Поздние заморозки погубили садовый цвет, а зеленя если где и встали, то бурели и сгнивали на корню в затопленных полях. С севера шли зловещие слухи. Один друид потерял голову и поносил Утера за то, что тот увел страну от старой веры, а некий христианский епископ в церкви с амвона провозгласил Утера язычником. Рассказывали о каком-то покушении на жизнь короля и о жесточайшей расправе, которую он учинил над виновниками.
Так, в бедствиях, прошли весна и лето, и к началу осени страна превратилась в бесплодную пустыню. Люди мерли с голоду. Пошли толки, что на Британии лежит проклятье, но как считать, то ли бог гневался за то, что в сельские святилища все еще несли жертвы, или же древние божества гор и лесов негодовали на всеобщее небрежение, – этого никто не знал. Одно было бесспорно: земля оскудела, и короля Утера донимала немочь. В Лондоне собрался совет знати и потребовал, чтобы король назвал своего наследника. Но, как рассказывал мне Эктор, Утер все еще медлил, не зная наверняка, кто ему друг, кто недруг; он ответил только, что сын его жив и здравствует и весной на пасхальном пиршестве будет представлен лордам. А тем временем дочь его Моргиану, достигшую двенадцатилетнего возраста, должны были к рождеству увезти для бракосочетания на север.
Осенью погода переменилась. Стало сухо и тепло. Погибший урожай и издыхающий скот это уже не могло спасти, но люди, истосковавшиеся по солнечным лучам, немного отогрелись, и редкие плоды, уцелевшие на ветвях после весенних бурь и летней сырости, все же успели теперь вызреть. В Диком лесу клубились, расползаясь меж стволов, утренние туманы и всюду, куда ни глянь, переливалась алмазами сентябрьская паутина. Эктор уехал из Галавы для встречи с Регедом и его союзниками под Лугуваллиумом. Король Ирландии отплыл обратно к себе домой, и в Стрэтклайде по-прежнему царил мир, но надо было выставить защиту от Итуны до Лугуваллиума, и дело это предполагалось возложить на Эктора. Кей отправился с отцом. Артур, без каких-то трех месяцев четырнадцати лет от роду и ростом с шестнадцатилетнего юношу, уже и теперь, по утверждению Ральфа, отлично владеющий мечом, горько обиделся и замкнулся в себе. Он почти все время проводил в лесу, иногда со мной (хотя не так часто, как прежде), но большей частью, рассказывал мне Ральф, охотясь или носясь верхом по каменистым склонам.
– Хоть бы уж король предпринял какой-нибудь шаг, – вздыхал Ральф. – Не то мальчик сломает себе шею. Он словно чувствует, что его что-то ожидает в будущем, а что – не догадывается, и не знает покоя. Как бы он не убился, честное слово. На эту его новую лошадь, он зовет ее Канрит, я, если правду сказать, сам бы по своей воле никогда не сел. Зачем только Эктор ему ее подарил – понять не могу. Хотел вину, что ли, свою искупить, что не берет его с собой?
Наверное, Ральф был прав. Этого белого жеребца Эктор оставил у Артура, отправляясь с Кеем в Лугуваллиум. Бедуир тоже уехал, а ведь был не старше Артура. Трудно же было, я думаю, Эктору объяснить, почему остается дома Артур. Но пока молчит Утер, он ничего не мог сделать.
Наступило сентябрьское полнолуние. В небе сияла большая луна, которую у нас зовут «урожайной». Погожими теплыми ночами она бесполезно изливала свет на мертвые нивы, освещая разве грабителей, выходящих ночью из укрытий, чтобы напасть на отдельно расположенные усадьбы, да военные отряды, с утра до ночи и с ночи до утра перебрасываемые по дорогам из одной опасной точки в другую.
Стояла одна из таких ночей. Я не мог уснуть. Болела голова. Я чувствовал, как меня обступают призраки, как близятся видения. Но образы не обретали цвета и очертаний, голоса молчали. Так мучает предчувствие грозы, охватывая тело словно душным одеялом, а молния все никак не взблеснет и дождь не хлынет, не промоет обложенные тучами небеса. Потом пришел долгожданный рассвет, туманный и серый, я встал, взял хлеба и горсть олив из кувшина и спустился по лесной тропе к берегу озера, чтобы смыть усталость бессонной ночи.
Утро было тихое-тихое, не различить, где кончается туман и начинается озерная гладь. Вода соприкасалась с плоским галечным берегом беззвучно и недвижно. Позади меня высились сосны, обвитые туманом, ароматы их еще не проснулись. Нарушить эту тишину, разбить девственную гладь воды было просто святотатством, но холодное купание смыло липкие пряди ночи, и, вытершись и одевшись, я с удовольствием съел свой завтрак, а затем устроился с удочкой дожидаться восхода в надежде, что поднимется ветерок и разобьет гладкое зеркало воды.
