чтобы извлечь ребро, а в эпилоге открылись глаза у них обоих . Открываются ли глаза Серена Киркегора? Он пишет: Теперь остается еще змей. Я не такой уж любитель остроумия и противостоял бы искушениям змея, который, точно так же как он в начале времен искушал Адама и Еву, на протяжении долгого времени искушал писателей быть остроумными. Я уж, скорее, свободно признаюсь, что не могу связать с ним ни одной определенной мысли . Да, уж. Тем не менее, у него была совершенно определенная мысль, показавшаяся в последний момент очевидно фальшивой или черной, иначе он бы не оставил ее прозябать в черновом наброске, свернувшись клубком. Или женской ножкой в черном чулке производства Микаэля Киркегора, разбогатевшего на торговле предметами женского интимьера. В этот клубок или, может быть, бухту мы бросаем свое копье; так или иначе, писание впивается в плоть, и человеческий род умирает в Адаме , с тем, разумеется, чтобы потом воскреснуть во Христе , хотя Серен Аби в каком-то пароксизме неусыпного бдения, ссылаясь на загадочный опыт, настаивает, продолжает
твердить, что то был всего лишь обморок, какой бывает у женщин . Как если бы он уже был оплодотворен мимолетным фиктивным концом, концом всякой мысли, забвением. Возможно, его имя Ольсен или Мальте, Мальте Лауридс Бригге, почему бы и нет. Подобно смальте в напластованиях псевдо-псевдонимии здесь вновь выступает жгучая проблема онанимного жала, благодаря которому, пишет К., он оказывается способен достичь того, что не снилось мне ни в каком сне , но что, возможно, снилось Адаму, когда он разговаривал сам с собой. Вот я, да, слушаю, слушаю и повинуюсь, провинность, залог, которому все должны. Устами пророка Осии, а Бог всегда говорит чужими устами, Иегова обещает истинным иудеям воскресение из мертвых: От власти ада Я искуплю их, от смерти избавлю их. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?.. (Ос. 13, 14). Эти слова будет цитировать Савл, но уже на предмет другого мессии. Таким образом, жало в плоть, как оно пишется Киркегором, есть двойная конверсия библейской смерти, другими словами, прибавочная стоимость языка (-смерти), языка-смерти. Необходимо познать эту стоимость должным образом, образом, который сам есть момент диалектического перехода от одного сновидения по поводу смерти к другому. Что это за я , третье, которое записывает, что его я понимает, что я не есть ? Речевой скандал искривляет траекторию репрезентации, мы оказываемся одновременно по ту и эту сторону смерти. Это цепное не есть есть парадоксальное знание, открывающееся непосредственно через акт письма с достоверностью глубинного опыта, достоверностью, на какую только и может опереться несчастнейший . Опять же, это опыт предвосхищения смерти, трансцендентальный аффект, забрасывающий его в его заброшенность, его вот и теперь. Но смерть никогда не теперь , она остается сновидением по поводу смерти, удаляется, как удаляется последнее из змеиного проникновения в плоть: растленная, тлеющая телесность, опрокинутая в немощь, в ничто. Плоть претерпевается в близорукой близости от ничто, такое претерпевание есть мученичество, есть
христианская доблесть. Конечность конвертируется в спиритуальную мощь, в жало в плоть. Теперь он знает: мимолетное видение своей смерти, несвершаемое в языке окончательное конца, это лишь головокружение страха, преждевременная связь с настоящим смерти, помолвка, за которой, мы помним, последует неизбежный разрыв. Девяти месяцев, проведенных в материнской утробе, оказалось достаточно, чтобы сделать из меня старика : и это единственное, пусть косвенное, упоминание матери в его бумагах. Его прямая подвергнутость бытию, Бытию, Исходу и Числам, есть в более изначальном смысле первичная подвергнутость небытию. Небытие является более изначальным истоком настоящего, субъективности, трансценденции и аффекта, точно так же как возможность бегства в материю материнской утробы, в рай, третье небо, Едем, в сновидение, в полноту тьмы и беспамятства служит залогом дневной мысли, мышления. Самодостоверность такого мышления оказывается возможной лишь благодаря разрыву в неусыпном бдении. Вытесненный разрыв конституирует метафизический деспотический дискурс. Западная метафизика есть мета-физика неусыпного бдения, освидетельствования, чья цензура заставляет в начале времен совершать грехопадение среди бела дня. Через метафизику христианство берет реванш. Литература, в которой сновидение выступает в одеждах смерти, или, напротив, смерть является метонимией сна, способна ли еще она обращать дискурсивный язык в дискурсию, обращать самоочевидность дневного мышления к своим истокам? К самоослеплению.
Черная метка
Через две недели после окончательного разрыва с Региной К. отправляется в Германию слушать лекции Шеллинга, в письме брату он констатирует, что учение Шеллинга о потенциях свидетельствует о глубочайшей импотенции , каково однако. Спрашивается, далее, что он Гегелю, что Гегель ему? От книги к книге он будет методично влипать в новообретенный отцовский язык философского благочестия, гегелевский, оттачивать логику, лексикон, на котором принято изъясняться в анонимных международных кругах, апофеоз негативной диалектики, Болезнь к смерти выходит в 1849 году. И лишь для отвода глаз он обрушивается на Гегеля с критикой, желчь которой общеизвестна. Соскальзывая, благодаря символическому уравнению, как соскальзывает женщина с ребенка на фаллос и с клитороидального на вагинальный оргазм, с Авраама на Гегеля.
1 2 3 4 5 6