Из среды товарищей , толпящихся на трибуне, выступил уже пожилой, под пятьдесят, мало выразительный на вид, а заговорил – с адвокатскими приёмами. Сперва очень лирически, что до слез его трогает представление юнкеров, которым приходится переживать революцию в столь юном поэтическом возрасте. Юнкера смотрели на него растроганными глазами. И вдруг он выпрямился и закончил твёрдым восклицанием-лозунгом:
– Подчиняйтесь, товарищи, только тем приказам, которые исходят от Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов!
– Ура-а-а! – закричали юнкера, потому что уже вся речь подвела их так.
Впрочем, соседний юнкер покачал головой:
– Всё это к разъединению. Нехорошо.
Тут вышли, на лестничную же площадку, и объявили, что митинг в этом зале надо прекратить, он мешает заседанию Совета Рабочих Депутатов в главном думском зале.
Юнкера чётко повернулись, вышли строем, остальные разбредались, и некоторые барышни покидали свои стулья. Стал бродить по залу и Булгаков – и только тут увидел в дальнем левом углу ещё отдельную группу людей, сбитую вплотную и отгороженную от публики цепью вооружённых солдат. Что такое? Оказалось, это арестованные полицейские и городовые, которых переводили из помещения в помещение, но митингом задержали и оттеснили в Екатерининском зале, – и так они тоже невольно участвовали в нём.
Большинство полицейских были в штатском, глядели отчуждённо, иные исподлобно, – а гуляющие подходили на них поглазеть, кто с любопытством, кто с ненавистью.
Сходил Булгаков, спросил ещё раз Керенского, – нету. Отчаялся – и хотел уже уходить. Как вдруг увидел на проходе в Купольном зале характерную глыбную со слоновьей головой фигуру князя Павла Долгорукова, председателя московского комитета кадетской партии. Вот удача! – такой видный человек, совесть кадетской партии, и знакомый: он бывал в Ясной Поляне и на московских собраниях Толстовского общества. Вот выручка! Булгаков поспешил ему наперерез. Князь узнал.
– Батюшка! Каким образом вы здесь?
Булгаков рассказал, и с большим волнением, о своём деле. Он теперь рассчитывал, что сейчас Долгоруков всё и проведёт, хоть через Милюкова:
– Павел Дмитрия! За что же, в такое время, – самые чистые, самые нравственные люди будут оставаться в тюрьмах?!
– Да-а-а, – как-то ослабла и немного обвисла голова князя, – это – щекотливый вопрос…
– Но, Павел Дмитрич, но почему же? Разве месяц, разве неделю назад мы бы так рассуждали? Вопрос несомненный, это чистые узники совести! Что же изменилось? От революции может прийти только быстрейшее освобождение!
– Да-а-а, голубчик, – соображал и тянул князь. – Именно, что дело изменилось. При царе мы бы никто не сомневались… Но если в нынешней обстановке да объявить им всем освобождение? – ну подумайте сами… Опасно! Ведь это – сколько симулянтов за ними потянется. Кто же будет дальше воевать? Знаете, я бы очень советовал вам не поднимать пока этого вопроса… Он может очень осложнить положение нового правительства.
390
Измена подсекает нас хуже, чем любая внешняя беда: это – как истечение главных сил из нашего сердца, не вознаградимое никакими уже средствами.
Всю минувшую ночь паляще жгла сердце государыни измена экипажа, как-то отодвинутая чередой дневных событий, возвратилась – и жгла. И измена тех генералов или кто там был близ Государя сейчас – вместо поддержки продолжавших держать его в капкане. И – не знала она, чья ещё измена, но – многая, если отлила вся помощь повсюду, и как не стало близких, и как не стало верных, – а уж чужих и врагов хватало всегда. Да и Саблин – на каком уж таком учёте, что не мог приехать даже переодевшись, как Апраксин?
А – что с Ники? Зачем он вторую ночь во Пскове? Почему он не двинется сюда с войсками?
Людям большой энергии, какою была Александра Фёдоровна, невозможность действовать и даже знать события – источительна.
Еле заснула она часа на полтора, под утро. Утром посмотрела на себя в зеркало – как похудела и постарела в несколько дней! А сердце – ещё расширилось с болью, как бы сдвинулось. И ноги болели, еле ходила.
Но и с детьми стало хуже: воспалились и сильно болели уши, корь обещала развиваться с тяжёлыми осложнениями. Только наследник был лёгок, и Мари ещё держалась.
Неустойчивое состояние между дворцом и гарнизоном Царского Села продолжалось и после того, как депутаты Думы объехали гарнизон. Но, разумеется, защитники дворца не могли бы противостоять штурму, да нельзя было и допустить кровопролитие! Так и ходили патрулями у дворца с белыми повязками на рукавах, как нейтральная служба. А герой генерал Гротен сидел арестованный в ратуше. Такого защитника не стало!
А что будет с дворцами Павловским, Гатчинским, Петергофским, Ораниенбаумским? В любую минуту они могут быть разбиты, разграблены – и нет сил помешать.
Ничего нового не притекало, – события как остановились. Да опрокинутый Петроград уже не мог принести благой новости, разве ещё о новых и новых арестах. Телефоны молчали. Не приезжали дружественные вестники.
И день шёл, и день шёл – а из Пскова от Ники больше не было ни строчки. Офицеры уехали – достигли ли его? Ах, хоть фразу бы одну от него! Телеграмму!
Легче, что стала обо всём говорить детям открыто.
А погода стояла – солнечная, чистая, ни облачка, ни ветерка! Значит: верь и надейся.
Нашли хороший исход томительным этим часам: большую икону Божьей Матери принесли в зелёную спальню, где лежат дети, пришёл священник от Знаменья, и отслужили чудный молебен с акафистом. Очень ободрило!
Бог – над всеми, и надо жить безграничной верой в Него. Мы не знаем путей Его, ни того, как Он поможет, но Он услышит все молитвы.
Потом икону пронесли с пением и каждением черезо все комнаты. Вынесли и во двор, обошли его с пением, ладан к небу, золото иконы под солнцем. Понесли в то крыло, к Ане.
Тут узнала государыня, что во Псков собирается офицерская жена, – и сговорились, что она возьмёт письмо для Государя.
Какой выход сердцу! – можно писать!
Но – и нельзя писать много и слишком ясно: не будут ли обыскивать её по дороге? – теперь все сошли с ума.
Любимый, душа души моей, мой крошка! Ах, как моё сердце обливается кровью за тебя! Схожу с ума, не зная ничего, кроме самых гнусных слухов, которые могут довести человека до безумия, разодрать сердце. Ах, мой ангел! Бог да смилуется и да ниспошлёт тебе силу и мудрость! Он вознаградит тебя за эти безумные страдания. Всё должно быть хорошо, я не колеблюсь в вере своей. Мы все держимся, каждый скрывает свою тревогу. Слишком много на душе и сердце, невозможно писать…
Я – держусь только верой в своего мученика и ни во что не вмешиваюсь сама. У меня страх повредить что-нибудь неправильным действием, ведь нет известий от тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327