Наконец, бледное сквозь туман, встало солнце, но ветерка с собой не принесло. Только выступили из серой мути верхушки сосен, да на том берегу черный лес поднялся по облачным горным уступам. Водная гладь переливалась отсветами в тумане, точно жемчужина.
Ни ряби, ни кругов на воде, ни легчайшего дыханья ветерка. Я отчаялся и уже решил уходить, как вдруг у меня за спиной послышался шум и треск: кто-то скакал к берегу прямо через лес, не разбирая дороги. Не всадник: бег был слишком легкий и скорый.
Я замер в полуобороте и ждал. По спине пробежал холодок, вспомнилась мука бессонной ночи. Заныли кончики пальцев: я крепко, до боли, сжал удилище. Так значит, это накапливалось всю ночь. Всю ночь готовилось свершиться! Ночь? Но разве я не ждал этого вот уже четырнадцать лет?
В полусотне шагов от меня из зарослей вырвался благородный олень. Сразу заметил меня, остановился, высоко вскинув рога, готовый броситься в другую сторону. Олень был белый. Зато раскидистые ветви рогов над его снежным лбом отливали небывалым золотисто-бронзовым блеском, а глаза рдели, как два граната. И все-таки он был настоящий: на белой шкуре темнели потеки пота, густая шерсть в подбрюшье и на груди сочилась влагой. Вокруг шеи повис, будто желтый венок, случайно зацепившийся побег вербейника. Олень оглянулся через плечо и на прямых, как жерди, ногах пошел в воду. Скачок, еще скачок, вот он уже по плечи в воде и плывет на середину озера.
Озерная гладь разбилась, от оленьей шеи потянулись углом две борозды. И, как эхо, в лесу опять раздался шум и треск. Еще кто-то мчался, ломая подлесок.
Я ошибался, думая, что ни одна тварь не может в лесу сравниться быстротой с бегущим оленем. Из зарослей в том же самом месте выскочил Кабаль, белый гончий пес Артура, и, не помешкав, бросился в воду. А еще через секунду появился и сам Артур на жеребце Канрите.
Он на полном скаку, вздернув на дыбы, осадил коня у воды. Натянутый лук с заложенной стрелой был у него в руке. Он поднял его и прицелился, пока жеребец опускал передние ноги. Но олени плавают, целиком погружаясь в воду, одна только белая голова быстро резала зеркальное лоно, и закинутые назад рога волочились концами по воде, будто ветви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Так, в бедствиях, прошли весна и лето, и к началу осени страна превратилась в бесплодную пустыню. Люди мерли с голоду. Пошли толки, что на Британии лежит проклятье, но как считать, то ли бог гневался за то, что в сельские святилища все еще несли жертвы, или же древние божества гор и лесов негодовали на всеобщее небрежение, – этого никто не знал. Одно было бесспорно: земля оскудела, и короля Утера донимала немочь. В Лондоне собрался совет знати и потребовал, чтобы король назвал своего наследника. Но, как рассказывал мне Эктор, Утер все еще медлил, не зная наверняка, кто ему друг, кто недруг; он ответил только, что сын его жив и здравствует и весной на пасхальном пиршестве будет представлен лордам. А тем временем дочь его Моргиану, достигшую двенадцатилетнего возраста, должны были к рождеству увезти для бракосочетания на север.
Осенью погода переменилась. Стало сухо и тепло. Погибший урожай и издыхающий скот это уже не могло спасти, но люди, истосковавшиеся по солнечным лучам, немного отогрелись, и редкие плоды, уцелевшие на ветвях после весенних бурь и летней сырости, все же успели теперь вызреть. В Диком лесу клубились, расползаясь меж стволов, утренние туманы и всюду, куда ни глянь, переливалась алмазами сентябрьская паутина. Эктор уехал из Галавы для встречи с Регедом и его союзниками под Лугуваллиумом. Король Ирландии отплыл обратно к себе домой, и в Стрэтклайде по-прежнему царил мир, но надо было выставить защиту от Итуны до Лугуваллиума, и дело это предполагалось возложить на Эктора. Кей отправился с отцом. Артур, без каких-то трех месяцев четырнадцати лет от роду и ростом с шестнадцатилетнего юношу, уже и теперь, по утверждению Ральфа, отлично владеющий мечом, горько обиделся и замкнулся в себе. Он почти все время проводил в лесу, иногда со мной (хотя не так часто, как прежде), но большей частью, рассказывал мне Ральф, охотясь или носясь верхом по каменистым склонам.
– Хоть бы уж король предпринял какой-нибудь шаг, – вздыхал Ральф. – Не то мальчик сломает себе шею. Он словно чувствует, что его что-то ожидает в будущем, а что – не догадывается, и не знает покоя. Как бы он не убился, честное слово. На эту его новую лошадь, он зовет ее Канрит, я, если правду сказать, сам бы по своей воле никогда не сел. Зачем только Эктор ему ее подарил – понять не могу. Хотел вину, что ли, свою искупить, что не берет его с собой?
Наверное, Ральф был прав. Этого белого жеребца Эктор оставил у Артура, отправляясь с Кеем в Лугуваллиум. Бедуир тоже уехал, а ведь был не старше Артура. Трудно же было, я думаю, Эктору объяснить, почему остается дома Артур. Но пока молчит Утер, он ничего не мог сделать.
Наступило сентябрьское полнолуние. В небе сияла большая луна, которую у нас зовут «урожайной». Погожими теплыми ночами она бесполезно изливала свет на мертвые нивы, освещая разве грабителей, выходящих ночью из укрытий, чтобы напасть на отдельно расположенные усадьбы, да военные отряды, с утра до ночи и с ночи до утра перебрасываемые по дорогам из одной опасной точки в другую.
Стояла одна из таких ночей. Я не мог уснуть. Болела голова. Я чувствовал, как меня обступают призраки, как близятся видения. Но образы не обретали цвета и очертаний, голоса молчали. Так мучает предчувствие грозы, охватывая тело словно душным одеялом, а молния все никак не взблеснет и дождь не хлынет, не промоет обложенные тучами небеса. Потом пришел долгожданный рассвет, туманный и серый, я встал, взял хлеба и горсть олив из кувшина и спустился по лесной тропе к берегу озера, чтобы смыть усталость бессонной ночи.
Утро было тихое-тихое, не различить, где кончается туман и начинается озерная гладь. Вода соприкасалась с плоским галечным берегом беззвучно и недвижно. Позади меня высились сосны, обвитые туманом, ароматы их еще не проснулись. Нарушить эту тишину, разбить девственную гладь воды было просто святотатством, но холодное купание смыло липкие пряди ночи, и, вытершись и одевшись, я с удовольствием съел свой завтрак, а затем устроился с удочкой дожидаться восхода в надежде, что поднимется ветерок и разобьет гладкое зеркало воды.
Наконец, бледное сквозь туман, встало солнце, но ветерка с собой не принесло. Только выступили из серой мути верхушки сосен, да на том берегу черный лес поднялся по облачным горным уступам. Водная гладь переливалась отсветами в тумане, точно жемчужина.
Ни ряби, ни кругов на воде, ни легчайшего дыханья ветерка. Я отчаялся и уже решил уходить, как вдруг у меня за спиной послышался шум и треск: кто-то скакал к берегу прямо через лес, не разбирая дороги. Не всадник: бег был слишком легкий и скорый.
Я замер в полуобороте и ждал. По спине пробежал холодок, вспомнилась мука бессонной ночи. Заныли кончики пальцев: я крепко, до боли, сжал удилище. Так значит, это накапливалось всю ночь. Всю ночь готовилось свершиться! Ночь? Но разве я не ждал этого вот уже четырнадцать лет?
В полусотне шагов от меня из зарослей вырвался благородный олень. Сразу заметил меня, остановился, высоко вскинув рога, готовый броситься в другую сторону. Олень был белый. Зато раскидистые ветви рогов над его снежным лбом отливали небывалым золотисто-бронзовым блеском, а глаза рдели, как два граната. И все-таки он был настоящий: на белой шкуре темнели потеки пота, густая шерсть в подбрюшье и на груди сочилась влагой. Вокруг шеи повис, будто желтый венок, случайно зацепившийся побег вербейника. Олень оглянулся через плечо и на прямых, как жерди, ногах пошел в воду. Скачок, еще скачок, вот он уже по плечи в воде и плывет на середину озера.
Озерная гладь разбилась, от оленьей шеи потянулись углом две борозды. И, как эхо, в лесу опять раздался шум и треск. Еще кто-то мчался, ломая подлесок.
Я ошибался, думая, что ни одна тварь не может в лесу сравниться быстротой с бегущим оленем. Из зарослей в том же самом месте выскочил Кабаль, белый гончий пес Артура, и, не помешкав, бросился в воду. А еще через секунду появился и сам Артур на жеребце Канрите.
Он на полном скаку, вздернув на дыбы, осадил коня у воды. Натянутый лук с заложенной стрелой был у него в руке. Он поднял его и прицелился, пока жеребец опускал передние ноги. Но олени плавают, целиком погружаясь в воду, одна только белая голова быстро резала зеркальное лоно, и закинутые назад рога волочились концами по воде, будто ветви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123